Текст книги "Псы Вавилона"

ГЛАВА 4

1

В Соцгороде имелось несколько кладбищ. Ближайшее к Шанхаю находилось километрах в трех правее него. Туда и направилась скромная похоронная процессия, состоявшая из родственников Вани и немногочисленных соседей. Под катафалк приспособили телегу, которую тащила тощая соловая кляча. Повозку и лошадь выделил конный парк.

На телеге стоял небольшой гробик из струганых досок, крышка лежала рядом. При каждом толчке на многочисленных кочках гроб подскакивал а вместе с ним подскакивало и тело мальчика, и создавалось впечатление: Ваня сейчас встанет из гроба и спрыгнет с телеги. Так, во всяком случае, казалось Пантюхе. Отец пару раз сделал замечания коновозчику, чтобы вез поаккуратнее, но тот только вяло кивнул головой, украшенной унылыми усами.

По случаю похорон семейство, да и остальные присутствующие принарядились. Кочегар был облачен в длинный черный пиджак, похожий на сюртук, жена в строгом платье до пят повязала голову темным платком. К рубашке апаш соседа-машиниста была приколота траурная ленточка. Дети шли маленькой плотной группкой с серьезным выражением на отмытых лицах. Ничего толком не соображающая сестра Пантюхи и Вани, только сегодня приехавшая из пионерского лагеря, вертела во все стороны головой, словно не веря происходящему. Да и как тут поверишь. Стоял жаркий июньский полдень, над головой сверкало безоблачное небо, в котором беззаботно заливались жаворонки. Все дышало жизнью, а рядом была смерть.

Вскоре показалось кладбище, собственно, та же самая степь. Ни дерева, ни кустика не росло на нем, лишь торчало десятка три крестов да столько же металлических штанг со звездами на концах, а то и просто с железными табличками, на которых коряво были выведены электросваркой фамилия, имя, год рождения и упокоения. Захоронения на здешнем кладбище появились совсем недавно.

Процессия остановилась возле загодя вырытой могилы. Откуда-то появились два табурета. Гробик сняли с телеги и установили на них. Все топтались вокруг, словно не зная, что делать дальше. Пантюха залез на кучу вынутой из могилы глины, откуда происходящее было видно лучше всего. Ваня выглядел в гробу очень нарядно. Большая часть тела была укрыта простыней, грудь прикрывал веночек, сплетенный из бумажных роз и хризантем. В ногах лежало несколько еловых веток и букетиков полевых цветов. Легкий ветерок лениво шевелил редкие светлые волосы покойника. Пантюха про себя отметил, что на лице Вани появился легкий румянец, которого при жизни никогда не наблюдалось, и вообще, брат вовсе не похож на страшных почерневших мертвецов, на которых Пантюха насмотрелся за свои малые годы в достатке.

Неожиданно мать издала протяжный нечеловеческий вой и бросилась к гробу. Она упала на грудь сына, обхватила его головку руками и голосила, голосила… Муж взял ее сзади за плечи и почти насильно оторвал от тела. Народ придвинулся к гробу.

– Что ж, прощай, сынок, – тихо сказал отец. – Мало ты, бедолага, пожил, мало добра видел. Сгубили тебя, уж не знаю кто, дикие гады или злые люди.

– Люди! – выкрикнула мать. – Вернее, нелюди!

– Спи спокойно, дорогой Ванюша, – закончил отец. – Ребята, подходите, прощайтесь.

Пантюха, увязая по щиколотку в глине, спустился со своего наблюдательного пункта и подошел к гробу. Он склонился над лицом брата, едва дотронулся губами до лба, и вдруг дикая мысль потрясла его сознание: братишка не умер, он просто, непонятно для чего, притворяется. Пантюха захотел сообщить об этом факте матери, но лицо ее было настолько ужасно, что он не решился.

Тем временем сосед и коновозчик подхватили крышку, накрыли гроб, стали забивать гвозди, и вскоре гроб опустили в могилу. Каждый бросил по горсти земли, и вот уже комья глины застучали по дереву. Могилу споро закидали землей, «в головах» воткнули железку со звездой и табличкой с надписью: «Иван Скворцов. 1927–1935».

