Текст книги "Выключить моё видео"

Вера

Открываю вкладку «TikTok» – давно не заходила, хотела отучить себя, но сегодня не выдержала. И сразу вижу, что DIANA ASTER новое видео выложила. И всё-таки клёвая она.

Хочу с вами знакомиться.

Напишите, сколько вам лет и из какого вы города

_lina_b._

первая

я под твоим постом первая

лина 13 лет

волгоград

Начинаю набирать: «Вера, 16 лет, Москва…»

Ставлю смайлик с зелёным сердечком… и стираю. Там под постом никого старше четырнадцати нет.

А Дианочка танцует. Она хорошо танцует, и музыка прикольная – уже видела много роликов, но с танцами лучше всего, с косметикой не так. Ещё волосы яркие, розовые – а когда только покрасилась и фотку выложила, так совсем офигенно было, это сейчас немного смылись в нежный, клубничный. И вечно она с такими окрашиваниями ходит, а волосы не испортила. Когда-то давно и я хотела под Дианочку покраситься, но мама отговорила.

А так легко ей, Диане. Ей косметику, говорят, бесплатно присылают, только чтобы красилась и говорила, что́ именно использует. И она говорит иногда. И тогда мне хочется купить такой же тинт, лак или пудру – и на секунду будто ею становлюсь, Дианой, такой же классной, красивой. Только на меня отчего-то не подписываются. Пятьдесят человек только, да и те в основном из класса.

Злюсь и закрываю приложение.

Сегодня у берёзы сделалось несказанно много листьев, больше уже не будет, и они перестали быть прозрачно-зелёными, они оформились, налились цветом. К вечеру станут тёмными, резными на розовато-жёлтом закате, ароматными. Среди листьев мечутся ласточки, пролетают насквозь. Хочется написать Илюше, спросить – как он погулял, не остановили ли полицейские. Но выйдет глупо и романтично, и, кажется, никогда больше писать не стану после вчерашнего – стыдно. Вышла маменькиной дочкой, которой и погулять нельзя. Разозлилась на родителей, дверью хлопнула. Потом пришла к папе мириться, и мы вместе пили цейлонский чай и слушали ласточек.

А мама не обиделась, всё-всё поняла.

– Тебе с мальчиком хотелось пойти, да?

Спросила потом, постучалась в комнату. Я сказала – конечно, да, заходи, только дело не в мальчике.

– Да ладно тебе, папа не слышит, не скажу. Это нормально, что ты хочешь погулять с мальчиком, тебе не одиннадцать лет. Я слышала, что твои одноклассницы уже…

– Мам, ты что, решила на тему секса поговорить? Так я всё знаю. И кто тебе про одноклассниц сказал?

Мама смущается, садится на застеленный диван.

– Там есть у вас такая одна активная, мне даже стыдно иногда, что гораздо меньше знаю обо всём…

– Это мама Яны. И хорошо, что ты не знаешь, правда. Она тебе пишет?

– Пишет в родительский чат. Не всегда интересно, всё больше про разные занятия, отмены… И что решили деньги для одной учительницы собрать.

– Да, для Тамары Алексеевны. У неё муж умер.

– Папа уже перевёл.

Мама молчит, разглядывает ткань покрывала.

– Давай с тобой договоримся вот о чём. Когда всё это закончится, мы с папой ни слова не скажем – конечно, если всё в пределах будет, в рамках, понимаешь. Ты ведь знаешь, о чём говорю?

Темнота сгущается над балконом, проникает в комнату. Если Илья теперь вернулся домой, то идёт в сумерках до подъезда, обходит урну, лавочку, расцветающие нарциссы. Здесь запаха клумб не чувствуется – нужно спускаться или жить на первом этаже, где все заглядывают в окна и видят, если ты не одета.

– А если не знаю? – нарочно хочу, чтобы она сказала. Вообще никогда не стеснялись говорить о таком – мне лет девять было, а у неё лежала французская газета с картинками, там про половое созревание было, про секс, про беременность. И всё как-то мило написано – не по́шло, не приторно, словно бы французские дети воспринимают легче, спокойнее, отличаются от нас. Как-то по обмену приезжали – не французы, правда, бельгийцы – и удивляло всех, что девочки просто и небрежно завязывали пучки, не выпрямляли и почти не расчёсывали волосы, ходили всю зиму в тонких цветных колготках и ботинках «Доктор Мартенс». Кажется, именно такие прочитали бы всю газету целиком, а потом побежали под солнце на улицу.

