Текст книги "Видимое невидимое. Рассказы"

Как это было

2014

Осторожно, двери закрываются

21 сентября

Как интересно складываются сюжеты, иногда – просто в голове, но это ведь уже путешествие.

Увидела в телефоне непринятый звонок – от отца Августина, игумена Псково-Печерского монастыря. Когда-то я брала у него интервью, где он рассказывал о своём пути к монашеству и произнёс фразу, которая меня взволновала: «Самое главное – угадать волю Божию о себе». Угадать, ничего себе! Его история была о резкой, внезапной остановке, когда он сделал поворот: мгновенно упразднил всю запланированную жизнь, чтобы идти совсем в другом направлении – по пути монашества, где уже не может быть никаких поворотов…

И вот сейчас его неотвеченный вызов, перезваниваю – молчит. Зато моя мысль мне уже отвечает – куда-то меня зовёт, оттолкнувшись от всплывших воспоминаний – от темы судьбы и Промысла, о которых мы тогда говорили.

Мысль позвала оглянуться, посмотреть вокруг – на то, как складываются судьбы. Вот Петя, веснушчатый, с брызгалкой, из двора – уже депутат важный. А Вася – священник. А Юра – бизнесмен. А Ваня эмигрировал. А Катя умерла…

Но на самом-то деле всегда оглядываешься на себя – даже если смотришь на Колю, Катю и Петю. Кидаешь взгляд назад и дивишься – здесь улыбаешься с ностальгией, а тут – сетуешь или, что чаще, ужасаешься даже: как же меня угораздило попасть в ту историю?

Самое трудное и интересное – найти точку, с которой она началась. Когда именно ты шагнул в неё и оказался внутри? Не в тот ли момент, когда купил билет? А может, когда сел в поезд? или когда он тронулся? или когда заговорил с тем человеком в купе? или когда проводник толкнул: уже пора – конечная? Или вообще, давным-давно, когда ты только придумал себе далёкий город, куда так захотелось…

А в этом поезде у тебя и место есть – с номером, по билету, – и попутчики, и машинист, и ложка дребезжит в стакане с подстаканником, и расписание висит в коридоре. И сам ты уже – пассажир. А что там дальше, на конечной остановке – непонятно совсем. Это только сейчас, отсюда, всё видно: маршрут был чужой и поезд шальной и случайный.

В какой-то момент я решила, что самое правильное – как можно меньше вмешиваться в ход событий. Стараться не помешать Замыслу своим своеволием, не сломать, не напортить. Ехать по рельсам – и просто смотреть по сторонам: чем случайней, тем вернее. Но только вот если уже сидишь в поезде, который едет не по маршруту, то как же сложно с него сойти!

Записываю себе: не забыть про спасительную возможность – про остановку, как в жизни отца Августина. Ведь, может быть, в Замысле нет ни вокзала, ни кассы с билетами, ни пассажиров-попутчиков. И машинисты со стрелочниками – из чьей-то другой истории. И билет с местом, и расписание, и маршрут, и тот город далёкий – тоже.

Я спрыгну сейчас, проводник. Я спрыгну с этого поезда, мчавшего меня, прежнюю, в тех незапамятных временах, когда я – теперь уже знаю – ошиблась: я спрыгну с него сейчас, чтобы бывшее сделать не бывшим. Ведь нам, верующим, подарена эта целительная способность – изменить прошлое из настоящего.

Чудо. Называется – покаяние.

По-настоящему

30 сентября

Возвращались вчера с моей Лизой от бабушки и дедушки, и случилась у нас философия в пробках.

– Вот никак не могу понять, – говорит мне моя одиннадцатилетняя дочь, – как люди узнают, что зелёный цвет – он тот самый зелёный, который видится зелёным для другого? Вот смотрит человек, скажем, на листья и произносит: листья – зелёные. А может, другой видит их красными там или жёлтыми – другими? Просто научили его называть этот цвет – зелёным, не зная о том, что зрение другого, возможно, устроено совсем иначе… И как же узнать, что в действительности видит другой? Как выяснить, совпадают ли вообще люди в этом видении? Вдруг они только думают, что говорят об одном и том же, а на самом деле – совсем о разном? Зелёный-незелёный, красивый-некрасивый – это ведь для меня они такие, а другой, который соглашается, он, может, воспринимает их совсем иначе, а значит, и соглашается не по-настоящему! Получается, люди не понимают друг друга и даже не подозревают об этом… Да и вообще, как узнать, зелёные ли листья на самом деле – без нас, которые на них смотрят?

