Текст книги "9+1"

+1. Николай Боков

Егорыч

– Ну, что, Микола, когда обратно думаешь?

Коля шумно глотнул воздуха, шумно же его выдохнул и под цепким взглядом Анатолича неопределенно пожал плечами.

– Не знаю, Денис Анатольевич, как карта ляжет.

– Да в масть у тебя все – дай Бог и дальше так. Ты смотри, Николай, меня часов в девять загрузят и в путь. Могу и тебя подхватить, если что…

– Спасибо. Я бы и рад справиться к утру. Но, такое дело, – Коля тянул с ответом, оценивая предложение, – я ведь, скорее всего обратно не один поеду…

– С барышней, уж не свататься ли на ночь глядя? А-а-а, – тут Анатолич дал себе по лбу ладошкой, – ты невесту выкрасть хочешь. Вот оно что!

Коля рассмеялся. Просто так рассмеялся, по-доброму, так, что понятно окончательно стало Анатоличу – хороший парень!

– Эх, если бы, Денис Анатольевич… Если бы невесту… все куда прозаичнее, – Коля внезапно решил открыться, – пастуха местного еду выручать. Беда с ним какая-то приключилась или вот-вот случится – надо помочь человеку.

Коля глянул на водилу, водила на Колю. Коля понял, что рассказ его не супер как складный вышел. Анатолич почувствовал, что Коля говорит правду, и не стал копаться в странностях и мелочах. До деревни, где Коля попросил остановиться, ехали молча.

– Пиши телефон. И не стесняйся – звони. На то мы и лю-ди, чтобы помогать друг другу, понял?

– Спасибо, Денис Анатольевич…

Тут Коля хотел еще что-нибудь добавить. Что-нибудь такое зычное и глубокомысленное, навроде: «Не перевелись еще мужики на Руси!». Но глянул Анатоличу в глаза и понял, что все это лишнее и ненужное дерьмо. Таким как Анатолич ничего дополнительно объяснять не нужно. Просто вложил все тепло в рукопожатие и пошел своей дорогой.

– Чудной, – себе под нос диагностировал Анатолич, – и как заголосит на всю катушку…

Минут через пятнадцать он въехал в живописное местечко, окаймленное сосновыми борами и пропитанное чистейшим хвойным ароматом.

– Пестово!

Легкие заработали как перед смертью, голова приятно закружилась, память напрягла все силы, чтобы запомнить вкус провинциальной чистоты момента. «А не продать ли мне квартирку и не забросить ли работу? Да жить сюда! Река, лес, банька!»

Анатолич глубоко и очень как-то гармонично задышал и уже всерьез решил приступить к детализации этой идеи, но дорога начала дробиться на развилки и перекрестки, требуя к себе особого внимания, да такого, что «размышления у парадного подъезда» пришлось отложить. А тут и почта. Работа. Люди-коллеги. Простые все, как три копейки. Душевно! Одно слово – дерёвня!

Ξ

Товарищ Боков в это время сидел в душной вонючей хибаре Егорыча и пытался собраться с мыслями. Егорыча то рвало, то крутило, то трясло, то еще как колдорило. Лицо отливало зеленью, черные круги под глазами зияли как колодезные дыры. Боли и спазмы в желудке стягивали в сплошную гримасу и без того усеченное шрамом некрасивое лицо. Гной в углах глазниц, белые сгустки слизи на губах, кровяные подтеки и прочее в подобных красках – так нынче выглядел Егорыч. Коля вспомнил пастуха из «Алхимика». Да уж… Наш ковбой не был так романтичен и неутомим в своих поисках. Эх, Коэльо-Коэльо, что ты знаешь о русских пастухах? Так, ладно, надо что-то делать.

Коля достал из рюкзака аптечку. Выпотрошил восемь таблеток угля, пару аспирина и 2,5 грамма аскорбинового порошка. Растолок таблетки на деревянной дощечке при помощи замызганного стакана и растворил в литре ригедрона. Достал пачку желудочных пилюль и выковырял две штуки.