– Хорошо, скажу. Я имею в виду, что на ночь ты ни у кого оставаться не будешь. Только это. А в остальном делай что хочешь – гуляй, общайся с мальчиками… Можете в клуб сходить, в кино.

– Мам, в какой ещё клуб? – вдруг смешно.

– Ну куда все на танцы ходят, разве не в клуб?

– В нормальный клуб несовершеннолетних не пустят. И почему ты думаешь, что я хочу туда?

– Ну, ты вчера расстроилась. Из-за мальчика?

– Нет. Нет, из-за какого ещё мальчика – Ильи? Мы и не общались, раньше только, давно. И напрасно София просила написать ему, могла бы сама – она учительница, её он не пошлёт. Если при всех пошлёт, то наедине – точно нет, когда не перед кем будет казаться независимым, дерзким.

– Мы договорились? – мама ёрзает на диване. – Не будешь больше обижаться?

– Нет. Мам, я тут на сайте одну толстовку видела… Можно заказать? Быстро придёт, за неделю.

Давно хотела спросить, но времени не было, а тут тихо – может согласиться, пока чувствует себя виноватой.

– Папе только оклад сейчас платят… Что, очень нужна толстовка?

И так сказала, что сделалось понятно – ни толстовки мне, ни палетки теней, что недавно насмотрела. Хочется заплакать – не из-за вещей. Конечно, могу в старом походить, когда ходить некуда. Но по маме видно, по всему – изменилось что-то у нас, не будет как раньше долго.

– Ладно, забыли. Не очень нужна.

– Хорошо, – мама спокойно встаёт, поправляет покрывало, – скажешь, когда стелиться будешь, мы телевизор потише сделаем.

Сделают, но буду слышать. И ведь могла бы она заметить, что нужна долбаная толстовка, что хуже многих хожу, а ведь должна искупить чем-то небогатую семью, пожилого отца. Он, может, и не пожилой – но выглядит совершенно профессором, сутулый, в очках. На фотографии той, где мы вместе семьёй, таким не был – обычный молодой мужчина, не знающий, что с маленьким ребёнком делать.

Ладно.

Мама уходит, и снова иду на балкон. Совсем в темноте, соседний дом легко светится окнами.

И никто не пишет, точно затаились, испугались, отрешились от происходящего. А чем я хуже? Ходят по улице ребята, ещё ни один не заразился. Смех слышала, крики. Сейчас бы новую толстовку надеть – и на улицу, под фонари. Можно и в Парк Культуры рвануть, сидеть на дереве, не остывающем ночью.

Нет, всё же пишут. Алёнка.

Вер, мне страшно

ну что ещё. опять отчим?

да. не знаю я его ударила.

ого. первая? Просто так, из-за ничего?

да нет конечно, он меня стукнул а я ответила. и теперь не знаю что делать он в комнате с матерью, в коридоре свет погасил боюсь даже в ванную пойти, вдруг он там

а ты слышишь, что он не с матерью? что в коридоре?

нет, не слышу ничего такого. но вдруг всё-таки он там. могла отвлечься.

а ты можешь вообще не выходить в коридор?

ну как я тебе не выйду. там ванная, туалет. хочется косметику смыть. да и вообще – сижу тут как крыса в подвале, нос высунуть боюсь

хочешь, я папе расскажу? всё-таки мужчина

и что, что мужчина? скажешь ему, а его отчим потом грохнет

с чего это? отец вообще спортом в юности занимался, а потом в милиции работал, а только потом уже в университете. да и сейчас ничего, крепкий.

Мне страшно за Алёнку. Раньше всё больше в шутку – на мать жаловалась, на бабушку, но так, несильно. А если он её убьёт? Папа рассказывал, что случается такое – не на улице убивают, не если человек в плохой микрорайон зашёл, а вот так, дома, при всех, все видели, знали. А сделать что-нибудь – поленились, промолчали, закрыли глаза. Я бы хотела закрыть глаза, но – не потому, что Алёнка единственная подруга, а дядя Вова не нравился никогда, – не могу, потому что папа потом обязательно скажет, что я ни в чём не виновата, что это для детей и подростков нормально. Молчать, молчать. Даже когда очень страшно.

