Текст книги "Выключить моё видео"

Соски от холода проступили сразу почти. Грудь у неё небольшая, меньше, чем у некоторых девчонок наших – вот и решила, наверное, как парень быть, но всё равно слишком заметно; ох и поржали же мы, пообсуждали среди пацанов после. И я больше всех, громче – кажется, только Сева молчал. Или его просто не было, как всегда, – потому что запоминается таким спокойным, молчаливым, а я вечно всем только глаза мозолю, я вечно есть. София, наверное, поняла, что что-то не так, если надела потом что-то сверху, какой-то пиджак.

Больше не приходила так, встретила взгляды, растерялась. Думала, наверное, что тепло в кабинете, а мы маленькие, не увидим, а если увидим – не поймём, не разберёмся, но нам по четырнадцать было.

Кто-то стучится в дверь. Ну что, что ещё, господи. Сто лет никому нужен не был.

Папа.

– Да, заходи, – он оглядывает комнату, видит простыню, молчит, – только у меня сейчас урок будет, – быстро добавляю, но всё равно, всё равно: он заметил.

– Я проектом буду до ночи занят, а придёт курьер из «Утконоса», откроешь? Надо будет забрать пакеты, заказ я уже оформил. Сможешь?

– Конечно, – пожимаю плечами, – без проблем. Мама тоже занята?

– Она не любит встреч с курьерами – говорит, странно смотрят. И правда – вечно эти тёмненькие приходят, но вряд ли смотрят, всё-таки не двадцать лет. Только ей не говори, понял?

Улыбаюсь, хотя и не нравится, как он о маме говорит. Не двадцать, да. Ему тоже. Но мама выглядит гораздо лучше – красит волосы в салоне, ни волоска седого, ни отросших корней, что у пожилых учительниц бывают, и каждый день перед зеркалом мажет лицо и щёки омолаживающим кремом. Он ли помогает, не знаю. Может быть, что и он, – я видел рекламу в каком-то ролике на «YouTube», там светловолосая женщина, на Софию похожая, мажет щёки белым кремом из баночки – и выходит у неё томно, красиво, и она остаётся молодой, потому что в следующем ролике и следующей рекламе она рекламирует тушь для ресниц или что-то такое, но щёки всё равно гладкие, будто в перерывах между съёмками она и в самом деле не забывает про свой белый крем.

Папа отводит взгляд от простыни.

Ничего не говорит.

Не говорит.

Но только мама не стала похожей на ту женщину – может быть, дело не в креме.

София вообще наверняка не пользуется ничем таким. Она ведь старая совсем, ей, наверное, под тридцать. Маме тоже тридцать. Или тридцать шесть, я не помню.

Папа стал сутулый от компьютера, а очков стесняется, не носит – из-за этого к вечеру красные глаза, с лопнувшими сосудиками на белом. Капает какую-то штуку в пузырьке, но не помогает, как видно.

– Не скажу. А что в «Утконосе» заказывали?

– Да всё подряд: молоко, яблоки, йогурты маме. Какие-то штуки. Ну знаешь, женщинам – какие-то ватки, маски…

Замечаю, что у папы аккуратно подстрижена борода и намазана блестящим для мягкости.

– А это что? – киваю. – Не очень похоже, чтобы дома в ванной так сделал.

– Вчера вечером выбрался. Тебя как раз не было, – спокойно говорит он, но ничего больше не последует. Он знает психологию и всякую подобную хренотень, никогда не спросит невежливо или навязчиво. Самому предоставляет подумать над поведением – хорошо или плохо поступил, не предупредив, прав или нет был, когда первым по роже за дразнилки дал.

Только не оправдываться, этого никто не любит, – папа увидит слабость, сбивчивость, трусость. Не было и не было. Мы все взрослые, ответственные люди, сами знаем за собой.

– Тебе хорошо так.

– Спасибо. Ну, я пошёл поработаю. Хорошего тебе дня. Не забудь про курьера. Моя карточка знаешь где лежит.

Кивнул только, когда папа вышел. На простыню не посмотрел – спасибо, папа.

А между тем английский уже начался. Включаю ноутбук, проверяю телефон – искали, спросили? Нет, никто. Только Всеволод.