– Эй, ковбой!

– Чо?

– Иди сюда.

Егорыч подошел. Сил противиться у него не было.

– Сейчас у тебя переломный момент – или сдохнешь, или нет. Если выпьешь и продержишь в своем поганом желудке полчаса – будешь жить. В других случаях – передавай привет моим предкам – Бокову Герасиму Ивановичу и его супруге Анастасии Павловне – ясно?

Егорыч едва мотнул косматой башкой.

– Держи, – Коля протянул заряженную активными элементами банку и две противоязвенные таблетины.

Как только Егорыч расправился с содержимым, а длилось это добрые сорок минут, раздался звонок. Звонил Денис Анатольевич.

– Ну что, Колян, готов обратно?

– Да. Только сверните в деревню. Последний дом по левой стороне со сломанным зеленым забором.

– Так точно! Будет исполнено!

– Спасибо!

Коля обвел усталым взором ветхую лачугу – зацепиться было не за что. Зашел в переднюю. В левом дальнем углу висела икона – Неупиваемая чаша.

– Эй, Егорыч, ты в Бога веришь?

– Да пошел ты на… вместе со своим Богом…

– Понял. А чего тогда икону вывесил?

Егорыч плюнул в ведро с помоями и вышел на крыльцо. Уселся прямо на пол и принялся тяжело дышать предрвотным образом. Коля сел рядом, на скамейку. Так и сидели. Коля щелкал семечки, а Егорыч щурил глаза и вздыхал.

Спустя некоторое время послышался заунывный ход 53-го. На деревенской дороге, полной неустановленной глубины луж и ухабов он был вне конкуренции. Мотор урчал, скрипел и переливался механическими трелями и раскатами, заполняя пустоту внутри двух людей, понуро сидящих на крыльцах. Хотя утро выдалось дивное. На сирени, растущей прямо в палисаднике перед домом разместились мохнатые… А что толку говорить? Никого это не интересовало.

Анатолич подрулил к дому, врубил заднюю и «жопой» подпер крыльцо.

– Здорово, мужики!

Егорыч собрался в кучу и через большое «не хочу» поздоровался за руку с Анатоличем.

– Привет, Денис Анатольевич! – Коля просиял-таки благодарственной улыбкой.

– Ну что, братцы, помчали в ба-альшой город?

– Я-то вам нахрена? – еле слышно промямлил Егорыч.

– Давай не бухти – залазь в фургон, гастролером шапито будешь, – как ни в чем не бывало, отреагировал Анатолич.

Коля недоуменно, но с признательностью кивнул Анатоличу и шепотом спросил:

– А может его в кабину? Выглядит-то неважнецки…

– Да-а-а, видон тот еще, – широко улыбаясь, гаркнул водитель фургона, и, кивнув головой Егорычу, спросил, – что сам-то думаешь?

– В кузове я…

9. Жизнь первая. Территория нынешней Голландии. Житель-островитянин. ХII – XI вв. до н. э. Мужчина

Почему выбрал именно эту женщину для своего рождения остается тайной, можно предположить, что отсутствие опыта в подобных делах и явилось тому причиной. В общем, не жизнь, а лотерея. Ощущения были очень интересными. Сначала было какое-то приятное покалывающее и тонизирующее тепло, чувство беспредельного комфорта и удовлетворения от концентрированного заточения в замкнутом пространстве (я имею в виду утробу матери), но, увы, это длилось недолго. Мама была не разборчива в связях, да к тому же слишком бедна, чтобы позволить себе оставить на попечение нахлебника, коим волею судеб оказался я, и пошла на радикальные меры сразу же, как только узнала о нежелательной беременности. Вот так вот взяла и залезла в корыто с кипятком. Мама долго парилась и кряхтела, а я меж тем ощущал страшнейшую громоподобную пульсацию во всем своем бестолковом существе, которая нарастала так стремительно и оглушительно больно, что отпечаталось во мне навсегда неизгладимым клеймом нежеланного ребенка. Если угодно, назовите это первым психологическим блоком, который дает о себе знать во сне и наяву по сей день.