К слову сказать, мать настаивала на деревянном кресте, но отец мягко воспротивился. Он заявил, что крест, возможно, поставят позже, когда посторонних рядом не будет. Ему – кандидату в члены ВКП(б) – негоже использовать в быту религиозные символы.

На партию кочегар возлагал большие надежды, поскольку больше всего в жизни хотел стать машинистом паровоза.

Над могилой бедного Вани вырос глиняный холм. Народ зашушукался, негромко заговорил, лица у людей оживились, всеобщее тягостное напряжение спало. На свет была извлечена бутылка водки, стеклянная четверть, именуемая в просторечии «гусь», с самогоном и пяток маленьких граненых стаканчиков. В качестве закуски были выставлены зеленый лук, редиска и небольшой тазик с оладьями. Народ дружно выпил за упокой души раба божьего Ивана сначала по капле благородного напитка, а затем и первача. Понемногу все развеселились, и только мать не прекращала непрестанно словно заведенная тупо повторять:

– Убили сыночка моего Ванюшеньку. Убили злые люди.

2

Среди тех, кто провожал мальчика в последний путь, находился и милиционер Хохлов, участковый того района, в который входил и Шанхай, – личность в своем роде примечательная.

Он был местный уроженец, казак, хотя появился на свет не в здешней станице, а в старинном городке Верхнеяицке, лежащем в полста километрах от Соцгорода. В Гражданскую воевал в красных отрядах братьев Кашириных, участвовал в знаменитом походе на Кунгур, а позже возглавлял один из отрядов ЧОН[9]9
  ЧОН – части особого назначения. Военно-партийные отряды, в начале двадцатых годов боровшиеся с контрреволюцией и бандитизмом.


[Закрыть], носившихся по уезду и преследовавших недобитых белых и дезертиров. Хохлов – лихой рубака, отличался крайней недисциплинированностью и анархистскими замашками, а это многим не нравилось, и нужен был только повод для того, чтобы покарать смутьяна. И такой повод нашелся. В двадцать седьмом году по случаю десятилетия Октябрьской революции на самом верху вдруг решили увековечить память старейших членов партии, и тут всплыло дело Точинского.

Профессиональный революционер-большевик Павел Бартоломеевич Точинский еще в 1886 году создал социал-демократическую организацию «Товарищество санкт-петербургских мастеровых», довольно скоро разгромленную охранкой. На протяжении почти тридцати лет он вел партийную работу, не раз арестовывался, высылался и считался одним из виднейших соратников Ленина. В период революции судьба закинула его на Урал, в здешние места. В находившемся недалеко от Соцгорода рабочем городке Белореченске он возглавлял комитет РСДРП(б), являлся комиссаром Белореченского округа и был убит при невыясненных обстоятельствах, якобы в ходе контрреволюционного мятежа. Прибыла комиссия, стали разбираться. Неожиданно всплыл потрясающий факт. Точинского застрелил не кто иной, как Хохлов. И хотя Хохлов клялся, что произошло это совершенно случайно и тому есть свидетели, он загремел под трибунал.

Однако в ходе следствия всплыли еще более удивительные факты. Оказалось, что между председателем белореченского ревкома Точинским и прибывшими из Верхнеяицка удалыми братьями Кашириными вспыхнула распря, которую и разрешил выстрел Хохлова. Нынче Каширины занимали весьма высокие военные посты, но на еще более высоком посту находился товарищ Блюхер, тоже причастный к этой истории. Короче говоря, дело замяли. Хохлова вычистили из партии и выгнали из органов. Помыкавшись некоторое время на разных незначительных должностях, он с горя начал пить и совсем опустился. Однако, на его счастье, рядом с Верхнеяицком началось гигантское строительство. Хохлов немедленно подался в Соцгород, благо здесь верховодили некоторые его знакомые еще по Гражданской войне и борьбе с бандитизмом. Друзья Хохлова не забыли, однако на руководящее места назначать опасались, хорошо зная, что органы ни о ком и ни о чем не забывают. Поэтому Хохлова определили в милиционеры, чему он оказался несказанно рад, получив в руки столь любимые власть и «наган».