И ещё подумала, что Илюша бы точно не смолчал.

Илюша.

отцу не вздумай рассказывать, слышишь? дядя Вова ментов ненавидит, даже бывших они ему что-то сделали. убьёт и меня и мать. я не шучу.

хорошо, не буду рассказывать. сейчас, дай мне пять минут. подумаю. сиди там тихо пока

да куда уж тише

Звоню Илье. Пусть буду снова как дурочка.

– Привет. Можешь говорить?

У него голос сипловатый, усталый.

– Да. Только в квартиру зашёл.

– Тут немного срочное.

Блин. И ведь волнуюсь. Алёнка-то не просила рассказывать, но только Илюша может придумать, как быть. Он ходит на улицу, дерзит учителям, сможет.

– Хорошо, только на балкон выйду, чтобы родителям не мешать.

И вижу вдруг, как в доме, стоящем немного боком к тому, на котором надпись из Цоя, загорается яркое белое окно. Может быть, он там – щурюсь, чтобы разглядеть силуэт на балконе, но света фонаря не хватает, потому вижу только листья берёзы, серебристо-синие в лунном сиянии.

– Не у меня, у Алёнки.– У Макшанской?

И ведь знает, у какой, – просто так спросил. У нас одна Алёнка.

– Да. У неё проблемы. Сейчас с отчимом сильно повздорила, а он психованный – боится, как бы чего не было плохого. Сидит на кухне, страшно в коридор выйти. Мне написала. Илюх, что-то страхово это.

– Вот блин, ведь предлагали же позвонить этому козлу, объяснить… – говорит словно не мне, в сторону. Кому предлагали, когда?

Неужели с ним гуляет? А Всеволод как же?

Больше не гуляют, расстались… Ещё бы, когда она «дрочи дальше» написала в общий чатик, всем. Любой бы пацан обиделся, так что расстались наверняка. Но ведь не могла же с Ильёй замутить – сразу, быстро, мне не сказав?

Почему-то глаза становятся горькие, мокрые.

– Кто предлагал?

– Неважно. А почему ты мне звонишь, не Севе? Это ведь у него с ней мутки были, кажется. Ладно, сейчас напишу ему, сходим, вытащим его барышню. Хотя и задолбало это всё, вот честно. У всех проблемы. Но до такой фигни с отчимом можно было и не доводить.

– И как же, по-твоему?

– Да к Севе переехать, у него хата большая – живи не хочу. И родаки нормальные, позволили бы.

– Вот у тебя всё просто. Может, она не хочет в шестнадцать лет к парню переезжать. Которому, к слову, тоже шестнадцать.

– Ему семнадцать исполнилось, переростку. Неважно. Так я пишу.

– Да, – опускаю руку с телефоном вниз, телефон несильно бьётся об обшивку балкона.

Представила, как придут вместе Всеволод и Илья, сильно и быстро откроют дверь, а отчим Алёнки выйдет – мол, что случилось, кто такие? Они объяснять ничего не станут, а только бросят Алёне – собирай вещи, документы, а она кинется искать по всей комнате паспорт, полис, разный хлам из косметички, школьные тетради. Когда отчим попытается остановить, Сева – нет, лучше Илья – ударит его, не очень сильно, но так, чтобы Алёнка видела. И спустятся они втроём по лестнице, выйдут на улицу – без масок, безо всего.

И жители дома будут смотреть удивлённо на их лица, высвеченные на минуту подъездным фонарём. А куда идти? Конечно, к Севе, раз квартира большая, и кто-нибудь из них возьмёт тяжёлые вещи и пойдёт впереди.

Так представила.

Может быть, так и будет.

Звонит Алёнка.

– Да, привет. Что, они уже приехали?

– Почти, – она не плачет, – Илья позвонил, сказал, чтобы я собирала вещи. У меня-то всё нужное тут, на кухне, но…

– Что? Хочешь, чтобы он тебя трахнул уже наконец? Так ты скажи.

Алёнка молчит, но снова не плачет. Держится, так держится, я бы так не смогла никогда.

