Текст книги "«Я не попутчик…». Томас Манн и Советский Союз"

Во-вторых, Александре Толстой, дочери великого писателя, удалось сместить акцент торжественных мероприятий на пацифизм в творчестве Толстого. К моменту юбилея Александра Толстая уже имела за плечами специфический опыт общения с советской властью. В 1920 году она была арестована ВЧК по подозрению в антисоветской деятельности и приговорена к трем годам заключения. Через год она была досрочно освобождена и назначена хранительницей музея ее отца в Ясной Поляне. В 1929 году Александра Толстая воспользовалась поездкой с лекциями в Японию, чтобы навсегда покинуть Советский Союз и переехать в США. В 1939 году Томас Манн познакомился с ней в Нью-Йорке.

Толстовские торжества в Москве в 1928 году были плохо организованы и слабо подготовлены идеологически. Вопреки ожиданиям властей, они не стали для СССР громким пропагандным успехом. Примерно за неделю до их начала Томас Манн писал Стефану Цвейгу: «В Москву? Поезжайте с Богом! Меня вообще не пригласили, что меня не удивляет, ибо с тех пор как “Волшебную гору" не пропустили из-за буржуазной идеологии, я знаю, что я у них лицо нежелательное»[30]30
  GKFA. 23.1.360.


[Закрыть].

На Стефана Цвейга Советский Союз произвел колоссальное впечатление. Впрочем, во время его пребывания в СССР был эпизод, о котором он поведал лишь в 1942 году. Этот эпизод слегка отрезвил писателя, опьяненного сверкающими картинами советской жизни. Вернувшись в гостиницу после встречи с московскими студентами, Цвейг обнаружил в кармане не подписанное письмо на французском языке. «Верьте не всему, – писал незнакомец, – что Вам говорят. При всем, что Вам показывают, не забывайте, что многое Вам не показывают. Помните, что люди, которые с Вами разговаривают, в большинстве случаев говорят не то, что хотят сказать, а лишь то, что им позволено сказать. За всеми нами следят, и за Вами – не меньше. Ваша переводчица передает каждое слово. Ваш телефон прослушивается, каждый шаг контролируется»[31]31
  Zweig S. Die Welt von gestern. Erinnerungen eines Europaers. Frankfurt: S. Fischer Verlag, 2017. S. 360 f.


[Закрыть].

В конце 1928 года Томасу Манну довелось ближе познакомиться с практикой Советского государства. В октябре Шмелев направил ему открытое письмо с просьбой обратить внимание на предстоявший аукцион берлинского аукционного дома Лепке. На продажу были выставлены произведения искусства и антиквариат из российских музеев и частных собраний, которые Советское государство присвоило и собиралось обратить в иностранную валюту. Этот аукцион не был ни первым, ни единственным в своем роде. Советы регулярно продавали на Западе конфискованные ими произведения. Так, уникальные драгоценности продавались в феврале 1927 года на аукционе у Кристи в Лондоне, называвшемся «Russian State Jewels». Европейские и американские деловые люди охотно пополняли свои коллекции ценнейшими объектами искусства, которые они, нередко по заниженным ценам, покупали у Советов. Предметы церковного обихода и сакрального искусства, вывозимые большевиками из разрушенных или разграбленных храмов, экспортировались на Запад оптом и в розницу. В 1933 году по личному указанию Сталина в Англию был продан так называемый Codex Sinaiticus, древнейший из известных списков Нового Завета.

Так как очередной аукцион должен был состояться в Берлине, Шмелев апеллировал к публичному авторитету и нравственной совести Томаса Манна. «На глазах всего мира Германию хотят сделать местом распродажи украденного у целого народа духовного богатства, укрывательницей награбленного, попутчицей разбою, посредником грабителей и воров <…>, – писал Шмелев. – Скажите же, прикажите же, дорогой Томас Манн – и Вас услышат в Германии. Услышат и в целом мире, – а это очень теперь не лишне. Скажите громко и властно, и Ваш голос останется в нашем сердце, как голос чести, как голос долга, как знамение великой духовной связи между народами»[32]32
  Цит. по: Переписка И. С. Шмелева и Томаса Манна / Публ. Ю. А. Кутыриной //Мосты: Литературно-художественный и общественно-политический альманах (Мюнхен). 1962. № 9. С. 320.