Как уже отмечалось, на Шанхай милиции ходу не было. Это не относилось лишь к Хохлову: здоровенный красномордый мужик ростом под два метра нрав имел крутой, зуботычины для него были привычным делом, а в случае необходимости он, не задумываясь, вытаскивал «наган». Но, несмотря на буйный нрав, был человеком справедливым, без причины никого не обижал и пользовался в народе уважением.

Хохлову не давала покоя странная смерть Вани Скворцова. Поэтому он решил самолично разобраться в столь щекотливом деле. Когда гомонящая толпа – а именно в нее превратилась скорбная процессия – возвращалась с кладбища, он догнал идущего вместе с ребятами Пантюху и тихонько отозвал его в сторону. Узрев над собой громаду легендарного Хохлова, Пантюха заробел.

– Давай колись, – без предисловий начал милиционер.

– В чем это?

– Как все получилось… ну, с братом?

– Я уже десять раз рассказывал…

– Послушаем в одиннадцатый.

– Пошли мы, значит, за кисляткой… – и Пантюха монотонно стал излагать подробности происшествия. Он устал их повторять, поэтому говорил словно автомат.

– … а потом Ваньку укусила змея… наверное, – довольно быстро закончил мальчик.

– Так укусила или нет?

– Доктор сказал: укусила…

– Ты сам-то веришь этой чепухе?

Пантюха уныло пожал плечами.

– Сорок лет здесь живу, – сообщил Хохлов, – а ни разу не слышал, чтобы гадючка кого до смерти закусала. Бывало, конечно, жалили. Но никто не помирал. Помню, товарища моего боевого, Гриньку Каленова, ужалила гадючка, так тот выдул штоф хлебного вина и оклемался.

– Ваш Гринька взрослый. А Ванька водки не пил…

– Понятно, что не пил, а все равно не верится.

– Доктор говорит: Ванька слабенький был, малокровный.

– Понятно, а ты сам здесь гадюк видал?

– Вроде нет, ящериц только…

– Вот и я говорю: в степи змей мало, если бы в лесу или на горах… Да и не жалят они сонных. Сказки это. Тут, видать, иное. Ты сам как думаешь?

– Отец меня лупил… матушка лупила… – невпопад промолвил Пантюха.

– Это плохо. Хотя, конечно, лупили тебя за дело. Бросил братишку…

– Я не бросал. Он сам…

– Что сам?

– От ребят отбился.

– А дальше, по-твоему, что случилось?

– Думаю, устал и пошел в поселок.

– А потом?

– Встретил кого-то, кто его…

– Убил?!

Пантюха кивнул.

– А зачем, как думаешь?

– Ребята болтали: есть такие люди… Как же называются? Садоводы, что ли? Нет, не садоводы, а наподобие… Вот они любят над детьми измываться. Для удовольствия. Режут малюток на мелкие кусочки…

– Но ведь на брате ран не имелось.

– А на шее? Вроде кусал кто-то или душил. И опять же я там в степи все облазил, потом отец прибежал… И ничего. А утром глядь – вот он, лежит… И рубашка куда делась? Змея, что ли, ее утащила? Убили его – это точно. В Шанхае убили. А ночью в степь унесли и на бугорок кинули. Нате, получите!

– Но зачем в степь-то утаскивать? Бросили бы где-нибудь в поселке или хоть на свалке.

– А следы заметали.

– Ну хорошо. Я все равно это дело так не оставлю. Буду разбираться и обязательно найду концы. Ты, если что узнаешь, мне скажи.

– Ладно.

3

В Шанхае не имелось улиц в привычном понимании этого слова. Землянки, хибары и времянки громоздились в хаотичном беспорядке, словно неведомая сила играючи высыпала на землю горсть мусора.

Скворцовы проживали в засыпном домишке на две комнатки плюс крохотная кухонька. Стены засыпных домов представляли собой сколоченные из досок каркасы, пространство между которыми заполнялось землей. Крыша такого дома была выстлана толстым слоем дерна, летом на ней росла трава.