После неудачного и весьма утомительного аборта моя родительница пошла к предводителю племени «Сивуоха» и объяснила свое положение. Вождь счел это особым знаком и велел ей выходить меня, а после отдать кормилице Вентуйе на вырост в качестве рабочей единицы племени. (Моя мать после родов была изгнана из него и существовала бродяжничеством.)

Племя со звучным названием «Сивуоха» не отличалось тягой к сентиментальности. Весомым и единственным аргументом была физическая сила, коей природа меня не наградила, отчего моя сознательная жизнь превратилась в одни сплошные побои и унижения. Наши люди, сколько помню, занимались преимущественно выращиванием и сбором экзотических фруктов. В возрасте семи лет после очередного избиения моими соплеменниками-мальчишками я лежал в вонючей канаве с перегноем из апельсиновых корок и замышлял побег. Хотя назвать это побегом довольно трудно, поскольку меня никто не держал и особо не нуждался в моих услугах. Поскитавшись несколько дней и не придумав ничего стоящего, я снова возвращался в племя. История повторялась регулярно. И всякий раз я должен был доказать свое место изнурительной земледельческой работой, к которой абсолютно не был предрасположен. Как только надзор со стороны агрессивно настроенных соплеменников ослаблял свою петлю, я тотчас скатывался в прострацию отчуждения и ничегонеделания. Такой я был ленивый, что мне даже кличку дали – Бесполезный.

В конце концов, моя неадекватность и несостоятельность общему направлению развития общины превзошла пределы терпимости и меня вышвырнули вон как прокаженного, настрого запретив приближаться к месту обитания трудолюбивых племяшей.

