Текст книги "9+1"

А баня-то жаркая была, только стоплена. Благо мыться никому не удалось, потому что до глубокой ночи пожар тушили. Все из-за Прохора. Он осерчал на Мотю за то, что тот два мешка репы семенной украл. Масла в огонь, что впоследствии затеял Прохор, подлила его женка, сказав, что он не мужик, а фуфло. Прошка запалил хату Мотину и сразу женку разбудил. «Пойдем, – говорит, – за фуфло ответ смотреть». Испуганная Катька как заголосит: «Ой, Прошечка, а ну спать скорей, чай кто прознает что…». Но не успела договорить, будучи сбита с ног прошкиной оплеухою…

Жарко. Скинула Серпунюшка одежонку свою и к Таймыру в баньку. Свет тусклой лампадки и прошкино мужество подарили Серпунюшке и Таймыру незабываемую яркую ночь чувственных таинств и наслаждений. Не будем о них говорить, дабы сказать что – что нагадить. Только в той ночи и закончилось все. Все между Серпунюшкой и Таймыром.

Серпунюшка, на следующий день после баньки, уборную барина прибирала. Зинка-то, та, что обычно это делала – захворала. Да не так чтоб сильно, просто барин-то совсем свирепый, кашлянешь при нем – сразу в морду кулаком. Вот и пошла Серпунюшка. Прибралась, как следует и, зевая пошла любопытства ради на сеновал просторный поглазеть. Залезла в полог барский. А он огромный – человек семь спокойно влезут. Прилегла. А ночь-то не спавши, вот и пшшш… Проснулась от шороха, глаза открыла, а рядом, в десяти шагах Тарас Прокопич с кем-то обжимается. Голос у него совсем не такой какой-то, и сравнить-то не с чем. Зажгло у Серпунюшки в головушке да внизу живота. Все. Кончилось.

– Пойду я, Тарас Прокопич, а? – сказала та.

– Вали-вали, да помалкивай и спьяну не ляпни чего, поняла?

– Мне ли не знать, батюшка, мне ли не знать.

И ушла. Тарас Прокопич заснул беспокойным сном, в котором все стонал да крутился. Серпунюшка подсела к нему и еле слышно плакала и топила-топила в своих слезах все душевные тяжбы своего барина. А после на две секунды прижала свои ладошки к обветренному, взмокшему лицу и едва коснулась губами чуть припухшего левого глаза. Когда она отклонилась – незримая нить от икринок слюны протянулась в его мятущуюся душу. А ее душа развернулась откровением: «Только ты, родной».

Теперь Серпунюшка была в его кухне. По совершенно определенной причине.

Таймыр время от времени бросал воодушевляющие взгляды на сверкающий в лунном свете металлический предмет, заткнутый в расщелину наличника. Серпунюшка легла на атаманку и прикрыла глаза. Думала о нем.

Ξ

Я очнулся у Федора Василича в гостевой. Терпеть не могу его гостевую. Угадав в полумраке профиль откупоренной бутылки, опрокинул часть содержимого в рот. Ф-ф-ф. Хлебнул еще. Самый раз, можно убираться восвояси.

Выйдя на крыльцо, обнаружил поздние сумерки, вместо предполагаемой черной ночи, чему приятно удивился в надежде застать Серпунюшку дома. Митроха вывел скотинку. Конь почесал голову о фигурные загогулины крыльца, как бы настраиваясь на старт, и понес меня прочь от Соколова.

Подъезжая к дому, я заметил металлический отблеск луны рядом с кухонным окошком. Влажность воздуха разносила аромат свежеиспеченных пирогов. Я зашел на кухню. На атаманке лежала Серпунюшка. Она смотрела на меня по-человечески, без всего. Неужто живой человек? Как я раньше ее не видел?

Серпунюшка поднялась на локтях, потом села, обхватив свои ноги руками. Она смотрела в глаз Тарасу Прокопичу, который тайком поцеловала на сеновале. Глаз был восхитительный, он так и лучился светом не от мира сего. Время пришло.

Запахло жженым. Таймыр, первым учуяв горелые пироги и подозрительную тишину, высунулся на пол головы в окно. Это движение не осталось незамеченным для меня и Серпунюшки. Глядя на макушку Таймыра, Серпунюшка залилась искренним смехом. Я сперва хватанул плеть, но пораженный реакцией Серпунюшки, бросил ее на пол. Таймыр, от которого никогда слова никто не слыхивал, вдруг как ляпнет:

– Вы что совсем одурели? Не слышите что ли? Пироги горят! Запах дурной! Айгэ!