– Не хочу бабку одну оставлять, – наконец говорит она хрипловато и устало, – ты ведь не знаешь – мы сегодня были втроём на Хованском кладбище, я, Илья и Сева. Они меня позвали. А потом вернулась – и тут такое. Бабку никто не покормил даже.

– Ты говорила раньше, что бабка тебя достала, что тебя памперсы менять заставляют. Блин, ты учиться должна, о поступлении думать, а не памперсы менять.

– Вер, о каком поступлении?.. Это через целый хренов год, и непонятно, как мы его проживём ещё.

Прямо чувствую, что не поедет она никуда с ребятами, не бросит свою бабку – не свою – на мамашу и отчима, который бы должен сам заботиться, сиделку нанять, в дом престарелых отправить, но точно не оставлять под горящей лампочкой в коридоре.

Наверное, я ей завидую – не потому что несчастливая, вечно неприкаянная, как бы написал какой-нибудь писатель из тех, кого мы читали в этом году, но только Алёнка могла прийти в школу в длинной неглаженой футболке, в которой спала, с нечёсаными волосами, без туши и помады, но такой красивой, что все смотрели и понимали. У меня никогда так не получится, я ненастоящая, нужно думать, каждую секунду размышлять над собой, чтобы хоть чуть-чуть соответствовать. Но когда начинаешь думать – выходит, что нечего было: и ты снова не ты, потому что натянула маску перед зеркалом в прихожей, доплелась до школы, а там уже никогда не снимешь.

Выходит, что только Алёнка маску не надевала, а сидела над тетрадкой, завесившись тёмными длинными блестящими волосами. Хотя видела, как она несёт из «Улыбки радуги» самый дешёвый шампунь «Чистая линия» – девяносто рублей по акции, но это не сделало её хуже.

А у меня от такого шампуня бы мигом колтуны свалялись.

– Ну и что теперь делать? – спрашиваю.

Не знаю, хватило бы сил у Ильи ударить отчима её – крепкий мужик, здоровый; однажды приходил в школу, кажется, карниз повесить, хотя что ему до карнизов, удивилась ещё тогда: ведь ни тетрадки Алёны не проверял, ни стихотворение, выученное на– изусть.

Он встречал её иногда, и тогда она грустно говорила, чтобы не ждали. И мы шли с Софией Александровной вдвоём, чему я даже ревниво рада была – будет разговаривать со мной одной, и смотреть, и улыбаться. Ещё тогда нравилось её лицо и волосы, не такие, как у Алёнки, конечно, – сожженные перекисью, нездоровые, но длинные, пушащиеся. Представила, что и сама поступлю в институт, куплю румяна, буду ходить в библиотеку за книжками, прижимать к груди, а сами тома будут растрёпанные, с выцветшими бордовыми обложками (коленкоровыми, так?), стану совсем-совсем как.

А чего хорошего другие видят?

Кокетничает, и всё тут.

Молодая, неопытная.

Только папа не думает, потому что помнит себя и педпрактику в интернате, где дети в столовой ели руками картофельное пюре, а один в десятом классе читал по слогам.

– Ничего, – отвечает Алёнка, – пойду в коридор. Не всё же время так сидеть. К тому же слышу, что они выключили телевизор, значит, спать лягут. Бабку в коридор сегодня не стали, по отдельности лягут.

– Алён, ты чего, следишь, когда там родители… – я хихикнула в темноте.

– А что там следить, когда сразу понятно. Бабку в коридор, телевизор погромче. Я сама наушники надеваю, чтобы не слушать. Но сейчас мать больная, ничего не будет.

– А что у неё, не…

– Да вряд ли. Откуда, – говорит равнодушно, отстранённо, будто из-под воды, где окружающее слышно тускло и бледно. Не смогла бы так, не смогла бы, нет, – про маму. Как испугались, когда у неё горло заболело и температура подскочила – и к бабушке не потому не поехали, что так уж заразиться боялись, а просто всегда вместе были, всегда, ничего не разделяло, даже фарингит, когда вкуса горячего молока с пенками не чувствуешь.

Только вчера что-то с нами произошло.

– Я пошла, Вер. Хочется косметику смыть, – Алёнка отключается, а ещё столько хочу сказать – чтобы писала, если что-то не так, что зря затеяла, что из-за неродной бабушки оставаться дома с психом – идиотизм, что… А соседнего дома окно, на которое смотрела, потухло и стало темнотой вокруг.