[Закрыть].

Томас Манн ответил 16 ноября 1928 корректным и вместе с тем очень теплым письмом. Он сообщал, что получил призыв Шмелева непосредственно перед отъездом в лекционное турне, когда предотвратить распродажу ценностей было бы уже невозможно. Но задним числом ему как немцу стыдно за этот аукцион. «Какая бессмыслица и какое неприличное отсутствие логики с обеих сторон! – резюмировал Томас Манн. – Коммунистическая Россия продает экспроприированные ценности иностранному капиталу, а Германия, где понятие частной собственности еще очень священно, позволяет, несмотря на это, продавать экспроприированные ценности на своей территории»[33]33
  GKFA. 23.1. 366.


[Закрыть].

Своим открытым письмом Шмелев взывал не только к защите права и чести, но и говорил от лица всего Русского Изгнания – стороны, проигравшей в борьбе за историческое будущее, но остававшейся тем не менее на моральной высоте. Отзывчивый и правосознательный человек, издавна испытывавший симпатию к жертвам и проигравшим, Томас Манн нашел для ответа Шмелеву правильные слова. Его представление об «обращенной в будущее» идее в очередной раз столкнулось с жестокостью ее исполнителей.

Но доверие Томаса Манна к этой идее оставалось непоколебимым. Разрыв между нею и реальными фактами советской действительности он, как и прежде, пытался оправдать с помощью абстрактно-теоретических построений. В декабре 1928 года он писал в частном письме: «Хоть я как “немецкий писатель” и начинающий в социализме, но мне ясно, что всякий живой человек сегодня должен быть социалистом и – в прямом смысле слова – социал-демократом <…>.»[34]34
  Ibid. 371.


[Закрыть] Логика этого высказывания своеобразна: Томас Манн признает свою неосведомленность в некоей доктрине и одновременно утверждает, что всякий живой человек должен эту доктрину исповедывать. Очевидно, он имеет в виду два различных понятия социализма: традиционное, в котором он действительно не разбирался, и свое личное, которое он вольно сконструировал на основе собственных «идеалистических» представлений.

Перед Рождеством 1928 года юрист и политик Эрих Кох-Везер подарил Томасу Манну свою только что вышедшую книгу «Россия сегодня». Автор провел долгое время в СССР, его книга была широким обзором советской жизни во второй половине двадцатых годов. Кох-Везер комментировал хозяйственное и социальное развитие, литературу и искусство, рассуждал о политике и внутрипартийной борьбе за власть. О народе огромной страны он отзывался в основном с сочувствием и симпатией.

Репрессивную практику большевиков Кох-Везер автоматически выводил из условий императорской России и всего хода российской истории. Так, например, уже в первой главе его книги говорилось следующее: «С тех пор, как революция сверху, осуществленная Петром Великим, преобразовала азиатскую варварскую Россию в абсолютистское европейское государство, началась реакция. <…> Несчастная страна оказывалась закрытой для всякого дуновения свежего воздуха развития. Теперь котел лопнул, и все летит в безумном круговороте». В другой главе Кох-Везер писал, что «правление старого режима опиралось на насилие» – и ничтоже сумняшеся приравнивал царскую службу безопасности к большевицкой ЧК. Еще один характерный пассаж из книги Кох-Везера звучит так: «Действительно, немецкое понимание ценности человеческой жизни, личной свободы, права личности на скромное, обустроенное и благопристойное существование невозможно сравнивать с русским. Следует четко иметь в виду, что русская история есть многовековая история кровопролития <…>».