И как припустит драпака, оставив в расщелине наличника, сверкающую в лунные ночи сталь.

– Тарас Прокопич, пироги-то пожглися. С огнем шутки плохи.

Я поднял ее на руки. Наши тела синхронно завибрировали в каждой точке соприкосновения друг с другом, обмениваясь чем-то незримо текучим и нужным. Вот и навесная переправа на сеновал. Сеновал отдает легким привкусом мяты. Жженые пироги – горящие мосты. Скошенная мята – скошенная мята…

Утро, прорываясь криками петухов, тревожно ослепляет сердце. Серпунюшка давно не спит. В ее глазах покой. Она знает что-то важное про жизнь, что-то такое, что вытесняет страх. Я сжался в комочек и нырнул под ее грудь, встретившись носом с родинкой на ее солнечном сплетении.

– Я… я так…

– Чч-чч… не нужно объяснять. Ты боишься.

– Да, мне очень страшно. Почему ты не боишься?

– Потому что.

Слезы текли по ее животу. Я ощущал конечную точку своей жизни. Вера в любовь окатила жестоким страхом неминуемой потери. Я оплакивал свое будущее.

Прося прознала той же ночью. Считая связь мужа с полоумной девицей мимолетным увлечением, решила оставить все как есть. «Бабник он и есть бабник». Ей ли, русской женщине мудрости и терпения занимать? Но столкнувшись на крыльцах с чокнутой жену укололо подпорченное самолюбие пополам с неудовлетворенным желанием, которое муж предпочитает игнорировать в угоду другим. Сила презрения взгляда другую бы изничтожила. Серпунюшка же не опустила глаз, открывшись без страха и стеснения испепеляющему воздействию ненависти. Ошарашенная такой реакцией, Прося язвительно прошипела:

– Ну, как пирожки, милая, али полипли черным низом?

– Подгорели, сударушка, да вы не злитися так, я ж не нарочно.

– Неча барину всякий сброд есть, когда ватрушечка с творогом ажный день к столу.

– Да не любит он вашей ватрушки, пресная поди и края сухие, а то и творог кислый, грозою схваченный стороннею.

Через секунду Серпунюшку отбросило сокрушительным ударом в висок. Осколки кувшина, разлетаясь красивым вихрем разнесли запах едва прокисшего молока. Страшный визг огласил роковую случайность. То орала Проська, тряся руками и губами. Кто-то приметил, как мой кулак, словно молот, опустился на покрытую косынкой головушку моей жены. Серпунюшка лежала вниз лицом, левая рука и правая нога зашлись судорогой. Шея была теплая и родная, но пульс сонной артерии угасал, перетекая в чужие края. Ускользающая и очень главная линия жизни проткнула мое одинокое сердце и оборвалась. Смысл жизни превратился в точку, но затем и она исчезла, запахнув врата в ненавистный лицемерный мир людей. Время застыло.

Ξ

– Эй, ты меня слышишь? Тараска! Очнись, друг, это я Федор Василич… Эй! Да я ж это! Помнишь? Федька! Я вытащу тебя, ты только не молчи, слышишь?

– Да бросьте вы, Федор Василич, он уж неделю как воды в рот набрал, все пустое.

– Да иди ты… Это ж человек! Тараска! Тараска! Тарас…

Ξ

– Батюшки мои! Кого видать! Никак сам Федор Соколов, да без охраны, а?

– Добре, Петр Игнатьевич, как здоровье ваше драгоценное?

– А ничего, все ладом, ты-то как, дорогой мой Федор Васильевич?

– Не обо мне и речь. По делу я к тебе, Петруша. Выручай, брат, не в службу, а в дружбу.

– Дело ясное, что дело темное. А ну, пойдем-ка с тобой в тихую залу. У меня там заморский самогон припасен. Ух… хорош!

Старые друзья плеснули заморского самогона согласно русскому размеру и зачали вспоминали молодость, общих знакомых и разности прочие.

Насытившись былыми темами, Федор Васильевич изложил суть ходатайства.