она передумала

Это Илья. Ухожу от холода с балкона, сажусь на стол. Кажется, ещё по учёбе что-то сделать надо.

я понял. она странная

почему странная. обычная девчонка, просто фигня такая происходит. она не виновата.

ясно, что не виновата. в чём тут виноватой быть – в том, что любишь кого-то сильно

Меня вдруг что-то кольнуло, тоненькое и горячее.

почему любишь, причём тут вообще это?

а ты думаешь, можно только мужика любить? что она от этой старухи не уходит – не любовь разве?

должно как-то по-другому называться.

так и называется. ладно, поздно уже. да, а завтра есть первый урок?

есть. история.

хреново. ладно, спокойной ночи

спокойной ночи

Думала ли, что буду желать спокойной ночи Илье, будто уже сто лет переписываемся? Маме желала, папе – и то не всегда, когда настроение. Никто не обижался, потому что не хотели формального, вышколенного.

Если подумать.

Если подумать о том, что он сказал, – выходит, совсем не знаю, что такое любовь.

Странный парень. Пытаюсь вспомнить, какого цвета его волосы – что тёмные, помню, что короткие, блестящие, но картинка не складывается в голове, увидеть надо. Почему раньше не замечала, когда было можно смотреть? Яна с Никитой (только зализаться она всё равно хотела не с ним) при всех за руки держались, а Алёнка с Севой чуть ли не в рекреации целовались.

Завтра буду первая до боли в глазах всматриваться в квадратики «Zoom», пытаясь разглядеть.

Убираю покрывало с дивана – удобно придумала, что не застилаю по-настоящему, чтобы лишний раз не возиться, хотя мама бесится (точнее, раньше – сейчас-то ей всё равно на мой диван, когда внимание обратила не на беспорядок, не на то, что я пью слишком много кофе, не на завтрак всухомятку, а на меня), и ложусь под одеяло, накрываюсь с головой – не от холода; от многоголосия ласточек и других птиц, просыпающихся раньше, чем у десятого класса начинается первый урок.

Илья

Блин, а телефон не умолкнет никак – как можно было уведомления не выключить, вот ведь хрень какая. Ловлю себя на том, что нарочно не выключил – вдруг у этой красотки, у Алёнки, на самом деле что-то случится, а я ближе всех живу. Успею подбежать, помочь, если что-то произойдёт. Не хочу, чтобы происходило. Отчего-то кажется, что уж Алёнка меньше всех нас заслуживает.

Но не она пишет, не стала бы. Гордячка. Скорее бы уж Вере написала, а та – мне, хотя и глупо. Вижу, что Вера тоже без радости, скорее из необходимости – сначала София попросила, потом подруга. Такое чувство, что нас что-то связывает, и это не дерьмовая школа с проверками, показухой и чтением плохих книжек. Хотя и нормальные случались. Мне очень понравилось «Преступление и наказание» – ещё раньше прочитал, перед девятым классом. Сначала скучновато шло, отвлекался на всё, – а потом въехал, привык. Там просто медленно – медленный язык, медленные диалоги, размазанные мысли. Такое же чувство возникает, когда смотришь очень старое кино – и понятно давно, о чём речь, но чуваки болтают и болтают, ведут беседу, им нескучно, зато ты просто умираешь.

София бы исправила. Но я нарочно так говорю, могу и иначе, могу правильно, если сконцентрируюсь, постараюсь. Из нас только Вера может не стараться – профессорская дочка, что говорить. Непонятно только, почему он её отправил в обычную школу. Мог бы в гимназию или ещё куда. В лицей. Говорят, там неплохо, только в форме ходить заставляют.

Я вот так могу, если только поднапрячься как следует, но обычно не хочу – и говорю на том языке, от которого София морщится. Ну так что ж.

Правда, Вера объясняла, что никакая не профессорская дочка, что всё не так, но не верит никто. А библиотека у её отца наверняка получше, чем у меня дома была раньше.

Встаю и иду в одних трусах к столу, беру телефон и подношу к глазам.

Сева.

Не сидится, не спится.