Войти в конференцию

Идентификатор конференции или номер персональной ссылки

что, бросил меня, предатель?

почему предатель?

Я обалдел вообще.

а кто опять на учёбу болт забил?

ну какая тебе разница, на что я забил.

а такая, что на истории спросила

по параграфу, что ли?

причём тут история вообще

819-8888-4939

Войти с использованием звука компьютера

ты тупой, по какому еще параграфу? а, ты так шутишь, ну-ну. хватит прикалываться, правда. что остроумный давно понятно. про вчерашнее спрашивали. Фаина Георгиевна сказала, что хочет со мной поговорить. тоже в зуме, чтобы, значит, лицо видеть. и то, что я дома. а где мне ещё быть

ну как где. очевидно. она боится, что ты остался там, на кладбище.

и как тебе ещё морду за эти приколы не бил никто

били, бывало. но так, не очень

и что ты сам об этом думаешь?

ничего. а ты в психолога решил поиграть?

иди ты

а, ты считаешь, что все хомячки кроме тебя. что я боюсь, что морду станут бить

ничего я не считаю, иначе бы не позвал с собой

ну спасибо. чувствую себя польщённым

можешь по-человечески писать? а этот хренов книжный стиль или как это там – для софии оставь. ей зайдёт.

ладно, оставляю. так ты не сказал, чего от меня нужно? чтобы я подключился к зуму и тоже тебя разглядывал? это могу, без проблем. только пиши быстрее, а то уже англичанка в конфу зашла.

я скажу что был один

Тамара Алексеевна уже наверняка рассказала Фаине, с кем ты был. С каким парнем, с какой девкой. внешность даже наверняка описала, приметы типа. так что оставь себе свой благородный жест. чего ты вообще хотел?

бля опять чего точно не хотел так это твоего сарказма

о какое слово. где вычитал? я серьёзно, где?

София научила. а ты как думал? что она только тебя научить может?

ты это о чём? ладно, пусть София, может, ей за нашу отличную учёбу доплатят три копейки. ну так что, встречаемся после инглиша?

ага

Алёнке скажешь?

уже

и она что? орала на тебя?

а что орать. никто силком не тащил.

как будто ей без тебя проблем мало

а какие у неё проблемы? что с отчимом живёт? так многие живут, что здесь такого. у нас у половины ребят в клубе так, а кто-то и вовсе без. ничего, живут, играют. а она страдает, упивается собой. что я должен ещё и этим заниматься?

По мне, если с девочкой гуляешь – должен. Иначе зачем сдались друг другу, если не чувствуете, не думаете, как кому живётся. Я бы точно не смог – зная про отчима, про всё.

Но у меня девчонки долго ещё не будет.

слушай, ну правда – англичанка уже кашляет в микрофон. может, она тоже заразилась, ха. надо решить, как с фаиной себя вести будем. о чём говорить.

не о чем с ней говорить. я всё придумал, всех подговорил. вы просто сели в такси, в масках были, в перчатках, как положено. к гробу близко не подходили, ни с кем не разговаривали.

блин, точно в полицейский участок попали

какой ещё участок, сериальчиков пересмотрел? фаина курица, поорёт и перестанет. только неприятно. ладно, хватит. гуд монин чилдрен и всё такое

Англичанка здоровается, и поднимаю глаза от телефона. Как-то не по себе, хотя знаю, что ничего Фаина Георгиевна не сделает – может позвонить родителям, но не думаю, что папе прямо интересно будет, он может и трубку не взять. У него проект.

Ждём, а после инглиша переходим по ссылке, что Фаина прислала каждому молча, без комментариев. И выходим втроём в «Zoom», сообщнически, тихо, договорившись, что зайдём в конфу одновременно, чтобы Фаина Георгиевна не ловила поодиночке.