Через четверть часа принесли папку, в коей значились обвинительные статьи на некоего Стрепунина Т. П. и его же характеристика.

– Не из легких твоя задачка, Василич, дело темное-претемное…

– Да ну, брось ты, Петро, бытовуха рядовая – любовница, жена да муж.

– Бытовуха-то она может и рядовая, только человек-то твой – ой, как не прост. Пятен кровавых на его биографии – уйма. Вот слухай сам :

– пятнадцать крестьян без вести пропали за 9 месяцев – отклонено за недоказанностью, для выяснения доп. обстоятельств выслана комиссия из 3 человек;

– комиссия из двух чиновников и священнослужителя без вести пропала – отклонено за недоказанностью;

– в четырех деревнях, скупленных Стрепуниным, помещики-управители, накануне сделки скончались (донос, отклонено за недоказанностью).

И самое важное обстоятельство. Внимание, Федор Василич – состояние Стрепунина Т. П., а ну – смотри-ка сам… видишь?

– Да ну?

– Вот тебе и ну… Это, мой дорогой, совсем не шутки, в такие дела нос совать опасно. Бес с ними, с пропащими-то… Но деньги? Это ж деньги…

Федор Васильевич опустил голову в шапку и заскулил как пес.

– Господь с тобой, Федька. Дался тебе уголовник этот матерый. Эх… да не кручинься ты так. Вот что, я тебе клянусь, друг мой ситный, сделаю все что смогу. Уж от веревки-то отверчу парня.

– Ладно, Петр, спасибо и на том, вижу и впрямь дело сурьезное. А хоть что про самого-то написано? Можно глянуть?

– Держи, читай, сколько влезет.

Вот что прочитал Федор Васильевич:

«Стрепунин Тарас Прокопьевич, 1500 года рождения. Родился в семье землевладельцев среднего уровня, был младшим из 10 детей. Отличался своей работоспособностью и мечтательностью. С детства любил строить грандиозные планы и продумывать план их реализации. Видя такие наклонности сына, отец очень рано отделил земельный надел и женил на работящей и красивой девушке. Дела очень быстро пошли в гору. Буквально за несколько лет достаток сына превзошел родительское состояние. Стремясь к первенству и обогащению, никогда не считал работников и крестьян за людей. Скупая деревни и поселения облагал их жителей максимально допустимым налогом. Был необычайно жесток не только с крестьянами, но и с собственной семьей. Издевался и избивал своих домочадцев и прислугу.

В сорок пять лет завел любовницу из крепостных. Жена в запале ревности нанесла последней сильный удар молочным кувшином, в результате чего оная скончалась. Разъяренный Стрепунин Т. П. нанес сударыне Стрепуниной тяжкие повреждения, а именно… Показания очевидцев…»

Федор Васильевич плюнул в сердцах, бросая бумажку на стол.

– Эх… Вот народ-то темный… Ну, бывай, Петр Игнатьевич, дай-то можа свидимся…

Ξ

Тарас Прокопьевич Стрепунин был приговорен к пожизненному заключению в одном из самых строгих спецучреждений России. В 1560 году Стрепунин умер. Лекарь, на досуге трепавшийся с охочими до шумных чужих историй людьми, не дрогнув, чиркнул заключение – от истощения.

Соколов каждый год навещал своего старого знакомого, а после его смерти добился разрешения на вывоз тела в родные края.

Местные жители до сих пор толкуют об ужасном человеке, жившем на их земле. Говорят, что на его счету не один десяток жизней, сотни калек и огромная куча нажитых преступным путем денег. Одно время прошел слух, будто бы львиная доля капитала покоится в его могиле. Раз пятнадцать потрошили место захоронения, но тщетно. А из-за тщеты искателей наживы взяла такая злость, что кованую оградку раздербанили на куски. А в оправдание правомерности своего варварства не поленились вбить вековой столб из дуба с выжженной надписью «Убивца и антихрист, не знать тебе покоя ни на небе, ни на земле».

+1. Николай Боков

Тугинская

Вероника изящными движениями расправила мокрые, непередаваемо вкусно пахнущие волосы. Ее движения и мимика были потрясающе – насквозь пропитаны осознанием собственной красоты и очарования. Белый мягкий халатик чересчур интимно соприкасался с неповторимым ландшафтом женских прелестей. Она прилегла на широченную упругую тахту, крепко сжав чувственные бедра. Вероника крепко-крепко сжала ножки и подумала об Игоре – он классный! Только почему-то сексуальные фантазии с ним не клеились, как-то не пошло. Она и с той и с этой стороны заходила – ноль эмоций, ну хоть ты тресни – слишком хороший что ли?