Скворцовы считались людьми зажиточными. У них имелись корова, телка, свинья, кролики и куры. Корова обитала в крохотном хлеву, свинья в собственном загончике, телка на жилой площади вместе с людьми, кролики и куры в поделенном надвое сарайчике. Обилие людей и животных на небольшом пятачке напоминало Ноев ковчег. Чтобы содержать такое количество живности, хозяйке нужно было день-деньской усиленно крутиться, добывая корма. Выводок Скворцовых-младших по мере сил помогал матери, собирая траву для кроликов, а также таская откуда удастся солому и сено. Казалось бы, имея столько живности, можно существовать очень неплохо, однако семейство питалось впроголодь. Только отец, занятый тяжелым физическим трудом, ел вдосталь. Молочные продукты и яйца шли на рынок, кролики туда же; ребятишки питались жидкой затирухой, постными щами и картошкой, которую семья Скворцовых, как и большинство жителей Соцгорода, выращивала на правом, незаселенном, берегу реки, а по осени ссыпала в погреб под домом.

Но сегодня по случаю поминок мать расщедрилась: зарезала пару куриц, наварила лапши, напекла с помощью соседок блинов, а из нескольких кроликов приготовила замечательное жаркое с картошкой. На «приусадебном» дворике накрыли стол, наспех сооруженный из козел и досок, соседи натащили разномастной посуды и сели поминать Ваню.

Общее настроение, как водится, было минорным. Постепенно, под влиянием вкусной еды, а главное, содержимого стеклянной четверти, народ оживился, и только родные Вани выглядели все такими же подавленными. Кочегар глотал чарку за чаркой, потом уронил голову на стол и зарыдал. Его подхватили под руки и унесли в дом. Мать Вани угрюмо смотрела перед собой, ничего не видя и не слыша.

– Вот говорят, он слабенький был! – неожиданно выкрикнула она. – Да как же ему не быть слабеньким! В двадцать седьмом годе родила. Не доносила, думали, не жилец… Так и оказалось. Голодуха была страшенная в нашей Саратовской губернии. Ладно, мужик мой, Петр, на станции на путях служил. А то бы вовсе сдохли, как, почитай, половина деревни. Но, видать, как на роду написано, так тому и быть. Не уберегла сыночка. А все вон тот, ирод! – Она ткнула пальцем в сторону Пантюхи, сидевшего на противоположном конце стола, отчего тот втянул голову в плечи.

Затравленное выражение не сходило с лица мальчика. Последние несколько дней оказались для него сущим адом. Отец даже не смотрел в его сторону, мать если и смотрела, то с откровенной злостью. И только старшая сестра, которую он любил больше остальных, несколько раз ободряюще улыбнулась в ответ на тоскливый взгляд, но и она в этой круговерти не смогла по душам потолковать с ним, поскольку приехала из пионерлагеря только сегодня. Даже шанхайские пацаны-приятели, казалось, избегали его.

Разговор за столом между тем вертелся вокруг смерти Вани. Большинство соседей скептически относились к официальной версии, но некоторые допускали ее вероятность. Стали рассказывать о коварстве гадюк, которые подползают к сонным людям и жалят в яремную вену на шее.

– Первое средство от змеюк такое, – начал повествовать подвыпивший сосед-машинист. – Я в Туркестане в Гражданскую служил, знаю… Если человек ложится спать в пустыне или, скажем, в степи, то обязательно вокруг себя веревку из овечьей шерсти кругом кладет. Через нее ни одна змеюка не переползет – ни гюрза, ни аспид.

– Никакой это не гадюк, – неожиданно изрек старик-татарин Валитов, весьма уважаемый в Шанхае, особенно среди мусульманской части его населения, человек.

– А кто?! – грохнул кулаком по столу машинист.

– Это убирлы карчыг. По-русски, ведьма. Она кровь мальчик выпил.

За столом повисло тягостное молчание. Каждый про себя обдумывал сообщение старика.