Смотрю на ребят – Алёнка, с тёмными кругами под глазами, распущенными волосами, в мятой клетчатой рубашке с торчащей кружевной мутно-белой лямкой (наверняка полночи не спала, боялась, что отчим зайдёт. Всё же так не должно быть. Мы должны сделать, чтобы не было); Сева, с такими же тёмными волосами, но забранными сзади в хвост, с такой же белой кожей – блин, и почему не замечал раньше, как они похожи? Им бы не ссориться, не выяснять отношения при всех, не одёргивать друг друга. Ведь именно про них скажут – поглядите, какая красивая пара, и ведь с первого класса знакомы. Впрочем, не с первого. До восьмого класса Алёнка в какой-то тьмутаракани жила, в нашу школу не ходила. И чувствовалось – вроде и оценки приличные были, а на английском спрашивают – ничего, даже хуже Яны.

И на себя смотрю.

На меня смотреть нечего.

На меня только София Александровна смотрит, а когда говорю плохое, резкое – смотрит дольше, щурится.

Появляется Фаина Георгиевна, растрёпанная, полноватая, с распущенными чёрными волосами с проседью, с пушком над верхней губой – ох и ржали, говорили, усы отрастила, хочет во всём мужиком быть, а голосом не вышла, срывается. Потом ржать стало скучно, но теперь, когда давно не видел, пушок бросился в глаза. Как не видит, что некрасиво?

Хотя и сама некрасивая.

– Меня слышно? – откашливается в микрофон, разглядывает себя, поправляет волосы.

– Прекрасно слышно, Фаина Георгиевна, – говорю.

Всеволод кивает, Алёнка смотрит на что-то внизу – наверняка в телефоне сидит, переписывается с кем-то или инсту листает, успокаивает себя. Никогда девчонки просто не слушают, не останавливаются на одном – непременно нужно смотреть, слушать, читать параллельно, как раньше на математике мы списывали английский, на английском учили параграф по истории, а на истории хренью страдали, потому что историчка нудная трындец как. Кажется, только я не списывал, потому что умнее себя считал, лучше.

– Слышно? – переспрашивает, сама не слышит, стучит чашкой или стаканом, выключает и включает микрофон.

– Идиотка, до сих пор зумом не научилась пользоваться, – говорит Алёнка.

Мы слышим.

– Ты чего? – Всеволод усмехается. – Слышно же.

– Да у неё микрофон выключен, сейчас два часа будет искать, как включить, – Алёна презрительно кривит губы, поправляет лямку лифчика, рубашку – почему-то у неё не выглядит неприлично, даже мило. Думаю, что если бы она глаза вытирать стала или нос – то всё равно бы милая была, нормальная такая.

– Написала бы, как включить.

– А незачем, пусть ищет, – говорит не зло, но равнодушно.

И я решаюсь, потому что когда ещё. Фаина Георгиевна пока открывает рот беззвучно, низко наклонившись над экраном, отчего мы видим крупные чёрные родинки у неё на подбородке – Алёнка морщится, отворачивается. И давно замечал, что ненавидит всех этих женщин с тяжёлыми морщинами, тяжёлыми лицами, родинками, нависшими веками, краской, размазанной по тонким губам. А они все такие, эти матери; даже моя скоро будет.

– Алён, ночью всё нормально было?

Чувствую, как напряглись оба, взглянули мимо экранов, мимо окошечка со мной – там силуэт, потому что против солнца сел. Раньше старался так, чтобы лицо было видно, глаза, а потом понял – и не смотрит никто, вообще никто ни на кого не смотрит. А только на себя, словно селфи делают – глаза, губы, волосы. Даже старые учителя, даже мужчины. Всё хочу сказать – закрепите другое окно, не своё, не смотрите на себя, потому что странно выглядит, неестественно. В классе вы хотя бы нас разглядываете, мрачно или презрительно, но уж лучше так.

– Нормально, – Алёнка не смотрит на нас, – ничего. Спала только плохо.

– А он, отчим… сейчас в квартире?

– Да.

– А он слышит, как мы разговариваем?

Затаил дыхание.

– Не знаю. Наверное, – спокойно говорит Алёнка, – я же на кухне сижу, у меня своей комнаты нет. Так что наверняка слышно. Да не бойся.

– А что наушники не возьмёшь? Никто не боится, за тебя разве что. Дура. Что наушники не возьмёшь, говорю?

– Чтобы бабушку не пугать. Она в коридоре лежит, решит, что я с бесами разговариваю. А так вас слышит – и легче становится. Нечего орать.