Прокручивая в уме детали их встречи, Вероника наматывала на свою голову, располагающую ко сну нить. Да так намотала, что манящую свежим ароматом чашечку кофе пришлось отложить – сон распахнул свои, не менее цепкие объятия и понес Верку в мастерскую абсурда.

Ξ

Чего только не делается во снах, какой только невообразимой чепухи там не переживешь! Допустим, у вас угоняют авто – вы жутко расстроены и носитесь по стоянке, а тут тук – нужно обязательно снимать штаны и трусы – то ли чтобы машина нашлась, то ли для того чтобы не заметили отрицательные персонажи…

Резкая смена обстоятельств и декораций. Бежите от огромной, свирепого вида собаки, но собаку в этом деле не обставишь и вот вы уже сообща катаетесь кубарем. Она разевает громадную пасть, но кусает не больно и сразу понятно – хорошая. Друг.

Возвращение в первый сюжет. Машина нашлась, собаку с собой на переднее сиденье, только ехать тяжело, так как за время угона автомобиль изменил привод на педальный! Попробуй-ка полторы тонны раскочегарить!? Выбора нет, худо-бедно только разойдетесь, а тут нате – опять смена сюжетной линии. В кино сидите и с кем-то целуетесь, да настолько чувственно, что от перспективы голова кругом, а настроение отменное. И тут бабах! Это ж сон! И просыпаетесь на самом интересном месте, тьфу… Нет, но почему когда на машине педальной едешь – не врубаешься, что спишь? Или когда горло другу перерезаешь? Это, конечно, впечатляет, но нереальным не кажется, так… мелочи.

Ξ

Вероника стояла в прихожей дома детства. Она гляделась в зеркало. То, что ей отражалось – не лезло ни в какие ворота. Глаза огромные, черные, выпуклые; зубы редкие, желтые, прокуренные, во рту дымится сигарета (все-таки закурила! да как же это я?). Руки вялые, сухие, в синяках (я старая?). В зеркале на заднем фоне торчит сумка челнока Игоря, она открыта, но что там – не видно. Но сон – на то и сон! Хоп… и глаза как будто запрыгнули прямо внутрь сумки. Ой, мамочки родные – это же наркотики! Где-то двадцать с половиной килограмм наркоты – что делать? Выкинуть? Не успею. Спрятать? Найдут и подставят. А Игорь-то – вот козел сраный, какой мерзавец, а? Так – думай, думай… Есть! Надо их оптом продать! Стук в дверь. Еще. Сильнее! Уже ломают! Беги, дура! На кухню. Дверь на защелку от котов. Нож самый большой – тесак, хм… раньше он казался больше…

– Ве-ро-ни-ка… Веро-ни-ка… Ве-ро-ника…

Кто-то кричит как из подвала… Подвал, сырость, грязные газеты, запах дыма… Дыщ-щ!

Вероника вскочила на постели, вдыхая частыми обонятельными рывками воздух. Тест на пожар. Пахнет! Гарь! Из-под двери сочится едкий дым полимеров… Что спасать? Схватила тапочки и старую плойку… Да ну… не то… Куда? В окно?

ДЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗ……… ДЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗ ………

Вероника открыла глаза и схватила телефон. Кашлянула, пытаясь создать бодрый голос.

– Але?

– Спишь что ли? – сказала трубка соседским голосом.

– Да нет… так, прилегла немного…

Задорнов приметил в самую точку – спать у людей днем считается почему-то зазорным. Все без исключения стараются мгновенно проснуться, чтобы не выдать греховного времяпрепровождения. Почти всех моментально вычисляют, потому что оттуда быстро не возвращаются, особенно, если нагрянула старость и пожар одновременно.

– Прости, что разбудила. (Сначала упрекают, потом «прости» говорят!). Я чего звоню-то, у тебя перец горошком есть?

– Что?! Перец!? Есть перец, как же без перца… А в уме сказала: «Дура!».