Учительница истории рассказывала – есть такие люди, которые всегда куда-то стремятся, делают, создают государства, разрушают государства, развязывают войны, ведут за собой, тянут. Кажется, Сева из таких.

хай, просыпайся. или не спишь?

спал, пока ты не разбудил

сорян. просто хотел вот что сказать. завтра на уроке наверняка кто-нибудь докопается, спросит.

о чём?

вот правильно. ни о чём. мы ничего не знаем, ничего не делали, понятно?

это и так было понятно. нечего было из-за этого среди ночи писать

слушай, я уже извинился. и так уж и среди ночи

час с небольшим

детское время

а вам тренер разве не велит соблюдать режим и всё такое?

велит. но если прямо всё соблюдать – умом поедешь, станешь как

понятно. а почему нельзя никому говорить? я не собирался, конечно

потому что нехрен. это никого не касается, только Тамары Алексеевны. Варя ей скажет, конечно, сразу звонить побежала, когда мы с Хованского уехали. Но и всё на этом. Остальные пусть не лезут.

представляю себе сцену – Фаина Георгиевна заходит в конференцию, затыкает историчку и спрашивает – где же они где наши юные герои?

ты там совсем уже? что несёшь

это в советских фильмах было. там вечно каких-то героев-пионеров искали, а они не признавались из скромности

как ты можешь такую древнюю муть смотреть. разве интересно?

неинтересно мяч по полю гонять, но я же молчу.

вот и молчи, раз не понимаешь. сам бы на поле минуты не выдержал, лёгкие бы выхаркал

может и нет ты

меня не знаешь

вообще ты бегаешь неплохо, я видел, это когда было… в восьмом что ли? тебя ещё стометровку от школы бежать отправляли, а ты не пошёл. скандал был.

а почему я должен был идти? за меня решили – давай, беги, а я только кивнуть был должен и побежать? это вы, спортсмены, только киваете. не думаете ни секундочки

хватит. я гонево слушать не собирался

не собирался, но написал. слушай

а

какого ты меня привлёк ко всему? мы никогда не общались, разве что так, по учёбе и формально. неужели не было никаких пацанов – ну, не знаю, из той же твоей спортивной школы, ещё откуда-то? почему я? я же для тебя – просто задрот-ботаник, ничего больше. книжки читаю, сутулый. почему?

Неловко, что слишком уж эмоционально написал, будто не всё равно – но это от недосыпа, оттого, что болят глаза, а тут ещё Сева со своими тайнами, как будто кому-то во всей школе есть дело до шестидесятилетнего мужика, умершего в эпидемию. (В начале эпидемии? Нет, никто не может сказать.) Нет, никому нет.

Может быть, София только что-нибудь поймёт – она молодая, но отличающаяся от нас, верит – думает, что мы на самом деле пишем все рецензии о прочитанном, ведём дневники. Многих с книжкой в руках не видел – да и Всеволод если и берёт, то от скуки. От смутности ночи вспомнить не могу, почему так спорил с Софией, отстаивал яростно.

я не знаю, почему. остальные придурки. и потом какой ты задрот-ботаник. у тебя и по учёбе не айс, ну сам понимаешь

Больше не пишу ничего, выключаю телефон, чтобы ещё какой хрени не услышать. Придурки остальные, так боится придурком быть? Но мы ведь как самые настоящие придурки на кладбище в масках стояли, под ручки эту жирную Варвару держали, ровно и мы племянники, дети, родственники. И «по учёбе не айс» – уж чья бы корова мычала, отличник.

А я даже не знаю, как звали его, мужика этого.

Начинаю от скуки перечислять имена:

Михаил

Александр

Степан

Всеволод

Всеволод

Какой ещё Всеволод

Потом сон вспыхивает, высветляя, выбеливая остальное – сколько ни прищуривайся, не разглядишь. Вижу дома́, о́кна, которые не открываются, пытаюсь раскачать, раздёрнуть тугие ручки и шпингалеты, но не поддаются, встают поперёк, но нужно открыть, нужно выйти, поэтому пробую снова и снова, до боли в пальцах, и вот медленно-медленно окно открывается – и скрипит так громко, что боюсь разбудить всех (кого всех, нет никого), открываю полностью и влезаю на подоконник.