Попытка осмысления советской действительности обернулась в книге Кох-Везера торжеством подобных общих мест. Схожую картину российской истории распространяла и советская пропаганда, однако в ее задачи входило и одновременное прославление коммунистического настоящего и будущего. В глазах же Кох-Везера настоящее этой страны было не менее безнадежно, чем ее прошлое.

На письмо Кох-Везера, приложенное к книге и датированное 13 декабря 1928 года, Томас Манн ответил уже 18 декабря. Сомнительно, чтобы он за несколько дней полностью прочитал «Россию сегодня». Но тенденция этого опуса должна была показаться ему знакомой. Размышления и выводы его автора перекликались с теорией «русского азиатизма», последователем которой сам Томас Манн был всего несколько лет назад и от которой впоследствии постепенно отмежевался. Он написал Кох-Везеру, что согласен с «реализмом» его книги, хотя и испытывает некоторую слабость к «ужасной красоте русского самопожертвования» и считает «большевизм в качестве коррективного принципа важным для мира и определяющим мировое развитие»[35]35
  Koch-Weser Е. Russland von heute. Das Reisetagebuch eines Politikers. Dresden: Carl Reissner-Verlag, 1928. S. 12, 46, 136.


[Закрыть]<sup>[36]36
  GKFA. 23.1. 374.


[Закрыть]</sup>. Революционную действительность он, как видно, уже не хотел однозначно ассоциировать с хаосом и анархией.

Как политик Кох-Везер участвовал в дискуссии вокруг идеи «Пан-Европы», продолжавшейся с начала двадцатых годов. Подобно основателю «Пан-европейского союза» графу Рихарду Куденхове-Калерги, он видел будущую объединенную Европу без СССР[37]37
  См. Schoberl V. «Es gibt ein grosses und herrliches Land, das sich selbst nicht kennt – es heisst Europa»: die Diskussion um die Paneuropaidee in Deutschland, Frankreich und Grossbritannien 1922–1933. LIT Verlag Munster, 2008. S. 187–188.


[Закрыть]. Томас Манн, входивший в число членов этого союза, высказался в сентябре 1929 года в венской газете «Нойе фрайе прессе» против такого ограничения. Его аргументы еще раз показывают, что к этому времени теория «азиатизма» была окончательно сдана им в архив. Сначала он заверил читателей, что осознаёт ужасы и опасность большевизма, который требует от русского народа максимума страдания. Немецкой и другим нациям Западной и Центральной Европы большевизм, по мнению писателя, не угрожает, ибо – как он пишет – «наш народ и наши народы слишком умны, слишком индивидуалисты, если угодно, слишком культурны, чтобы допустить над собой большевицкие эксперименты».

После политкорректной по тем временам преамбулы он перешел к сути вопроса. Большевизм в России имеет все же свою историческую функцию – «он обостряет социальную совесть нашей эпохи». Французская революция не победила, но она покорила мир. «Может быть, – подводил итог Томас Манн, – и после краха большевизма в России какая-то часть его идеи разойдется по миру»[38]38
  Frage und Antwort. Interviews mit Thomas Mann 1909–1955. Hamburg: Albrecht Knaus Verlag, 1983. S. 150.


[Закрыть]. Какой ему видится объединенная Европа, включающая Советский Союз, писатель не уточнил.

Несколько лет назад Томас Манн стремился обелить коммунистическую идею саму по себе и списать террор, которого требовало ее воплощение, на «русский азиатизм». Теперь же ему было не столь важно отделять идею от практики, сколь сделать из существования Советского Союза практические выводы для Германии. Речь шла об обострении социальной совести. В той же публикации он заметил: «Мы стали чутки к социальным вопросам»[39]39
  Ibid. S. 151 f.


[Закрыть].