На самом деле центральный философский вопрос – в недоумении ребёнка. Тут и Кант с его ноуменами, феноменами и вещью в себе, да и вообще – вся классическая философия с сомнениями о тождестве качества предмета нашему представлению о нём, с проблемой вечного зазора между тем, что кажется, и объективным качеством, признаком вещей, присущим их природе независимо от нашего зрения. Что в действительности является зелёным? Что в действительности является прекрасным? И вообще, какова «действительность», отдельная от нашего представления о ней?

Но Лизе я ответила по-другому. Я вспомнила слова из Послания апостола Павла о нашем нынешнем – ограниченном – состоянии ума и зрения: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу», «мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем; когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится».

Собралась было их разъяснить, но Лиза меня перебила.

– Как хорошо, – обрадовалась она. – Когда-то всё объяснится! И уже не будет никакого «отчасти». Будет всё по-настоящему.

Дальше мы уже ехали молча. Лиза ушла в свои мысли, где я уже была не нужна.

Накануне

16 октября

Очень трогательны старики.

Еду на машине ни свет ни заря, дедушка стоит с сумками – растерянный такой, старенький совсем, один. Сердце сжалось, останавливаюсь: «Давайте подвезу». Какое же у него было лицо! Удивился, смутился, обрадовался было – трамвая-то всё нет. Но не садится – неловко ему, непонятно и подозрительно: «Мало ли что там у неё на уме». Еле уговорила. Поехали к трём вокзалам – на дачу возвращается. Рассказывает: жена весной умерла, всё никак не научится без неё – 54 года вместе, ни на день не расставались. Приехал за квартиру платить, а со счётчиками разбираться и квитанции заполнять не умеет, всё на ней было. Плюнул и бросил, так и не сделал ничего.

«Всё равно, – хитренько так говорит, – ничего мне за это не будет, скоро и я туда же, а там-то меня уже никто не достанет!» Смотрю на него, а он глазки сощурил, улыбается загадочно, похож на нашкодившего ребёнка, которому всё сошло с рук. Видно, что намучился он с этими квитанциями, а тут спасительная мысль пришла, что здесь уже больше ничего не надо. Действительно, ну какие счётчики?!

Я начала было его подбадривать: поживём ещё, всё впереди. А он только рукой махнул, в свои мысли ушёл – не поймёт, мол, она ничего…

Преследует же меня эта тема – о существовании накануне, только вчера об этом читала в дневниках Георгия Дмитриевича Гачева – его последние записи, незадолго до страшной гибели. Сколько же света в душе человека в состоянии «на пороге», в преддверии конца: «Радование мигу жизненности – по сю сторону Барьера – круче и гуще НАКАНУНЕ… Опустить лапки – и перестать бороться ЗА жизнь, но просто жить. Существовать: дышать, видеть, думать, созерцать, внимать… Сраствориться в моменте… ВМЕСТИТЬ – вхождение Бога в меня благодатное…»

Вот и сегодняшний дедушка: перестать бороться, чтобы просто – жить. Материализация.

Попрощались, отъехала, ахнула: дедушка в машине очки забыл, бедный! Хороший такой. Далёкий от всех нас, нездешний.

«За Моцарта спасибо!»

20 октября

Передо мной лежат две совершенно одинаковые книжки: карманный «Евгений Онегин», репринтное издание 1837 года – две! Одинаковые! Одна из них – подарок из прошлой жизни, когда всё было впервые. Воспоминание давнее, романтическое, мучительно-прекрасное – ценность, храню очень. А другой «Евгений Онегин» буквально свалился с неба. Только что. До сих пор не приду в себя.