Крайне остро встал вопрос дальнейшего существования. После непродолжительных раздумий, ибо выбор был невелик, я решил отправиться с родного острова искать пристанище в морских просторах. Главарь одного рыболовного судна принял меня на работу, которая заключалась в чистке и сортировке пойманной добычи. Однако у меня началась морская болезнь и ничем кроме опорожнения желудка я заниматься особо не мог. Рыбаки сочли меня вредным балластом, избили до полусмерти и выбросили на берег материка. Там я провалялся пару дней, а когда пришел в себя, то увидел двух мужчин, которые поливали мое затвердевшее тело водой и спорили – живой я или нет. После того как я очухался один из них сильно рассердился и пнул меня ногой в бок. Боль, как это всегда бывает поначалу, обострила чувства и привела к ясности сознания. Другой, его звали Птинфа, спросил, что я умею делать. Я ответил, что в своем племени, из которого меня выгнали, занимался земледелием и собирательством. Птинфа сказал, что у него неплохо налажена ловля, и что для большего удобства ему нужен носильщик рыбы. Мне захотелось обнять его ноги, что я и не преминул сделать, а после с ужасом в глазах стал умолять дать мне эту работу за крышу над головой и кусок хлеба. Он сказал, что у него нет больше кандидатур на эту должность, и велел мне идти за ним, предупредив о том, что я должен регулярно мыться и всячески соблюдать гигиену тела. Я поинтересовался, что тому причиной, а он ответил, что от торговцев рыбой, равно как и от носильщиков не должно пахнуть ничем кроме самой рыбы. Моя работа заключалась в выуживании сетей ранним утром и таскании рыбы сначала до места моего проживания, а потом до рынка. После того, как мы с Птинфой возвращались домой, это случалось ближе к ночи, он давал мне какую-нибудь горячую похлебку и объявлял отдых до завтрашнего дня, который мне разрешалось использовать по своему усмотрению, лишь бы не навредить кому. Я тогда плелся в свою халупу и принимался за еду, после чего устраивался на соломе и погружался в бессмысленное созерцание какой-нибудь точки. Я не обладал ни смекалкой, ни хитростью, ни желанием достичь чего-либо в социальном и материальном плане или как-то изменить или преобразовать свою жизнь. Но иногда я все же задумывался о бренности и никчемности своего существования. О том, как это случилось, что я это я, и почему я живу в этом странном и жестоком мире, который настроен ко мне большей частью недружелюбно. Но мои метафизические поползновения никогда не имели под собой хоть сколько-нибудь достаточного основания, чтобы перерасти в нечто большее и заслуживающее внимания. Такие настроения лишь сеяли во мне какую-то неопределенную смуту и беспокойство, что способствовало отказу от них и погружению в созерцание элементов моего жилища, а иногда травинок или насекомых. Случалось, я выходил из своей лачуги, чтобы поговорить о прошедшем и предстоящем дне с хозяйской собакой Чекой, к которой впоследствии сильно привязался и очень расстроился, когда она умерла от старости. Помню нашу последнюю встречу. Она тогда лежала на боку, а из глаз тек гной. Я подошел к ней и обнял ее. Так она и умерла, а спустя время и окоченела в моих объятиях. Я плакал, не переставая целый день, а когда настала пора похлебки – отказался от нее и сказал Птинфе, что не хочу больше иметь ничего общего ни с какой собакой. А он засмеялся и ответил, что никто меня с ней не сводил и что, помимо моей воли он не будет навязывать мне нового пса. Так и случилось, более я ни с кем не сближался, как это было с Чекой. Новый страж отличался крутым нравом и был чрезмерно агрессивен, что окончательно утвердило меня во мнении держаться от него подальше и соответствовало моему врожденному чувству слабости. Дни и лета сменяли одни других, а у меня все оставалось по-прежнему. Я потерял всякий интерес к предоставленной мне жизни и плыл по инерции в абсолютном одиночестве и однообразии событий. Никто и ничто не затрагивало меня, и однажды я проснулся от того… что умер. Я смотрел на свое тело, которое застыло в неестественно скрюченном положении, и сразу же почувствовал необычайную легкость и радость от осознания охвативших меня перемен. При жизни такое состояние случилось со мной лишь однажды, и я в красках и деталях представил произошедшую несколько лет назад историю. Как-то в один из палящих знойных дней мы с Птинфой пришли на рынок. Я разгрузил и обустроил свою ношу и прилег в тени кипарисов. Мимо проходила молодая и очень красивая женщина. Что-то необъяснимо притягательное и завораживающее было во всем ее облике, походке, жестах и голосе. Помню, я тогда окунулся в нечто доселе неизвестное, погрузившее меня в чувство неописуемого и неконтролируемого восторга. Как только она сравнялась со мной, я ошалело вскочил на ноги, широко раскрыл рот и выпучил глаза. С нескрываемым чрезмерным почтением, смешанным с каким-то диким чувством я кланялся и кивал ей головой. Женщина засмеялась, а ее спутники тотчас подскочили ко мне и нанесли серьезные увечья какими-то колючими дубинками. Сквозь хруст собственных костей я различил ее властный безальтернативный приказ – «оставьте его в покое». После чего образовалась зияющая пустота и я окунулся в знакомое мне чувство невесомости, возникающее всякий раз, когда боль становилась запредельной и теряла свою сущность, разлагаясь на собственном острие в нечто бесконечно равнодушное. Я услышал ее дыхание на своей коже, потом почувствовал прикосновение ее волшебных пальцев на пылающем кровью лице. Все это не имело ничего общего с моими предыдущими представлениями о жизни, и я не знал, как и с чем соотнести произошедшее, чтобы как-то подобающим образом среагировать. Но она будто читала мои мысли и видела меня насквозь и сказала чтобы я успокоился и не переживал более ни о чем. Птинфа очень долго не нагружал меня работой после той стычки. Он говорил, что я могу восстанавливать свое здоровье сколько нужно. А однажды, чего ранее никогда не делал, зашел в мою хибару и спросил, что сказала та женщина. Я оторвался от разглядывания деревянной плошки и ответил, что она велела мне не терять надежды. И еще добавил, что это было главное событие в моей жизни. Он покачал головой, как бы соглашаясь со мной, и вышел, не проронив ни слова.