В интеллектуальной дискуссии Бунин и Шмелев, возможно, сочли бы аргументы Томаса Манна по-своему резонными. Но как люди, лишившиеся близких и родины из-за прихода к власти большевиков, они определенно не смогли бы с ними согласиться. Дискуссий такого рода не возникло, так как даже именитым русским писателям-эмигрантам приходилось прежде всего бороться за выживание. Как правило, они не имели прочных социальных и коммерческих связей в западноевропейском обществе. Знакомство с Томасом Манном было для них в первую очередь возможностью установить ценные контакты. В открытой полемике с ним они на тот момент едва ли были заинтересованы.

Эпистолярная связь между Парижем, где жил Шмелев, и Грассом, где обосновался Бунин, с одной стороны, и Мюнхеном с другой не прерывалась, хотя и не была регулярной. Оба русских писателя время от времени посылали Томасу Манну свои новые произведения. На их письма он отвечал с теплом и сочувствием. Его отношение к Бунину было более официальным, к Шмелеву – более личным. В лице Бунина и Шмелева Томасу Манну снова и снова напоминало о себе специфическое явление литературы в изгнании и, в частности, тема жертв революции в России.

До начала тридцатых годов на немецкий язык были переведены только несколько рассказов Бунина. Два их них – «Митина любовь» и «Господин из Сан-Франциско» в свое время очень понравились Томасу Манну. Вероятно, на исходе 1929 года – Манну только что была присуждена Нобелевская премия по литературе – Бунин послал ему сборник своих новелл во французском переводе. Ответ из Мюнхена, датированный 11 февраля 1930 года, был полон комплиментов и выражений симпатии. Томас Манн писал, что ему трудно отдать предпочтение какой-либо одной из них, но «Un crime» произвела на него особенное впечатление, «видимо, как раз из-за того, что она настолько русская, что французская форма для нее странна и поэтому особенно пикантно идет ей»[40]40
  GKFA. 23.1. 453 f.


[Закрыть].

Рассказ Бунина «Ермил», носящий во французском переводе название «Un crime» («Преступление»), был написан в 1912 году, то есть еще в России. Его главный герой – невзрачный, трусливый и одинокий лесной сторож Ермил – планирует и совершает убийство, чтобы избавиться от комплекса неполноценности. В двадцатые годы французский язык по-прежнему был языком международного общения, и Бунин, благодаря встрече в Париже, знал, что Томас Манн умел на этом языке объясниться. Однако сомнительно, чтобы он утрудил себя внимательным чтением по-французски этого рассказа из крестьянской жизни, заполненного труднопереводимыми просторечными словами и выражениями. Поэтому похвала нобелевского лауреата при ближайшем рассмотрении представляется скорее формальной, чем глубокой.

Отправка Томасу Манну романа «Жизнь Арсеньева» в итальянском переводе была лишь символической акцией со стороны Бунина, так как ни он, ни его мюнхенский адресат не владели этим языком. В ответ на нее Бунин получил 30 декабря 1930 года «Смерть в Венеции» также на итальянском, с любезной дарственной надписью[41]41
  Кузнецова Г. Грасский дневник. М., 1995. С. 192.


[Закрыть], что следует понимать либо как сверхкорректный «симметричный» жест, либо как дипломатичный намек на обоюдное незнание итальянского. Впрочем, Томасу Манну, скорее всего, не было известно, что «Жизнь Арсеньева» еще не была переведена на языки, на которых он мог бы ее читать: немецкий и французский.

Практически одновременно, к Рождеству 1930 года, Лев Шестов, по просьбе Бунина, предложил Томасу Манну выдвинуть кандидатуру Бунина на Нобелевскую премию по литературе[42]42
  Баранова-Шестова Н. Жизнь Льва Шестова. По переписке и воспоминаниям современников. Paris: La presse libre, 1983. T. 2. С. 62.