Стою в пробке на Шереметьевской улице, в своих мыслях, Моцарта слушаю – скрипичную симфонию, любимейшую. Левым виском чувствую обжигающий взгляд: седовласый человек с умными глазами – пассажир соседней машины, почти вплотную ко мне, курит через окошко, смотрит пристально:

– А погромче сделайте, девушка. Пожалуйста!

Увеличиваю громкость, конечно: вежливо так попросил. Через минуту:

– Andante? Simfonia concertante? Wolfgang Amadeus Mozart, – называет!!!

Я даже подпрыгнула: ведь не такая уж известная вещь, чтобы вот так, по нескольким скрипичным фразам, угадать! Аплодирую. Но дальше – ещё интереснее. Извлекает карманного Пушкина – до боли знакомого – и протягивает мне:

– Берите-берите. За Моцарта спасибо!

Очень пронзило. Роюсь в бардачке, хватаю самое ценное, что есть под рукой: диск песен А. Вертинского в исполнении Александра Ф. Скляра – люблю. Иконка автомобильная, двойная – Матерь Божия и Иисус Христос. И камень с крымского побережья – белый, гладкий, красивый очень, везла в подарок, но он так и остался в машине, не дошёл до адресата… Вручаю этот странный набор – спонтанно, но от души. Через мгновение машины двигаются, и мы теряемся в потоке. Навсегда.

Смотрю на «Евгения Онегина» 1837 года – коричневую книжечку № 2 – и думаю о безымянном седовласом человеке с умными глазами. А он, может быть, слушает Вертинского-Скляра, рассматривает незамысловатую иконку, гладит белый крымский камень и – я знаю точно! – тоже думает обо мне. Человек, с которым нежданно-негаданно вместе послушали кусочек из Моцарта. Человек, которого я никогда больше не увижу.

Женщина

23 октября

Люблю смотреть на людей.

Утреннее метро, в одно и то же время, в тысячный раз, ни свет ни заря, ритуал каждодневный, repetitio, когда уже наизусть, когда действует не сознание даже – оно-то как раз далеко где-то, в своих, других путешествиях, – а память тела, которое уже знает, где направо и где налево и что нужен второй вагон от конца: там сразу потом на эскалатор, чтобы проскользнуть самой первой, впереди толпы…

Но вот в вагоне – полупустом ещё, спящем – сознание медленно возвращается: я рассматриваю лица людей. Чужие лица незнакомых людей – застывших, погружённых в себя, в свои обстоятельства, в новый день, который ещё не успел родиться, но всё впереди, а там… Эти люди в каких-то предчувствиях, строят планы, вспоминают о чём-то, о чём-то жалеют, кого-то любят, а кто-то любит их. Моё вернувшееся сознание фантазирует, открывает все двери, заглядывает туда беспардонно, без спросу, и ничего мне за это не будет.

Вот этой женщине можно дать имя, выдать замуж, нет, пожалуй, она одинока – глаза смотрят так отрешённо, безмысленно и печально, – она, разумеется, одинока, но никто не должен об этом знать. У неё маникюр и причёска из парикмахерской, и косметика, и духи, и пальто ей к лицу, и зонтик, и сумочка… – красивая одинокая женщина с отрешённым взглядом. И кажется ей, что живёт она без ожиданий, и вообще-то никто ей не нужен: у неё работа в офисе, престижная, с перспективами, коллеги интересные, подруги верные, отпуск вон скоро, в Турцию можно махнуть, а то и в Швейцарию – на курорт, на лыжах…

Но на самом деле красивая печальная женщина – ждёт. Она не двигается, застыла, потому что живёт ожиданием, потому что чует, хотя и не признаётся в этом, что чудо – рядом, и вот-вот всё перевернётся-преобразится. Человек ведь не может без этого ожидания, он на самом деле всегда догадывается о тайне – тайне скрытого замысла, где уже обо всех позаботились, нашли ему место. Вот и Анна – пусть её зовут Анной – только чует, догадывается, хоть не знает об этом, что не нужен ей ни престижный офис, ни интересные коллеги, ни верные подруги, ни Турция, ни даже Швейцария с лыжами…

Мне выходить, а я уже эту женщину – полюбила.