Эта картина пронеслась перед моим внутренним взором за какие-то мгновения, потом я увидел Птинфу, который потрогал меня, точнее некогда бывшее моим остывшее тело за руку. Он присел и сказал, что еще раз такого работника ему вряд ли удастся найти. Потом еще что-то пробубнил, кажется насчет того, что так и не спросил моего имени и принялся копать могилу.

 
Душа встревожена
Печально и тоскливо.
И радость красоты не ощущаю я.
Уныло…
Смотрит вслед мне пес знакомый,
Бродячий пес, бездомный,
И взгляд его
Такой же томный
Как мой…
Ему б хозяйскую любовь и ласку,
И справедливую указку,
Он был бы предан,
Был бы рад,
Он перенес любую б тряску
И самый жуткий камнепад…
Вдвоем…
 

+1. Николай Боков

Любка

Любка любила Кольку Бокова до чертиков. Таких как Колька всегда любят именно так, если любят. Или до чертиков, или ни черта! Они познакомились в школе, в десятом классе. На вечеринке у одиноко живущей одноклассницы Любы из Белоруссии, которую не любили в классе до тех пор, пока она не предложила бухать всем скопом на ее хате! Коля попал туда, как всегда, случайно. Он шел пьяный с шалмана, увидел разогретых девок на балконе второго этажа, завел залихватскую беседу, и с этого вечера стал почетным гостем на всех факультативных собраниях Любкиного класса.

Сначала Коля взялся за хозяйку дома Василису, не потому, что больше понравилась – просто с остальными такой удобной перспективы не намечалось. А тут – своя хата, е.. – не хочу! Колька, в принципе, многих бы трахнул, да все как-то не выходило. Но чтоб потереться по темным углам и помять сиськи Любкиных одноклассниц – это обязательно! Многих перещупал и перецеловал. Кроме самой Любки. Да так ловко, что Василиса из Белоруссии ни сном, ни духом. А может вида не показывала… Однажды Колян пришел к ней трезвый как стекло и без бутылки. Он не знал, что будет так плохо. Ни поговорить по душам, да чего там – вообще ничего не клеилось. В тот день за два года от потери невинности, у Николая впервые случился секс на трезвую голову. Ужас! Но толк был – надо заканчивать эту историю. Дальше так нельзя. Маялся Коля, маялся, а потом пришел и выложил все начистоту – чувств нет, не люблю. Ужасные слова, но другие не принимались. Василиса тогда подошла к окну и стояла так целую вечность, а потом ее спина еле слышно произнесла: «Уходи».

С тех пор Коля все чаще стал на Любку заглядываться, а как-то встретил ее случайно и домой к ней зашел – у нее двух уроков не было. Тихие. Скромные. Молодые. Интересно! С Любой было хорошо просто так! Спиртное не требовалось. И в тот день он точно понял, что влюбился. Любовь нагрянула в тот момент, когда Любка, сев на низенький диван взяла в тонкие длинные пальцы гитару, слегка раздвинула ноги для придания инструменту устойчивости, открывая Колиному взгляду ускользающую линию внутренних нежных сторон смуглых голых бедер, упирающихся в черную неприступную ткань трусиков. БАМ! Сначала Коля стеснялся смотреть туда, его отвлекал постоянный тест на запах своих носок и боязнь разоблачения. Но, узрев, как самозабвенно Люба исполняла песню «В день, когда исполнилось мне 16 лет», Коля расслабился и вожделенно уставился в самое интересное место на Земле. Песня Коле, между прочим, тоже понравилась. А черные трусы стали символом девственного идеала – путеводной звездой непорочной любви.