[Закрыть]. С философом-эмигрантом и членом Общества Ницше Шестовым Томас Манн, как уже упоминалось, познакомился за пять лет до этого в Париже. 31 декабря 1930 года он отвечал Шестову: «Бунин – очень сильный рассказчик, а “Господин из Сан-Франциско” остается незабываемым шедевром. Он по-прежнему остается мастером, наделенным всеми славными традициями великолепного русского повествовательного искусства, но – если сказать честно – его вещи, которые я прочитал позже, не вызвали у меня такого художественного восторга, как то произведение <…>»[43]43
  Цит. по: Баранова-Шестова Н. Жизнь Льва Шестова. Т. 2. С. 63.


[Закрыть]. И если уж выдвигать на Нобелевскую премию непременно русского писателя, продолжал Томас Манн, то Шмелев заслуживает ее не менее, чем Бунин. Он искренне желал бы, чтобы Шмелев получил ее, но думает еще и о Зигмунде Фрейде и вообще-то не совсем уверен, что лауреаты Нобелевской премии имеют право выдвигать кандидатов в международном масштабе.

Не совсем понятно, какие именно «вещи» Бунина разочаровали Томаса Манна. Речь могла бы идти только о его ранних рассказах, вышедших в немецком переводе еще в 1903 году. Или Томас Манн имел в виду все-таки сборник новелл, переведенных на французский, которые он хвалил в личном письме к их автору?

Добрые слова о Шмелеве были нечто большее, чем формальное признание его таланта. За ними последовали конкретные действия. Выяснив правила выдвижения кандидатов на Нобелевскую премию, Манн уже 23 января 1931 года официально предложил кандидатуры Шмелева и Германа Гессе. «Политическое обстоятельство, – писал он о русском коллеге, – что он, будучи убежденным антибольшевиком, относится к живущим в Париже эмигрантам, можно не учитывать и в крайнем случае только упомянуть в том смысле, что он живет во французской столице в глубокой бедности. Его литературные заслуги, по моему убеждению, настолько значительны, что он представляется достойным кандидатом на премию»[44]44
  GKFA. 23.1. 521.


[Закрыть].

Еще один писатель-эмигрант, Марк Алданов, лично знакомый и с Буниным, и с Томасом Манном, также попытался убедить Манна предложить кандидатуру Бунина. В мае 1931 года Манн сообщил Алданову, что как немец он чувствует себя обязанным выдвинуть на Нобелевскую премию немецкого писателя <sup>[45]45
  Письма М. А. Алданова к И. А. и В. Н. Буниным // The New Review / Новый Журнал. Кн. 81. Нью-Йорк, 1965. С. 112.


[Закрыть]</sup>. Таким образом, вопрос о том, будет ли он вообще выступать за какого-либо русского автора, был окончательно закрыт. После этого личные контакты между Томасом Манном и Буниным прекратились. Переписка поддерживалась только со Шмелевым. Он остался единственной фигурой в эпистолярном окружении Манна, которая напоминала ему о жертвах «устремленного в будущее» советского эксперимента.

Экономический кризиз 1929–1930 годов усилил радикальные настроения в Германии. Сенсационный успех партии Гитлера НСДАП на выборах в рейхстаг в сентябре 1930 года (18,3 % голосов против 2,6 % в 1928 году) побудил Томаса Манна выступить с «Немецкой речью». Древнегерманские культы, питавшие национал-социализм, он с самого начала расценивал как атавистический рецидив, направленный против веры в разум. «Немецкая речь» была призывом к разуму в области политики.

Писатель собирался избавить немецкое бюргерство от «первобытного» страха перед словами «марксизм» и «социализм», которые, по его мнению, неправильно используются. Параллельно он поспешил дистанцироваться от «ортодоксального марксизма московско-коммунистической чеканки» и предложил публике другой «марксизм», собственного изобретения, который отождествил с демократическим, социально ориентированным государством. Аналогично Томас Манн переформатировал и слово «социализм». Термины из области, в которой он, по собственному признанию, был дилетантом, он переносил в свою систему понятий, а затем использовал в политическом дискурсе. Его мотивы – борьба с идеологией нацистов – были в данном случае вполне благородными, но его аргументация не могла не разочаровывать тех, кто ждал от него однозначных ответов на конкретные вопросы. Тринадцатью годами позже Серенус Цейтблом, герой романа «Доктор Фаустус», напишет примечательные слова: «Мне не по душе, когда один хочет захватить все, когда он заимствует слово у противника, переиначивает его и перепутывает все понятия»[46]46
  Манн Т. Доктор Фаустус. С. 134.