Обещание

26 октября,

Крым

Вообще-то у меня была цель – Топловский женский монастырь с источниками на северном склоне горы Каратау. Минут сорок от Судака на автобусе до Тополёвки, а там направо и по дороге вверх несколько километров. Деревня Тополёвка – это переделанные «Топлы», греческое поселение древнее. Поэтому и монастырь – Топловский…

Вообще-то у меня была цель, но я о ней забыла. Потому что шла и шла по этой дороге, сказочной, где кроме чёрных воронов, и жёлтых лесов, и бесконечных гор вдали – никого. Вообще никого. И даже меня как будто там не было тоже. Бывает такое? Есть просто дорога как обещание чего-то – и всё. Дорога – это всегда обещание…

Нет, я, конечно, всё задуманное выполнила: добралась до пункта назначения и в пещерку попала, где подвизалась местночтимая святая, основательница монастыря – болгарка Константина, в монашестве Параскева. И все источники отыскала – ещё километра полтора по дубовому лесу прекрасному, одна совсем. И возвращалась потом чудесно – на перекладных до Грушевки: там поворот на Судак и автобуса скорее дождёшься. Твёрдо помнила все названия и как добираться. Но на остановке этой опять что-то случилось… Опять про себя забыла и про то, что домой возвращаюсь. Указатель вижу: древний храм I века. Ничего себе! Как такое вообще может быть? Разумеется, храм этот искать отправилась – не пропускать же такое. Он в глубине деревни, незаметный, маленький, каменный, вместо купола – крест простой. Стучусь – закрыто, никого. Священник вдруг появляется – отец Марк, познакомились потом. Открывает мне храм, рассказывает.

Топловский монастырь

Церковь иконы Знамения Божией Матери, православная. I век – это, конечно, преувеличение: в алтаре остались камни древней часовни первых веков. Часовня была разрушена гуннами, а в VI веке – в период византийской Тавриды – восстановлена частично. Потом храм перестраивали местные армяне (деревня, оказывается, была армянская), потом – при Екатерине – достроили ещё два придела. И легенд всяких вокруг этого храма видимо-невидимо: и про подземный ход на гору Агармыш, где сейчас руины древнего монастыря, и чуть ли не про целый подземный город даже, который под храмом прячется… Это уже свечная тётенька мне рассказывает. А отец Марк исчез и в облачении появился: всенощная началась. Так, втроём, всю службу и провели в этом храме. Никто больше не пришёл. И я опять забыла про время, и про себя, и про автобус, и про то, что домой возвращалась.

Вообще-то утром у меня была цель. А потом попала на дорогу эту фантастическую, где всё происходит помимо меня, и мне стало уже не важно, куда я иду и зачем. Нет ничего прекраснее дороги. Дорога – это всегда обещание.

Забытая фотография

8 ноября

Нашла забытую фотографию. 9-й «А», 1990 год.

Привилегия будущего: отсюда туда – отчётливо, прозрачно, живо, близко, щемяще. А вот оттуда сюда – ничего не видать. Там – ненаписанное, далёкое, тайное; здесь – претворённое и свершившееся. Оттуда не наставшее будущее кажется далью, до которой идти и идти; отсюда же прожитый промежуток сжимается до мгновения, потому что всё – рядом. Хотя сколько всего случилось!

Вот Денис – он умер, а это Миша – он потерялся, а Лёша банкир, а Оксана стюардесса, а Оля – та вообще замужем за турком побывала, еле ноги унесла, с авантюрами, страшно и ярко… Сидим тут все, глупые и смешные, позируем. Девочки с одной, той же лиловой помадой – красились в туалете, для фото.

Из всех одноклассников – человек пять-шесть только в орбите моей сегодняшней жизни. Ну две закадычные подруги – понятно: повязаны уже насмерть. Ирка – уже почти родственница, с первого класса за одной партой. А Светка так вообще – крестница. И крестилась она из-за меня.