Ждём, когда вернётся Фаина Георгиевна, тяжело говорить – и мне, и Севе. Представляю, как лежит чужая старуха в коридоре, думает обо всём, что видела хорошего и плохого, а больше, наверное, плохого. Когда моя бабушка болела, отец нанял женщину из поликлиники, что приходила, делала лечебный массаж, уколы, кормила с ложечки. Хотя бабушка и вставала иногда, и ложку сама держала, а умерла, наверное, просто от старости, не от болезни. И мы приходили пару раз в неделю, сидели над ней, спрашивали. С ней и говорить нужно было, и вообще. Но только я не особо хотел, не по себе было всё равно, хотя она полулежала чистая, в выстиранной ситцевой сорочке, открывающей высоко ключицы с некрасивыми пятнами, синяками и морщинистой кожей, без рукавов, чтобы удобно было капельницы ставить. А папа – да, был, не боялся, не брезговал, низко наклонялся.

Думал, что выучусь небрезгливости, но не смог. Всякий раз глаза хотел закрыть, когда мы приходили, даже скандалил пару раз, мол, что я пойду, она всё равно не узнаёт никого. Думал, что отец скажет – какой ты, оказывается, вот так и к нам не придёшь, но отец ничего, не отругал даже, не сказал, что я жестокий, чёрствый. И пошли, конечно, через неделю к ней опять вместе, и снова морщились не от запаха, а оттого, что должен быть запах, та женщина из поликлиники так хорошо ухаживала, оставляла чистой.

Вот у Алёнки дома пахнет, ручаюсь.

– Вот, – глухо, со скрежетом, возвращается Фаина Георгиевна, – включила наконец, кнопку никак найти не могла, кто только придумал? И мелко ещё так написано, не разглядишь. Хорошо вам, вашему поколению – у вас всё само получается, думать не надо, а руки сами тянутся. Это про вас всё дистанционное.

это просто ты слепая

Алёнка пишет. Мы ржём, но Фаина и этого не замечает.

а ещё тупая

Алёнка пишет. Мы ржём.

Бесят такие разговоры. Серьёзно, бесят. Если ты такая дура, что значок перечёркнутого микрофона найти не можешь – то зачем и в школе работаешь, кто тебя взял, кто решил, что можешь вообще?

– Ладно, давайте к делу. Вначале давайте вы мне скажете – кто из вас вчерашнее придумал?

Смотрю на её родинки.

Алёнка смотрит в никуда.

Всеволод улыбается отстранённо. Так мы успокоились, не смеёмся даже, потому что начало Фаина вовсе не смешное затеяла. Кто придумал, кто. Каждому ясно, кто, неужели в самом деле ответить должны?

Молчим.

Кто скажет? Кто, кто. Я зануда-ботаник, который только в последний год стал как-то себя проявлять, а до того тише воды ходил. Алёнка вообще из неблагополучных, что она одна придумает, что сможет, как от бабки отойдёт?

– Ну ребят, мы ведь не в детском саду. Я всё равно узнаю, даже если придётся вас поодиночке допрашивать.

– Спрашивать, вы хотели сказать, – Сева перестаёт улыбаться.

Её взгляд замирает, останавливается.

– Пока я всего лишь спрашиваю, да. Но может обернуться и по-другому.

– А зачем вы нас пугаете? – Сева смотрит вызывающе, поднимает подбородок (неужели и этому на футболе учат?). – Вообще-то допрашивать нас может только полиция, и то при родителях, социальных работниках, психологе там. Или при вас, кстати. Мы же несовершеннолетние, помните?

– Да какие вы несовершеннолетние, вы же… – показалось, что взглянула на них, на Севу с Алёнкой, и хотела сказать что-то мерзкое, обидное, но осеклась, – пока обойдёмся без полиции, – говорит мягче, – раз ты за всех отвечаешь, Сева, то думаю, что твоя инициатива была, так?

– Ну я придумал, дальше что? Мы не сделали ничего плохого.