– Давай я быстренько забегу, пока не спишь, а потом сразу ляжешь, все, я бегу-у-у-у…

Пик-пик-пик…

Вероника не заметила, как сильно, до белых костяшек сжала трубку. Холод неприятно прошил все нутро при воспоминании об Игоре.

– Вот ведь двуличная сволочь, наркодиллер фигов… На часах шесть ноль шесть, а легла где-то в пять сорок. Тссс, всего-то полчаса поспала и столько ереси намерещилось. Да-а-а!

И махнула рукой.

– Чего? В челноки подалась что ли? – кивнула соседка на сумку челнока.

– Ты за перцем кажется!?

– К-х-х, а ты такая вумная, да? Баба я, аль не? Ну-ка – поглядим, – тетя Света подняла подол засаленного халата, под которыми торчали старые коричневые тряпичные колготки, все в заплатах, стеганных толстыми черными нитками. Тетя Света провела рукой по лобку, развела руками, скорчила брови и рот одновременно и грянула: « БАБА!!!»

– Очень уж мне мяска захотелось с картошечкой потушить. Помнишь, Верк, как раньше-то, а? Иль не было еще тогда? Пупсиком поди была? – привычно, но беззлобно подковыривала соседка.

– Да! Здрасьте – не было, – картинно негодуя, защищалась Вероника, – что я – девочка что ли? Конечно, помню – на все праздники такое ели – универсальное блюдо в десятилитровой кастрюле и салат с шубой и горошком…

– Шуба с горошком? Ты…

– Да ну тебя, тетя Свет! Шуба отдельно, оливье… э-э….

– Не хочу я без перца ись, там весь смак-то в перце! Перец, Верка, я тебе скажу прямо – основа вкуса! О! Ишь как умею… Учись! Приходи через часок-полтора – убедишься! А?

– На вот…

– Я откуплю, в лавку схожу завтра…

– Да, теть Свет, откупишь… еще бы, а то на счетчик поставлю, не смеши ты…

– Да я не ради денег, Верчик, тут другое – принцип! Ты мне – я тебе, дал – взял, баланс нужно держать, ясно тебе? Богачка!

– Ой, ну тебя, иди готовь, Луиза Хей…

– Да причем тут…, – обиделась по-детски напучив губки, тетя Света, – я Малахова ни одной передачки не пропускаю – вот он и научил. У-у-у, Человечище!

Тетя Света подняла указательный палец кверху.

– Большой человек!!! Не то, что мы с тобой – две клуши…

– Ой, было бы кого сра…, – и тут Вероника будто прозрела. – Дак, ты что ж… и мочу пьешь?!

– А что ж… если бы и пила, то что ж?

– Ну и как – помогает? – прыснула в кулачок Вероника, не в силах сдержаться.

– А сколько мне дашь, ну?

– Пятьдесят пять – пятьдесят восемь. Так?

– Да сейчас, как же!? Седьмой десяток пять лет как разменяла… Пи-сят-во-о-осем, – передразнила тетя Света. – Будто не знаешь, сколько на самом деле?

– Лишь бы в радость, – многозначительно причмокнула Вероника.

– Да иди ты! Не пью я никакой мочи! Господь с тобой! А… надо бы, все собираюсь-собираюсь…

– А чего смотришь тогда?

– Чего?

– Малахова!

– Во, даешь! Что ж ты думаешь там только про мочу? Эх, ты… У него ж целая наука в голове! Тоже мне, грамотейка!

– Это у него с тех пор, как моча в голову ударила? – улыбаясь, парировала Верка.

– А, ну тя… пошла я… Спасибо, Вер.

– Пожалуйста.

Вероника сладко потянулась по диагональной линии рук, посмотрела на свои соблазнительные губы, в духе стрип-шоу расстегнула и пульнула раскрученный на пальце халат в тартарары и стала собираться на гулянку.

9. Жизнь восьмая. Россия 1608—1632 гг. Мужчина

Царская семья в начале 17 века провозгласила программу освоения Севера. Программа в первую очередь коснулась лучших представителей российских глубинок. Тех, что были не лишены мужского стержня разумения, да прозорливой хватки строить новую жизнь среди дремучего северного люда. А на почести и барыши таким удальцам государство не скупилось. И было отчего. Ведь не только морозом свирепым грозило такое направление. Молодцев сих в приказном порядке заставляли жениться на женщинах северных регионов. Царям виднее как Север поднимать.