Началось всё с истории вокруг пионеров. 1986 год, когда я училась в третьем классе, – это был ещё очень советский год, беспробудно и бесперспективно советский. Мы хотели избежать вступления в пионеры тихо – просто спрятаться и отсидеться, а получилось скандально и громко.

Я оказалась в списке средненьких – тех, кого определили во вторую смену. В назначенный день торжественного коллективного выезда во Дворец пионеров, где происходила инициация с приношением клятвы в обмен на красный галстук, я «заболела»: мы наивно решили, что если просто не прийти в школу, то всё как-то сойдёт на нет и забудется. Но не тут-то было. Потому что ещё существовала третья смена – последний шанс для двоечников и хулиганов, своеобразный акт милости и аванс на их будущее исправление. Я опять пряталась дома, но бабушка, не посвящённая в наш с мамой и папой тайный заговор (а именно бабушке пришлось отвечать на шквал возмущённых телефонных звонков из школы), неожиданно разволновалась и, заразившись недоумением, обрушилась на нас гневом и негодованием. Поэтому в следующий раз – да-да, я, единственная непионерка, удостоилась специального дня, последнего в учебном году, когда в порядке исключения, раз гора не идёт к Магомету, уже сам Магомет, то есть Дворец пионеров (в виде специальной главной пионерской тётеньки), готов был приехать в школу ради меня, – в этот следующий, самый последний раз нам пришлось прятаться не только от школы, но и от бабушки. Мама повела меня в зубную поликлинику, дабы раздобыть спасительную охранную грамоту – справку с печатью, с которой не поспоришь, но поликлиника, как назло, устроила санитарный день, и мы, чтобы потянуть время, понуро побрели на какую-то дальнюю детскую площадку, где уж точно нас никто не обнаружит. И надо же было пробегать мимо неё нарядной маме одноклассника Вити Мамыкина, которая застукала нас в песочнице, а вовсе ни в какой не в зубной поликлинике! Она как раз опаздывала с цветами в школу, на праздник конца учебного года, на торжество, обещающее стать небывалым из-за посещения почётной тёти из Дворца пионеров…

В общем, маме пришлось всё-таки объявиться в школе и честно признаться, что мы совсем не годимся для пионерской организации:

– Вот посудите сами, нужен ли вам такой пионер, который произносит заведомо ложную клятву? Который не станет «жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия», который никак не сможет «свято соблюдать Законы Пионерии Советского Союза»? Нужен ли вам такой пионер, который каждое воскресенье ходит в церковь? У которого есть духовник, а в друзьях у него священники и монахи? Годится ли вам пионер, у которого в доме висят иконы и который порой встаёт ни свет ни заря к первой электричке в Троице-Сергиеву лавру, чтобы не опоздать на исповедь?

В школе не нашлись, что на это ответить, кроме возмущённых междометий и воинственного ропота, предвещающего эхо мелкой мстительности, которое нас с братом потом немного помучило. Совсем чуть-чуть и нестрашно, нам даже понравилось, что выпала эта возможность немножечко пострадать за веру.

Школьное фото

Зато в классе зауважали: Антон Прокшиц, Никин друг, в знак солидарности красный галстук снял и в портфель спрятал: протест. А у меня подруги выспрашивать стали про таинственное и непонятное, что за семью печатями… В общем, из этого получилось катехизаторство и миссионерство. Свету крестили тайком от её папы, конспиративно: он в КГБ работал и про крещение и слышать не хотел. Школу прогуливали вчетвером: мы с братом, Ирка – новообращённая уже, подкованная, и Светка, в трепете. Так, с портфелями, в школьной форме, и пришли креститься. В 12 лет…

Фотография одна-единственная, а отпечатков множество – этих стоп-кадров памяти, которые никогда никуда не исчезнут.

Про небо

12 ноября

На автобусной остановке стоит человек и смотрит в небо. Тоже голову задираю – интересно же. Всматриваюсь – ничегошеньки, сумерки в тумане, серая мгла. И женщина рядом пожилая, тоже – туда же. Заразно это, оказывается. Стоим втроём уже – глаза в небо, не двигаемся. Вздыхает женщина:

– Звёздный бульвар, а звёзд не видно… Ну ни одной! – огорчается.