– Плохого!.. – она взрывается, шипит микрофон. – Да вы всю школу подставили! Нам позвонили, сказали – а у вас учатся такие-то? Почему школа не следит за карантинными мерами? Вы хоть понимаете, что директора могут под это дело снять? Несовершеннолетние шатаются по инфекционным больницам и кладбищам! А если вы заразились и притащили домой? Макшанская, ведь у тебя дома пожилой человек! Ты подумала о бабушке хоть на секундочку?! Нет, потому что о другом думаешь, знаю, о чём…

– Я там далеко стояла, – Алёнка отвечает рассеянно от недосыпа. Отпустили бы хоть её.

– А о чём она думает, Фаина Георгиевна? – это Всеволод: заступается, вмешивается. Во всё.

– Я вижу, что вы сами не понимаете, что натворили. По глазам вижу. И ведь не подростки уже, взрослые люди. Илюша, а ты как мог?..

– Да что такого. Слушайте, Алёна вообще почти ничего не видела, возле выхода стояла. Может, вы её отпустите? А то уже урок следующий идёт, мы учиться хотим…

Зло и нервно улыбается, наклоняется к экрану ещё ближе.

– Ничего вы не хотите. Мне всё рассказали, кто и где стоял. И скажите спасибо, что я не звоню сразу в полицию. И в опеку.

– Полиция зачем?

И неясно, почему она до того сказала, что без полиции обойдёмся, а теперь пугает. Не боюсь, но вот как Всеволод не боится?

– Как зачем? – торжествующе, обвиняющее. – Вы – контактные. Вас теперь в обсерватор надо на две недели, а не домой – там на манной каше и хлебе, потому что ничего нельзя приносить, как в тюрьме. Мне Тамара Алексеевна сказала. Смеялась ещё, сказала, что теперь точно похудеет.

Я вдруг улыбаюсь от этого. Да, Тамара вечно пыталась похудеть, даже ругалась, когда конфеты приносили. Говорила – если уж очень хотите поздравить, принесите полевых цветочков, не разоряйте родителей на цветы и конфеты. Не разоряйте, умереть от смеха можно – как будто кто-то действительно от букета за тысячу рублей обеднеет.

Но сейчас даже с какой-то нежностью вспомнил – она вообще не любила, когда поздравляют, скидываются, организованно приходят, говорила, что хватит, насмотрелась. Не знаю ещё, как отнесётся к тому, что от нас деньги придут; не хотел бы в глаза смотреть после того.

Может, и от этого поехал.

Где она теперь, Тамара Алексеевна?

– Она не заболела? – спрашивает Всеволод.

– Вот это вам и спросить в первую очередь полагалось – как здоровье учительницы, а не нестись неизвестно куда!.. – Фаина Георгиевна снова кричит.

– Я спрашивал, – говорит Сева, – узнал-то обо всём как. Но вдруг что-то изменилось? И, кстати, в обсерватор сейчас никого не кладут, только если из заграницы вернулся, а мы нигде не были, только на кладбище. Так что могут сказать только дома сидеть, но мы и так дома.

– Ничего не изменилось, она здорова, слава богу! А вот про вас этого никто не может сказать, и если бы вы дома сидели…

– Я нормально себя чувствую. Ребята вроде тоже. Не понимаю, зачем кричать так, – спокойный, тихий, как будто гораздо старше Фаины, а она просто притворяется учительницей, а на самом деле обычная женщина, слабая, трусливая.

Понимаю, почему у меня девчонки никогда не будет – вот Алёна смотрит на него и на меня, а я молчу, не возражаю. Видно, что слабее, скучнее, что сам бы никогда не решился на подобное, что могу только вторым быть. И то когда зовут, подталкивают. И хорошо, что ещё немного гордый, а то бы обязательно заплакал от жалости к себе, не сейчас, конечно – тогда, когда папа простыню увидел, когда невыносимо стыдно сделалось. И знаю, что пройдёт, но отчего-то не проходит.

Вдруг Алёнка исчезает из окошка.

– Макшанская, куда! Я ещё не договорила. Слышишь меня?..

Не слышит. И мы не слышим.