Любовь была первой и настоящей. Люба ждала Колю из армии, приезжала, когда его отпускали в увольнения. А их переписка за два безумно длинных года – просто отдельная реальность любви. Но у каждого была своя полоса отчуждения и свой зал ожидания счастья. Любка изменяла Коле абстрактно – с его комплексами и страхами. Коля стал изменять Любке материально, по пьяной лавочке. Любовь дала трещину. Кровь первой любви и боли растеклась разочарованием на черных трусах.

Пока кровь не запеклась, они считались парнем и девушкой, путешествующими по заковыристым дорогам жизни на капризном экспрессе под названием «Любовь». Но кто-то перевел стрелку, и ребята залетели в темный туннель недоверия друг к другу и к самим себе. А дальше как в песне: «И каждый пошел своей дорогой, а поезд пошел своей».

Колька любил Любку до раздирающих душу стихов, осознавая при этом полную безнадежность попыток восстановления отношений.

 
Прости за долгие скитанья,
За шелест моря вдалеке.
Меж нами снова расстоянья —
Ты наяву, а я во сне
Так видно лучше нам обоим —
Раз нет порывов навсегда.
Я с детства не любил построек
И в шумных лицах города
Теплом объято мое сердце,
Рисуя тонкую тебя.
Я перепутал иноверца
И невесомого себя
Я улетаю в тьму заката,
Без ритуалов и икон.
А помнишь? Я хотел когда-то…
С тобою вместе… в унисон
Но мы сожгли одну дорогу,
И все по-разному теперь.
Ты веришь в свою жизнь и богу,
А я открыл другую дверь
К чему на угли дуть без толку —
Костер погас, дрова сыры.
Лишь едким дымом жгут осколки
На ветер кинутой любви…
 

А почему? Да потому. Коля заблудился в паутине безрадостного существования. Силы жить ссужал лишь алкоголь. Когда регулярность его употребления начала зашкаливать, большую часть времени, находясь в опасной красной зоне, Колькина личность стала стираться, выпуская из дремучих глубин «черного человека». В минуты отчаяния, пустоты и безнадеги Колян общался с Любкой. Иногда он подумывал начать все с начала. Но ничего не начиналось само собой. Его подумывания слишком мало весили. Как странно… Уже поздно… Всего одна жизнь и уже многое сгорело дотла – необратимые последствия. Такие страшные слова – необратимые последствия, как, например, ВИЧ или РАК. Как же так? Только вчера Колян был весел, легок и неотразим. Только вчера Коля мог без «Бэ» стать кем угодно – разведчиком, космонавтом, президентом – романтиком с Большой дороги «Я МОГУ». «Тут что-то не так… Где дирижер этого концерта? А может это сон? Как я здесь оказался? Почему не осталось ничего, на что хотелось бы опереться?»

 
ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК
 
 
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
 
 
Голова моя машет ушами,
Как крыльями птица.
Ей на шее ноги
Маячить больше невмочь.
Черный человек,
Черный, черный,
Черный человек
На кровать ко мне садится,
Черный человек
Спать не дает мне всю ночь…
 
 
«Черный человек!
Ты прескверный гость!
Это слава давно
Про тебя разносится».
Я взбешен, разъярен,
И летит моя трость
Прямо к морде его,
В переносицу…
 
 
…Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один…
И – разбитое зеркало…1010
  Сергей Есенин. Сочинения.


[Закрыть]
 

Черный человек перевернул весь мир с ног на голову…

Ψ

…Ко заплыл на птичий остров и без всяких переходов сразу же очутился в средневековой постройке кяам с лестницей и острием, уходящим вниз, но не в подвал, а как бы в цокольный этаж. А вообще тут все было перевернуто с ног на голову как в королевстве Льюиса Кэррола. Но только – все-все, в том числе и отношения людей.