– Да уж… – разговор поддерживаю. – Зато как хорошо иногда застыть… Вот так, посреди всего…

– Ой, не говорите, всё бежим куда-то, торопимся…

И я ей что-то в ответ, поддакиваю. Вроде бы вместе уже, переживание общее, на одной волне, в тумане и сумерках. И мгла эта уже таинственной кажется и прекрасной какой-то.

А человек – ну тот, кто первый придумал в небо смотреть, – вдруг к нам по-деловому:

– Кровь что-то из носа, с детства такого не было. А у вас салфетки случайно нет или платка носового?

Вот так взять – и всю поэзию опрокинуть разом…

Но главное-то уже случилось: остановка на бегу и это внезапное небо – чтобы вспомнить, как оно близко.

Отражения

23 ноября

Додумалась сегодня до одной мысли, которую мгновенно стала находить и у других. Мысль была такая.

Механизмам памяти и вообще сознания присуще свойство хронотопа, когда время переходит в пространство. Даже зрительно. Всегда за событием, воспоминанием, сильным ощущением, когда-то изменившим что-то, стоит образ места: теперь и тогда переходят в здесь и там. Образы из памяти лежат именно в пространственной протяжённости – они всегда связаны с каким-то конкретным местом. Можно назвать это пространством души или твоего мира – жилища, дома, где ты живёшь: память локализует события в пространстве этого мира. Ощущение времени же утрачивается, последовательность и линейность исчезают, нету ни «до», ни «после»: всё – рядом, здесь, одновременно. Не мелодия, а аккорд. Симультанность, сосуществование в едином моменте.

Эта мысль есть и у Мамардашвили. Он пишет о таком особом состоянии ума и души, когда возникает чувство остановки во времени – он называет ее «точкой равноденствия», в которой нет ни прошлого, ни будущего, только hie et nunc. События и явления теряют свою временную природу, концентрируются, связываются в этой «нулевой точке», где всё уже есть.

Мамардашвили, рассуждающий о Прусте, близок здесь к бахтинскому наблюдению о художественной ткани романов Достоевского: все события там разворачиваются не в становлении – то есть не во времени, а во взаимодействии, в сосуществовании, «в разрезе одного момента». Тоже – одновременность и присутствие всего во всём… Набредаю на такие созвучия.

В восприятии своего «я» время как будто отменяется, а точнее – переходит в ощущение постоянно длящегося настоящего: оно всегда длится, не имеет начала и конца, а значит – и времени. Пространственные же образы, наоборот, очень ярки, конкретно-ощутимы: воспринимаешь себя именно в протяжённости, поэтому и возникает образ движения, блужданий по этажам и коридорам твоего жилища, по дому, который опять и опять обживаешь. Не развитие во времени, а расширение в пространстве – интересный архетипический механизм восприятия, который встроен в наше сознание.

Близкую мысль нахожу и у Канта. Он тоже связывает восприятие именно с категорией пространства как «формы всех явлений внешних чувств». У него есть известное письмо к Осману, где, задаваясь вопросом о природе восприятия, Кант приводит пример с падением тела, которое невозможно воспринять безотносительно к другим предметам в пространстве – без того априорного «представления о пространстве как чувственной форме созерцания, только посредством которой я и могу воспринять нахождение вещей». При этом вообще любой процесс мышления, да и любой опыт возможны только благодаря наличию уже сложившейся, «уже готовой» априорной доопытной реальности, и именно там этот механизм связывания созерцаний и заложен. Иными словами, мы живём в мире, где уже всё случилось, где всё «до опыта приобрело черты». И суждения наши возможны только благодаря существованию синтетических суждений априори, как их называет Кант – уже свершившемуся процессу синтеза.

Опять этот синтез, опять этот аккорд, опять это сосуществование и единство многообразного в некоей нулевой точке, в точке равноденствия.

Такие у меня сегодня случились отражения.