– Ведь-ма, – произнес нараспев машинист и вторично ударил кулаком по столу. – Где она, эта ведьма, Ахмедка? Покажи?

– Теперь нужно осторожно, – не обращая внимания на машиниста, продолжал Валитов. – Если уж пришел один раз, и другой раз придет.

Поминки продолжались до самого вечера. Уходили одни, приходили другие… Каждый приносил с собой какую-то еду, если не закуску, то выпивку. Уж и хозяев не было за столом: отец забылся в тяжелом пьяном беспамятстве, мать, сломленная горем и усталостью, не раздеваясь, на минутку прилегла на топчан, да так и уснула. Некоторое время подле стола бродила Наташа, но и она вскоре угомонилась. На улице остался только Пантюха. Он бесцельно бродил по двору, останавливался возле стола, на котором громоздились грязная посуда, пустые бутылки, захватанные стаканы, валялись дочиста обглоданные куриные и кроличьи косточки. Объедков практически не имелось, не считая нескольких хлебных корок. Пантюха собрал кости и отнес их собаке. Потом в хлеву жалобно замычала недоеная корова. Мальчик растолкал сестру, и та, сонно зевая, отправилась в хлев, загромыхала там ведром. Пантюха тем временем накормил остальную живность и присел у стола. Вышла сестра, взглянула на брата, приостановилась, как будто решив присесть рядом, но усталость, видно, пересилила. Она махнула рукой и отправилась в дом.

Почти совсем стемнело, лишь на западе небо продолжало едва заметно светиться. Из-за сараев выплыла громадная красноватая луна. Почему-то стало еще темнее. Мрак повис над Шанхаем.

Пантюха, пригорюнившись, сидел на лавке и думал. Горькие мысли одолевали его. С одной стороны, он действительно ощущал на себе огромную вину, с другой – был потрясен несправедливостью и бездушием со стороны окружающих. Ну, виноват! Нет спору. Так ведь не специально. Он вовсе не хотел погубить Ванюшку. И страдает он не меньше остальных. Как все же злы взрослые! Свои горести и проблемы без зазрения совести перекладывают на плечи детей. Может, просто не любят? Скорее всего так оно и есть. В последние дни он не услышал ни одного ласкового, да хотя бы просто ободряющего слова. Только брань и тычки. Где же выход?

Ваньке хорошо, он ушел из мира злобы и подлости. Интересно, где он сейчас? Может быть, на небе рядом с боженькой? Смотрит на братика и льет ангельские слезки. При жизни ему тоже доставалось. Шанхайские пацаны обижали… и родной брат поколачивал, случалось.

– Прости меня, милый братик Ванюша, – чуть слышно произнес Пантюха и заплакал. Слезы немного облегчили душу и одновременно ожесточили ее. Как бы отомстить родителям? А что, если тоже… умереть? Вот тогда они зарыдают. Пантюха представил, как по нему тоже справляют тризну, и ехидно усмехнулся. Хотя что в этом хорошего? Отец опять напьется, мать будет выть. Не проще ли сбежать, куда глаза глядят? Вот, говорят, есть такой остров Крым, там всегда тепло, на деревьях растут разные диковинные фрукты: яблоки и еще какие-то… Рви и лопай даром. Однако и тут закавыка. С беспризорниками нынче строго, не то что раньше. Старшие ребята рассказывали: снимают пацанву с поездов и сразу же в спецприемник, а потом в колонию. А в колонии нравы – как в тюрьме. Бьют все: и свои, и чужие, не разбирают – большой, маленький… Нет, дома все же лучше.

Внезапно небо озарило яркое огненное зарево, затмив даже свет луны. С минуту небо полыхало вселенским пожаром, потом зарево померкло. Пантюха прекрасно знал природу данного явления: на отвалы сливали шлак, оставшийся после доменных и мартеновских плавок. Дело привычное. Скорее бы стать взрослым, пойти на завод, зарабатывать деньги. Тогда можно жить как душе угодно, ни на кого не обращая внимания. Родители ни родители: деньги есть – живи не тужи.