Не успел Ко подняться на последнюю ступеньку, ведущую вниз, как ему тут же въехали по роже чем-то маленьким и легким, но, тем не менее, это «легкое» погрузило сознание в неуютную муть. Как только солнце прорезалось, стало понятно, что консерваторша Зуля, ранее выступавшая на стороне Ко теперь против. Причем не идеологически против, а против жизни Ко. К тому же она изрядно похудела, приободрилась и обросла новыми ультрарадикальными взглядами и современными техниками ведения рукопашного боя. Совершенно неустановленно было и то, чем же Ко провинился, но судя по тому, что и хозяйка птичьего острова воспылала к нему глубокой ненавистью, обвинение было суровым, законным и неподлежащим кассации. В следующий квант осознания Николай сошелся в жесткой рукопашной схватке с Хозяйкой Птичьего Острова. Бились отчаянно и с чистой надеждой на летал. Мимо пропорхнул смуглый образ революционерки Зули. Ко опасался поворачиваться к ней спиной, но идея опасения сию секунду поставила его на край глубокой ямы, в которую его с легкостью могла отправить одной левой ХПО. И Ко взял тайм-аут. ХПО скинула лишнюю одежду. Ко тоже. Он, собственно и взял тайм-аут под этим благовидным, но трусливым предлогом, ибо это можно было сделать и в процессе боя. Переводя дух, Ко проникся отчаянием – если он вступит во второй тур – пощады и спасения уже не будет.

Выбор сделать помог раздавшийся гонг колокола, извещавший о вновь прибывших. Вот он – шанс… шанс на глупцов, идущих следом… Николай на правах последнего гостя ринулся отпирать тяжелую овальную дверь с коваными поперечинами, напоминающими собой гигантскую бочку для соления огурцов. В эти считанные секунды предоткрывания «бочки» он успел переговорить с ХПО. О том, что затея в корне неправильная, так как выдернута из контекста чужой агрессивной концепции. Тон со стороны Ко был не то чтобы заискивающий, но с оправдательной нотой, впрочем, прицел на удачный исход был размытым. Ко постоянно искал твердые во всех смыслах аргументы, и они находились, но были слишком тверды для мягкотелости Ко, и его раздутый пузырь уверенности мог проколоться в любую минуту. В конечном итоге Ко постарался впихнуть кошмарное произошедшее в буферную зону необходимости избавления от излишков темного субстрата, но вышло неубедительно. ХПО сказала, что хуже всего смотрится обнародованность злоключений и что нельзя так. И на этом остановились. И все-таки… какой-никакой, а это был прогресс. Звонившими оказались пьяные неизвестные в количестве двух человек. Их поведение строилось на подчинительной схеме Шш1111
  Шш – Шерхан/шакал.


[Закрыть].

Ко чувствовал в себе достаточно сил (при необходимости) для отпора этим двум бездарям. Шакал выдохнул струйку дыма в лицо ХПО. ХПО сделала первое и последнее предупреждение о невозможности подобных жестов в дальнейшем. Шакал тут же выкинул дубль. Пред Ко встала дилемма, требующая оперативного решения. Заехать в морду шакалу или ухмыльнуться в глаза ХПО. В первом случае он рисковал примерить на себя шкуру шакала по отношению к ХПО, во втором становился фрагментарным идиотом. В случае если после ухмылки растянуть время настолько, чтобы все заинтересованные лица успели ее прочувствовать, а после успеть до ХПО дать в морду шакалу… и… выскочить из фрагмента! Главное намекнуть и намекнуть недвусмысленно, что выбор оказался отражением Абсолюта и в первой и во второй вариации, а не отточенной манипуляцией выбирающего. Тончайшая грань, искусство подлога, настолько ювелирное, что не отличается от истинного не на крупицу, а от того подло…