Отчего-то выйти можно только так, дверей не бывает, не думаю о них. Но когда становлюсь коленями на подоконник, впервые вижу весь пейзаж по ту сторону стекла – там отчего-то совсем нет свободного пространства, шагать некуда, всё занимают сплетения трав и деревьев, тропических ярких цветов, названий которых не знаю. И понимаю, почему окно было так тяжело открыть – просто растения и сами хотят попасть внутрь, но с другой стороны. Идти некуда, остаюсь стоять на коленях на подоконнике возле полуоткрытой створки. Но тёмно-изумрудные лианы и тонкие липовые листочки тотчас поползли в дом, обвили шпингалеты, мои запястья, пустые и сухие цветочные горшки на подоконнике. Опускаю руку – чувствую под пальцами землю, ссохшиеся мёртвые рыжие лепестки.

Что там было, что цвело?

Сдавило горло от прелого тёплого запаха леса.

Просыпаюсь, дышу, пью воду. И раньше снились кошмары, но объяснялись понятно – или руку неловко запрокинул, или курил много, или форточку на ночь не открыл. Но спокойно кругом, даже подростков на лавочке нет – ушли давно, даже ночи не дождались. Потом засыпаю опять, и ближе к рассвету чувствую, что должен как-то извиниться перед Софией Александровной, только не знаю – как. Не шоколадку же покупать, она их и не ест наверняка, это у девчонок вечно вокруг рта что-то, а у неё никогда.

Как понял, что это она, хотя голос другой, изменённый плохим микрофоном ноутбука (так привык, что не помню настоящего)?

Увидел светлые длинные волосы, белый чистый лоб – прыщиков у неё никогда не бывает, а на многих девок смотреть страшно, да и на парней.

Почему-то не мог долго взгляда отвести от белой кожи, так и грезил.

Не просыпаюсь к истории.

Не просыпаюсь к информатике.

После информатики снится муж Тамары Алексеевны, как он разрывает целлофан и хочет встать, а мы не даём, держим за руки. И жалко его, но знаем: если встанет, то всё. Нам всё.

Сплю как мёртвый, глубоко в себе. А когда просыпаюсь – кажется, что мужик тот в комнате, оглядываюсь, щурюсь, ищу.

Нет, опять.

Никого.

Бывает такое, что просыпаешься – и не просыпаешься? И раньше бывало, приходило, потом пожаловался, мама занята была, но тут обернулась, посмотрела – точно по лицу и вправду можно понять, что. Сказала – возрастное, авитаминоз, что даст телефон эндокринолога – и дала, но не позвонил. Не люблю звонить, даже Софии не стал бы, а тут – эндокринолог; пусть к нему старушки сидят, я видел раз очередь. Хоть мать, конечно, наверняка знала какого-то другого, дорогого, частного врача.

Открываю глаза и, не вставая, тянусь за телефоном – двенадцать почти. На телефоне седьмое мая, четверг.

Ёпта. Блин. Проспал.

А мама тогда витамины дорогие заказала, принесла, поставила на полочку на кухне. Кажется, не открыл даже. Что витамины, разве перестану из-за них? Бред, и подоконник будет, и лес, и мужик, имени которого не помню.

И София.

У родителей не принято в мою комнату заходить, будить, напоминать. Всё сам, с третьего класса. О чистой тетради не позаботился – будешь писать на обложке старой, не проснулся вовремя – пойдёшь в школу без завтрака. Поэтому всегда вставал, следил – на урок мог не идти, а просто сидеть тихонько в комнате, читать или писать в дневнике. Когда-то брал его в школу – пацаны увидели, хотели отобрать, разобрать по листику. Ударил одного в нос, потекла тоненькая струйка крови – сами не ожидали, молча смотрели друг на друга, а тот парень щупал переносицу и орал, что я ему нос сломал. Кажется, тогда Сева его успокоил – сказал, что вроде как ничего, от такого удара носы не ломаются, а вот ему знаешь как мячом прилетало. И вообще-то правильно получил. А я отвернулся и включил «Three Days Grace» в наушниках.

Да, это Сева был.

Наверное, отчасти из-за того случая вчера с ним на Хованское потащился. Встаю с белой простыни, складываю одеяло, невнимательно смотрю вниз.

Чёрт. Этого ещё не хватало.

На простыне липкое, незасохшее ещё даже, белое.