Так просидели ещё десять минут, в экран не глядя, а только кругом – в открытые окна, распахнутое небо. Я живу на восьмом этаже, выше деревьев: первым замечаю самые красивые облака, самый сильный дождь. Папе однажды рассказал – он выслушал, но словно не поверил. И неприлично парню на такое внимание обращать, лучше бы делом занялся, – не сказал, не посмотрел. Не принято. Сам должен решить, на что смотреть. Он даже маме не говорит, чтобы немедленно выключила сериал, – смотрит и смотрит тихонько, сидит в белых наушниках, а должна проект доделывать. Но доделает, очень целеустремлённая, а я не такой.

– Значит, мы договорились с вами? Договорились? – спрашивает настойчиво Фаина Георгиевна.

Да. Да.

О чём договорились?

Главным образом с Севой. Но и с нами тоже, с Алёнкой – мы пообещали, что передадим. Мы нарушим обещание – ничего ей не станем передавать, потому что нечего всерьёз брехню повторять; Алёнка только на смех поднимет.

Договорились, что мы никому не скажем. А Тамаре Алексеевне она объяснит, что её молодая родственница ошиблась – мол, ребята из школы встретили только с поезда, проводили немного, посочувствовали – выразили соболезнование — а в морг не ездили, и на кладбище не ездили. (Она не поверит, но всё равно.) Потому что нельзя, чтобы десятиклассники ездили – а должны были крепкие, молодые учителя-мужчины, в специальном снаряжении, в масках, перчатках. Или даже работники морга только, а вообще не учителя. Должны были, но не поехали. Знаете, как бывает – не сообщили вовремя, вот и вышло.

А вы не были там.

Не должно было вас там быть.

Мы соглашаемся.

В обмен она не говорит ничего нашим родителям, вообще никому.

– А ещё кто-нибудь знает? – спрашивает.

– Нет, – Всеволод качает головой, но, когда Фаина Георгиевна отключается и мы остаёмся втроём – я, он и фотография Алёнки, добавляет: – И ещё София Александровна. Но она трепаться не будет.

Я потом пишу ему – почему ты так уверен, что не будет?

извини, что я так сидел, ничего Фаине не возразил

Заставляю себя написать. Ненавижу извиняться, но тут в самом деле себя виноватым чувствую – ведь он отдувался, а мы глупо пялились друг на друга. Но Алёнке позволено, мне – нет.

мы ведь так и договаривались. не парься. и хорошо, что молчал. вдвоём на старую бабу, фу же

Он только через несколько минут отвечает, как будто разговаривал не со мной. Наверняка с Алёной. О чём?

Ну что, больше не чувствуешь себя сволочью?

Хочу написать, но не пишу. Зато пишу другое.

зато за этой старой бабой и полиция, и всё на свете, и наши бы родители встали, если б не похуй было

какая ещё полиция ты чё совсем ей верить. поорёт и перестанет, уже перестала. вот полиции заняться нечем. знаешь, у нас есть бабка полоумная снизу так я когда разминку утром делаю, ну, может, громко слишком топаю или что-то такое, но вообще стараюсь аккуратно. так она не ленится выйти из квартиры, подняться по лестнице, позвонить и дверь и завопить – сейчас милицию вызову, нахалы, топают ночью. а уже восемь или девять утра, смекаешь? так вот Фаина ровным счётом как та бабка. но обе они никого вызывать не станут, потому что полиция первым делом им же и вставит по первое число

или того хуже

они уже нихрена не помнят, как эту самую полицию вызывать

Он не чувствует, зато я. Какой же я мерзкий предатель, господи, какой бессловесный, и почему не могу противостоять никому, не могу вступиться, а ссорюсь только со слабыми, с теми, кто не возразит, с мягкими, такими, как София; а чуть копни глубже – ничего во мне нет сильного, ничего хорошего, ничего. И поделом простыня на батарее, она надолго висеть останется, потому что во мне копится, и выплёскивается, и многое ещё там.

К урокам не возвращался больше – надоело делать вид, да и Алёна с Севой явно не собирались. За стеной кто-то кашляет, выплёвывает тоненькие веточки бронхов. Тихо прикладываю лицо к стене, становится холоднее, заодно слушаю. Кто-то кашляет ещё, надрывно, нехорошо. Спросить отца – кто там, знаем ли мы этого соседа или соседку?

Но наверняка нет.