От такого вот брака родился мальчик. Я. Николай.

Мою мать звали Минлу. Отца Гаврилой. Гаврила называл мать Мина. Мать во всем покорная и послушная сохранила в целости и сохранности силу своего духа, который я впитал с ее молоком и монотонными напевами, никогда не звучавшими свыше края раздражения отца. Он не любил смотреть на свою жену, но когда это случалось само собой, Гаврила натыкался будто бы на покорившуюся его воле крепость, которая услужливо подставляет под ногу завоевателя все мыслимые ступени и двери, оставаясь при этом величественно непостижимой. Гаврила, являясь безусловной головой семьи и положения, испробовал много всего, но так и не смог преодолеть задворок смиреной покорности, отчего-то совсем не затрагивающий тусклый свет внутренней свободы. Тусклый. А каким он мог еще показаться моему отцу? Ведь он даже и думать не умел о его природе.

– Дикари, одно слово – дикари.

И дабы не терзаться никчемными сомнениями, разлагающими слово «дикари», он редко смотрел на мать, ему было не по нутру это занятие.

И всю жизнь Гаврила Никитич Отеченков страдал и терзался, будучи хозяином небольшого поселения и всего ихнего хозяйства. Мечтал в предсонной тишине о красоте родного края и русской красавице, не желая принимать причудливые узоры северных земель. Слабый духом, он каждый день гнал отчаянье жизни стаканом самогона или кувшином браги, собирающей осколки его воли в кольцо верности государю и пользы отечеству. И жег чумы северян, дабы возвести правильные избы. И, может, ломал чьи-то неготовые к переменам души, запутавшиеся в сетях чужой культуры.

Минлу не была из их числа. Из их числа не был и я, зачатый скудным семенем моего отца и загадочной натурой моей матери. Я не пустил чужие устои в пылающее вьюжным огнем сердце, научившись подчиняться лишь их формальному внешнему правилу. Правилу, которое также намеревался разорвать.

Когда я подрос до пяти лет и стал во многом сознательным, в отце проснулся дух наставничества. Он два года яшкался со мной, навязывая ход своих мыслей. В семь лет я выглядел в его глазах довольно тупым учеником. Но не это заставило его бросить воспитательную инициативу. А то, что как-то, пытаясь привить мне нечто, что могло бы сделать меня человеком, он напоролся будто бы на покорившуюся его воле распахнутую детскую душу, тут же опалившую его растерянный взгляд. Он отвернулся от меня и зашагал прочь, убедившись в моей врожденной волчьей дикости. Волчьей. Я это запомнил, ведь он частенько заявлял про меня так:

– Сколько волка не корми, он все равно в лес смотрит.

Это утверждение я полюбил в нем больше всего. В четырнадцать лет, благословленный молчанием матери и узелком сухого пайка, я убежал в тайгу. Отец потерял мой след там, где тайга превысила порог его угрюмой решимости. Он успокоил себя очередным стаканом, давшим ему сносное оправдательное объяснение.

А я бежал счастливый и свободный, разорвавший путы притворной необходимости. Я бежал три дня и две ночи, разбавляя свой бег короткими перекусами и непродолжительными снами. Я чувствовал себя победителем, показавшим всему миру себя таким, какой есть. Свою бесстрашную отвагу, не сломленную натиском чужестранных мучителей. Я был горд. Я вспоминал наших земляков, тонущих в собственной слабости. Им не хватило решимости поступить также. Быть может теперь, шаткая почва под их ногами затвердеет залитая крепостью моего поступка. И вернет веру в нашу силу. Русичи лишь покрутят пальцем у виска, глядя на потешных северных чудищ, которые только и бубнят, что о безумце Кольке. Тот, что гонимый своей дурью, умчал в глухую тайгу на нелепую смерть. Русичи скажут:

– Дикари.

И сжав губы, разведут руками.

А наши улыбнутся, очищая забрызганный чужой грязью смысл, вкладывая в песнь обо мне остатки своей силы, отдавая непостижимое тепло крепости северного сияния души.

Какие они странные, эти русичи. Пьют горькую, чтобы забыться. Пьют, чтобы облегчить страдания и сердечную усталость, вызванную противоестественной формой ведения жизни. Идут, подняв хвост, на поиски золотого света. Идут, исполняя чужую волю безвольного человека. Идут по золотому дну, топча странными убеждениями дивный блеск, затеняя его ясные лучи бессердечными приказами, закрепленными жалким похмельным прессом. Прессом самого себя. Дикари.