[Закрыть].

Внимательному читателю Томаса Манна противопоставление двух марксизмов – изобретенного писателем и ортодоксального «московского» – могло показаться не совсем искренним, так как именно в это время из публицистики Томаса Манна исчезает осуждение террора в СССР. Именно этот террор, казалось бы, так невыгодно отличал советскую реальность от политических фантазий писателя. Однако Томас Манн был все менее склонен обращать на него внимание. В ноябре 1931 года он писал молодому литератору, разделявшему взгляды национал-социалистов: «[национальная идея] является сегодня буржуазно-реакционной противо-идеей социализма и имеет все признаки мертвого и ущербного: жестокость, анти-интеллектуализм, необузданную страсть к нападкам, глубокий, исполненный ненависти инстинкт убийцы – ultima ratio обреченных сил. По-настоящему молодое, революционное, устремленное в будущее так не ненавидит»[47]47
  GKFA. 23.1. 570 f.


[Закрыть].

В этом отрывке Томас Манн имел в виду прежде всего кампанию травли, развязанную против него в националистических и нацистских газетах. Не в последнюю очередь из произведений Шмелева и Наживина он должен был знать, что ненависть, жестокость и беспощадное преследование тех, кого власть назначала врагом, были не только теорией, но и обыденной практикой Советского государства. И в этом государстве воплощалась отнюдь не буржуазнореакционная, а вполне революционная, «устремленная в будущее» идея. Но чем более угрожающей становилась активность нацистов в его отечестве, тем менее он желал комментировать факты массового террора в СССР. В новом издании очерка «Гете и Толстой» в 1932 году он вычеркнул из рукописи пассаж, в котором революция в России сравнивалась с «азиатским» хаосом. Теория «азиатизма» навсегда ушла в прошлое.

Символической вехой в эволюции взглядов Томаса Манна можно считать его последнее письмо Шмелеву, датированное 13 ноября 1932 года. Он благодарил русского собрата за новую замечательную книгу (рассказ «На пеньках», в немецком переводе). Заканчивалось письмо трогательными словами сочувствия и восхищения. Томас Манн уверял Шмелева, что его слава как писателя обоснована не только отражением страдания. Эта слава, писал Томас Манн, освещена счастьем первой половины его жизни, и «память об этом счастье будет всегда достаточно сильна», чтобы осветить эту славу изнутри. Затем Томас Манн сообщал, что скоро снова будет в Париже, и был бы рад встретиться там со Шмелевым[48]48
  Ibid. S. 664 f.


[Закрыть].

Средняя часть письма содержала совсем другое послание. «Как человек нерусский <…>, – писал Томас Манн,

я не могу и не имею права судить о нынешней России и том насильственном социальном эксперименте, который эта страна предприняла. Время покажет или опровергнет жизнеспособность и право на будущее этого нового общественного и государственного строя. Мы должны также посмотреть, каковы будут те культурные, художественные и литературные достижения, которые создаст этот новый мир. Во всяком случае, несомненно, что то человеческое и духовное горе, которые принесло с собой это обновление, имеют полное право быть выраженными, и в Ваших <…> произведениях мы всегда будем находить истинное и пронзительное выражение этого горя[49]49
  Ibid.


[Закрыть].