Луна между тем поднялась довольно высоко, и ее сияние озарило все вокруг. Серебристая мгла окутала жалкие строения, покосившиеся заборы, чахлые кусты сирени – весь этот убогий нищенский быт придавленных жизнью людей. Лунный свет сделал все вокруг нереальным, призрачным…

Устав от дум, Пантюха уже решил отправиться спать, как залаяла их собака.

Видать, кто-то прошел вдоль забора, решил мальчик и прислушался.

Жук вновь издал лай, но какой-то странный: неуверенный и одновременно злобный.

– Эй, кто там?! – крикнул Пантюха. Никто не отзывался.

Собака вдруг громко и тоскливо завыла, и мороз пробежал по коже мальчика. Он вскочил и бросился к забору. Пусто. На кого же это она?

– Заткнись, Жук! – прикрикнул Пантюха на собаку, однако та продолжала протяжно выть, но вдруг, словно подавившись, смолкла, и тут Пантюха различил: поодаль у хлева кто-то стоит. Он пригляделся: похоже, пацан. Откуда? В детской фигурке присутствовало нечто чрезвычайно знакомое. Пантюха захотел окликнуть пацана, но внезапно понял, кто перед ним. Он замер, не в силах пошевельнуться. Дыхание перехватило, тело словно сковало лютым морозом. Ни крика, ни шепота не способны были издать помертвелые губы.

Фигура у хлева тоже стояла неподвижно и вроде глядела на него. Сколько так продолжалось: пять минут, полчаса, час… Пантюха не знал.

На луну набежали тучки, вдали громыхнуло.

Ступор неожиданно прошел, и Пантюха со всех ног кинулся в дом. Он захлопнул дверь, задвинул щеколду и, привалившись спиной к двери, вновь замер в томительном ожидании. Ничего не происходило. Пантюха поднялся, миновал сени и вошел в кухоньку, решив посмотреть в окно, что происходит во дворе.

С обратной стороны прямо к стеклу прилипло мертвое лицо брата.

Волосы у Пантюхи мгновенно встали дыбом, в голове что-то щелкнуло и взорвалось, колени подогнулись, и он сполз на пол, однако сознания не потерял, продолжал неотрывно глядеть на окно. Мертвец поскребся в стекло. Пантюха отчетливо видел, как рот его открылся, словно пытаясь что-то сказать. Пантюха скорее прочитал по губам, чем услышал слово «Пусти».

Отвернувшись от окна, мальчик на коленях пополз дальше в комнату и забился под топчан, на котором храпел отец. Сознание отключилось, и только два слова непрерывно повторялись в мозгу: «Что делать? Что делать?» Он вдруг вспомнил, что от нечистой силы помогают молитвы, но поскольку не знал ни одной, зашептал: «святой истинный… помилуй нас…»

В оконное стекло осторожно заскреблись, потом тихонько постучали.

Что же делать?! Разбудить мать, отца?.. А может, Ванюшка вовсе и не мертвец? Может, просто заснул, а сейчас очнулся, вылез из гроба и пришел домой? Он вспомнил рассказы о подобных случаях, якобы происходивших довольно часто, однако совершенно забыл, что брата вскрывали в морге. Да и как восьмилетний мальчишка мог преодолеть двухметровый слой земли над гробом?

В окошко по-прежнему упорно скреблись. Пантюха вылез из-под топчана и опять пошел на кухню. Ужас как будто отпустил его, уступив место состраданию. Да состраданию ли? Мальчика словно тянула к окну темная могучая сила. Он вновь поднял взгляд на стучащего. Глаза их встретились.

– Пусти, брат, – отчетливо прозвучало в мозгу у Пантюхи. Почти не соображая, что делает, он пошел в сени и отодвинул щеколду.

Брат появился на пороге, и в нос Пантюхе ударил запах сырой земли.

– Ты живой? – еле слышно спросил он у Вани.

Вместо ответа тот протянул свои ручки к брату и обнял его. Тело было ледяное, изо рта шла волна жуткой вони. Пантюха понял: он совершил непоправимую глупость, и тут зубы мертвеца вонзились ему в горло.