Через три дня пути я набрел на жилище таежного шамана. Услышав мои шаги, он обернулся сначала головой, а потом и всем телом ловко перекинув ноги через окоренное широченное дерево, на котором сидел.

Я, излишне смущаясь, простовато сказал:

– Здравствуйте.

– Привет, сынок. Далеко путь держишь?

– Куда глаза глядят, дедушка. Коль помощник вам сгодится, то у вас останусь, а раз нет – так дальше побегу.

– Я и сам справляюсь. А вот тебе ежели помощник нужен – оставайся, места хватит, а коль нет – беги, куда глаза глядят.

Мне очень хотелось остаться, но это означало признаться в своей слабости. Шаман отвернулся и занялся чем-то своим, давая мне время на размышление. Я уже было собрался рвануть прочь, как старик воскликнул.

– Тут лисенок один на меня свалился, все играться лезет, а досуг мне, своих дел хватает. Кажись, ему напарник помоложе бы… Да вот он…

Следя за направлением пальца, я увидел крошечного лисенка, сиротливо глядящего на меня. Не успел я улыбнуться, как он прыгнул мне на грудь и тут же отпружинил на еловую ветку, с которой кубарем скатился на землю. Я засмеялся, а рыжик кругами заносился вокруг меня.

– Он совсем домашний, около месяца со мной живет. Я его от волчьей пасти сберег, когда он еще на лапах едва держался.

– Он смешной.

– Да, смешной.

– Меня зовут Никола, а вас как?

– Зови меня Мунтахташ. Пойдем чай пить.

Я остался жить у шамана.

Мне нравилась эта жизнь. В ней было полно звуков тишины. Мне нравились сказания Мунтахташа, имеющие бескрайнюю силу, уходящую вглубь небес. Мне нравились наши танцы, наполнявшие меня чудным покоем и блаженной радостью. Мне нравилась крайняя близость к чему-то удивительно простому. Я жил и чувствовал себя живым каждый миг. Сон и явь обрели прочную связь. Слова стали редкими, тяжелыми и блестящими, подобно золоту. Смех стал частым и озорным. Боль открыла свой секрет и позволяла в себя войти. Скользя по осенней багряной листве кротким взглядом, я чувствовал вкус росы на кончике языка и запах надвигающейся зимы, щекочущей мои ноздри. Природа приняла меня, а я полюбил ее как мать.

Я обожал во всем помогать своему воспитателю. Мунтахташ говорил, что я в свои молодые годы уже достиг неплохих результатов. В двадцать три я твердо стоял на ногах, научившись при этом едва касаться матушки-земли. Зима выдалась особо долгой и суровой. Я еще не видел такой смертельно-голодной зимы для зверей и птиц. Каждый день я носил в норку рыжика что-нибудь съестное. В норку того баловного лиса, с кем я дружно провел свои лучшие годы. Теперь он остепенился и обзавелся семьей, но мы по-прежнему были друзьями.

Однажды я проснулся в тревоге, наспех оделся, схватил лук и побежал к лисьей норе. Издали я увидел грызню волков, делящих свою добычу. Остервенелая жгучая ярость их глаз просочилась в мою грудь нестерпимой болью, требующей мести. Ноги обмякли и опустились коленями на землю. Тетива свистнула два раза. Один из волков заскулил и завертелся, остальные ринулись прочь. Им повезло, они неплохо перекусили. Только одному завтрак оказался не по карману – пришлось расплачиваться жизнью.

На следующий год после того драматического события я затеял одно рисковое предприятие с переходом в пятьдесят верст. Стоит заметить, что Мунтахташу оно изначально не понравилось решительным образом. Но я был неумолим. С точки зрения выживания эта идея оказалась прескверной. Во всяком случае, для меня. После утомительного 22 дня пути я устроил ночевку прямо под носом моих старых знакомцев – волчьей стаи. Как такое могло случиться? Я проснулся, разрываемый на куски клацающими челюстями зверей. Острая боль выбросила сознание за пределы тела. Мои убийцы работали быстро и качественно, не оставляя любителям падали и скромного пайка. Никакой солидарности. Вендетта так вендетта.