Полгода не было. Снова. Снимаю простыню, выглядываю в коридор – никого, свет в ванной не горит. Нужно быстро застирать и повесить на батарее. Стыдно это.

Сам придумал, что стыдно.

Это случается, когда много читаешь или занимаешься, когда думаешь, что справился с телом, когда думаешь, что лучше других пацанов, что уже в восьмом классе лизались с девочками, когда много смотришь фильмов. Сева один раз начал рассказывать, как было с одной девочкой – парни с интересом прислушивались, представляли себя, видно было по раскрасневшимся лицам, повлажневшим глазам. Они хотели стать им, хотели всего мерзкого с испуганной послушной девчонкой. И я тогда отстранился, ушёл к другому подоконнику, достал наушники – и не «Three Days Grace», не они, но кто-то, – чтобы только не слышать продолжения разговора полушёпотом со взрывами недоброго смеха, не видеть лиц и глаз.

И с тех пор думал, что другой, что лучше, что никогда не буду говорить и смотреть так, обсуждать, смаковать в голове, что стану думать о музыкантах с папиных дисков, которых целый стеллаж был (сейчас где? всё исчезает, отдаляется), о библиотеке, которая теперь есть только у меня, – и вот мне на это что вышло.

Держу в руках простыню, сворачиваю так, чтобы в глаза не бросалось.

Стираю в ванной, вода льётся на пол, а от тёплой воды плохо отстирывается – вспоминаю, что надо было сначала холодной, но что ж теперь. Медленно сходит белое, на руки падает белыми хлопьями, застывает.

Иногда завидую девчонкам, что не отстирывают эту мерзость, не знают даже.

Какая мерзость.

Отчего со мной?

Когда это случилось в первый раз, где-то год назад, и мысли не возникло родителей спрашивать – потому что если с тетрадями и стиркой должен справляться сам, то и с этим тоже. И вдруг это ненормально, вдруг со мной первым так? И будут врачи, и будут говорить о стыдной болезни.

Потом загуглил, конечно, но не поверил, что такое у всех.

Простыня мокрая, вода течёт на пол, торопливо вытираю. И только тут понимаю, что если в ванной повесить, то родители увидят сразу. Не спросят, но подумают.

Поэтому уношу в свою комнату и вешаю на холодную батарею. В комнату-то не пойдут; может быть, успеет высохнуть до того.

Нарочно трогаю несколько раз – холодная.

Не нагреется.

Тепло отключили недавно, когда май на пыльных берёзках ленточки завязал.

Один раз похожее при отце сказал – он посмотрел внимательно, точно прислушиваясь к давнему, полузабытому, не ответил. Не сам придумал, прочитал – или из прочитанного скомпилировал.

Во мне нет ничего моего, только der Widerstand, как наша немка говорит. И мне отчего-то нравится именно это слово, без перевода – только думаю, что и недостаёт этого Widerstand’а, что могло быть больше.

Простыня висит на батарее, на пол не капает – отжал, постарался. Хорошо, пусть будет. У отца как будто не было, всё было. Он живой, но ему не стыдно. А простыня будет сохнуть день, больше дня. Ладно, пусть. Может быть, я просто решил её постирать, хотя в жизни ничего не стирал руками. Но сейчас-то мог.

Принимаю душ и иду с мокрой головой завтрак готовить – жарю тосты, намазываю маслом и яблочным повидлом, густым и янтарно-жёлтым с зеленоватыми нежными корочками: отец покупает в каком-то магазине деликатесов, хотя вечно вспоминает, что раньше бабушка такое запросто сварить могла.

Но бабушки давно нет, а мама таким не интересуется, работой только.

Яблочное повидло сладкое, сразу хочется пить.

Смотрю в телефоне, что пропустил, – да, историю и информатику, а сейчас можно ещё на английский успеть, если поторопиться и зайти в конференцию прямо сейчас. Да пофиг. Лучше хрестоматию по литературе полистаю.

И почему-то когда в руки её беру – представляю гладкий белый лоб Софии Александровны, гибкие листочки ночного кошмара и мокрую простыню на холодной батарее. Однажды она пришла без лифчика, в жёлтой трикотажной кофте. Никто не думал о деепричастном обороте. Кажется, до сих пор хорошенько не помню о нём, потому что смотрел.