Шмелев не был случайной жертвой революции. Его антикоммунистические взгляды были результатом долгого развития. В своей счастливой юности он, как многие современники, тоже увлекался революционной идеей. После событий 1917 года он стал свидетелем массового террора и разорения. Его единственного сына расстреляли красные. Этот опыт привел Шмелева к убеждению, что не «плохие» исполнители извратили «чудесную» революционную идею, а идея сама по себе с самого начала была ложной. Трагедия России провела в мировоззрении Шмелева четкую границу между Добром и Злом, которая так определенно прослеживается в книге «Солнце мертвых». Область Зла включала в себя революцию со всеми ее идеями и лозунгами. Уклончивое заявление Томаса Манна о том, что он не имеет права судить о насильственном социальном эксперименте большевиков, должно было вызвать у Шмелева неприятный осадок.

Материалом произведений Шмелева, созданных в эмиграции, служили воспоминания о дореволюционном прошлом. Но подобно многим русским эмигрантам он жил надеждой, что его страна когда-нибудь освободится от диктатуры. Сухое замечание Томаса Манна о том, что только время подтвердит или опровергнет ее жизнеспособность, должно было оскорбить эту надежду. Не совсем уместно в контексте его письма к Шмелеву звучали слова о культурных достижениях, которые, вероятно, создаст новый, т. е. советский мир. На фоне осторожных, но однозначных уступок «новому миру» Томас Манн предоставлял Шмелеву право в художественной форме выражать горе, которое этот мир принес, – в сущности, неотъемлемое право любого художника, не нуждающееся в доказательстве.

Письмо от 13 ноября 1932 года было его последним контактом с русским коллегой. Оно было написано за три месяца до отъезда Томаса Манна из Мюнхена, который стал началом многолетней эмиграции. Средняя часть письма звучала прощальным аккордом: писатель расставался с миром «белых», «консерваторов» и противников «прогрессивной идеи», а вместе с ним вытеснял из памяти и вопрос о моральных последствиях большевицкой революции. При всем искреннем сочувствии к отдельным ее жертвам, он уже не желал полемизировать с их антисоветскими взглядами. Его интерес к СССР становился все более открытым, антипатия к «московской» реальности – все менее явной.

30 января 1933 года Адольф Гитлер был назначен имперским канцлером. 11 февраля Томас Манн с легким багажом отправился в лекционное турне за границу. Поначалу он не принял всерьез приход к власти нацистов и рассчитывал через несколько недель вернуться домой в Мюнхен. 18 февраля он выступал в Париже с докладом о Рихарде Вагнере. Встретиться со Шмелевым ему не удалось. С этого времени контакты Томаса Манна с представителями русской эмиграции ограничивались несколькими эпизодическими знакомствами.

Когда после поджога рейхстага в конце февраля ему стало ясно, что возвращение на родину откладывается на неопределенный срок, он пережил самый тяжелый с 1918 года кризис в своей жизни. Случаю было угодно, чтобы в жизни Бунина в том же году произошло одно из самых знаменательных событий: в ноябре 1933 года ему была присуждена Нобелевская премия по литературе. Бунин вспоминал:

Наряду со всем тем обычным, что ежегодно происходит вокруг каждого нобелевского лауреата, со мной, в силу необычности моего положения, то есть моей принадлежности к той странной России, которая сейчас рассеяна по всему свету, происходило нечто такое, чего никогда не испытывал ни один лауреат в мире: решение Стокгольма стало для всей этой России, столь униженной и оскорбленной во всех своих чувствах, событием истинно национальным…[50]50
  Бунин И. А. Одесский дневник. Записи и заметки. СПб., 2014. С. 95.


[Закрыть]

Немецкий перевод «Жизни Арсеньева» вышел в Берлине в 1934 году[51]51
  Bunin I. Im Anbruch der Tage. Arsenjews Leben / Ubers. Deutsch von J. Steinberg und R. Candreia. Berlin: Bruno Cassirer, 1934.


[Закрыть]. Это произведение Бунина, как и последующие переводы его книг на немецкий язык, Томасу Манну не суждено было прочитать.