Текст книги "Сундук артиста"

Бугульма

Жизнь текла своим чередом, я ходил в ту же школу, благо, что от Ордынки до писательского дома было рукой подать. По вечерам к нам приходили те же люди, друзья папы Вити и мамы. Такой снимок сделан в день моего рождения, и по этому случаю мне впервые в жизни повязали настоящий галстук.

Мы с мамой и Анной Андреевной

И это последняя моя фотография перед войной, а вот первая фотография, сделанная уже в Бугульме, куда после долгих переездов мы с мамой добрались в товарном вагоне, как настоящие беженцы.

Но путь в Бугульму был совсем не простым. Ведь в начале войны никто и не думал уезжать из Москвы. Невозможно было даже представить, что линия фронта вплотную приблизится к столице.

И вот у этих Ордынских ворот мы стояли и ждали автобуса, чтобы ехать на вокзал. Мама с Борькой на руках, он был еще грудной, Миша, которому было около четырех лет, и я отправились в эвакуацию. А для меня – из этой гламурной жизни с галстуками и роялем в настоящую человеческую жизнь.

Тогда все были уверены в скором окончании войны. Молодые люди полагали, что действительно соберемся сейчас, пойдем, наши танки быстры, ни пяди земли не отдадим… И уходили на фронт, так мой двоюродный брат ушел добровольцем и погиб на Волге в самом начале войны. Когда стало понятно, что война как-то не кончается, нас отправили с другими писательскими семьями в Казань сначала поездом, затем пароходом. А когда вечером наш корабль должен был причалить, в Казани впервые было введено затемнение, и на наших глазах город исчез, все сделалось черным. В темноте корабль подошел к пристани, мы на ощупь разыскивали свой багаж, мама с грудным Борькой, держа за руку маленького Мишу, в темноте спускалась по шатким мосткам. Было очень страшно, казалось, что мы по этому трапу из прежней жизни перешли в войну.

В Казани мы задержались недолго и по совету «знающиx» людей перебрались в Бугульму, где поселились в настоящей крестьянской избе с русской печью и коровником во дворе.

Ждать в то время помощи, каких-то денег из Москвы, было глупо, поскольку Ардов отправился корреспондентом на фронт, хотя по состоянию здоровья вполне мог оставаться в тылу.

А папа оказался в ополчении, которое оставалось в Москве.

И конечно, прежде всего на базар пошла мамина одежда, но главным подспорьем стали выступления, организованные мамой в местном госпитале.

Чем дальше от фронта, тем страшнее и тяжелее ранения, с которыми поступали бойцы, так что здесь были те, кому уже не суждено вернуться на фронт. Мама разыскала нескольких, так же эвакуированных актеров и даже пианиста, и вот в столовой и по палатам этого госпиталя читали стихи, пели, а иногда даже играли маленькие сценки. Денег, конечно, никаких не получали, а давали, например, оставшиеся с кухни кости, из которых потом дома мама готовила суп.

Постепенно к этим выступлениям присоединялись актеры, так же, как и мы, выдавленные в Бугульму войной.

Но вот однажды кто-то из городского руководства, знавший об этих выступлениях, попросил маму организовать для новобранцев, уходящих на фронт, что-то вроде концерта. И это мероприятие устроили в здании полузаброшенного Дома культуры с настоящим зрительным залом, сценой и занавесом. Так постепенно, благодаря этим выступлениям, крошечная труппа, собравшаяся вокруг мамы, взялась за настоящую пьесу – «Русские люди» Константина Симонова. Спектакль, конечно, посмотрели городские власти, предложившие вскоре использовать этот зал как настоящий театр.

Маму назначили художественным руководителем! А я официально занял должность помощника рабочего cцены. Сейчас сложно передать мои чувства, когда вместо иждивенческой я получил хлебную карточку служащего! В мои обязанности входило заправлять керосиновые лампы на случаи, если не будет электричества, зажигать и расставлять их на авансцене.

А моим главным начальником и единственным рабочим сцены был инвалид войны, у него совсем не сгибалась нога. С ним мы готовили сцену и меняли в антракте декорации, но, конечно, главным на моей совести было открытие и закрытие занавеса.

Днем в этом театре специально для детей давали сказку «Три апельсина». Ай, как я любил эти дневные представления, эту публику. Нигде и никогда потом я не чувствовал себя таким взрослым и нужным человеком, как в тот момент, когда, пройдя через набитое ребятами фойе, я хозяйским жестом отворял служебную дверцу кулис и скрывался, именно скрывался за ней, ощущая всей спиной горящие, завистливые взоры своих сверстников.

Мама долго не выпускала меня на сцену даже в качестве статиста. Я был рабочим, бутафором, декоратором и всем, чем придется, но за кулисами. И моими партнерами всегда оставались только деревяшки да холсты.

Но однажды случилось чудо! В «Трех апельсинах» был такой потрясающей силы момент, когда заколдованная героиня, наконец освобожденная героем, является перед зрителями. При этом она должна выходить из разрубленного им апельсина. А этот огромный фанерный апельсин стоял в глубине у задней кулисы, и за ним, скорчившись, пряталась актриса. Но в момент открытия кто-то должен был перехватить распахнутые половинки, иначе ни выпустить героиню, ни удержать эту штуку от падения было невозможно. На репетициях я приспособился, лежа на спине, просовывать руки под задником так, что, ухватившись за рейки, мог точно открыть и держать половинки апельсина, оставаясь невидимым для зрителей.

На премьере спектакль шел, как говорится, «под стон». Ведь в нашем театре это был первый настоящий детский спектакль. Впервые зал до отказа заполнили ребята…

И вот началась картина с апельсином. Я занял свое место за задником. Так, прижавшись щекой к полу, одним глазом я мог подсматривать снизу за тем, что происходит на сцене. Видны только ноги артистов да черный провал зрительного зала.

Десятки раз на репетициях я точно так же смотрел из-под задника, спокойно дожидаясь своей реплики, а тут, как только я увидел зал, меня вдруг охватило страшное волнение. Я почувствовал, что темнота – это люди, глаза которых, все до единого, обращены в мою сторону. Хотя они не знают, что апельсин – это я, для них меня нет, есть только этот рыжий шар, от которого все они ждут чего-то невероятного, а совершить это чудо должен и могу только я.

За время репетиций я невольно выучил наизусть весь текст этой картины и запомнил все мельчайшие подробности любой мизансцены. На спектакле вроде бы ничего и не изменилось, но теперь каждая произнесенная актерами реплика вдруг приобрела для меня совершенно иное значение. Я как будто сам говорил эти слова и проигрывал все, что надлежало переживать исполнителям. Казалось, что сейчас на сцене все происходит взаправду, а я, хотя и знаю наперед ход событий, почему-то всем существом стремлюсь помочь героям.

Но вот последний шанс, последнее усилие, теперь нужно только разрубить апельсин.

Через щелку я вижу, как ноги принца повернулись в мою сторону. Я вцепился в деревянные рейки мокрыми от напряжения руками. От страха я совершенно забыл, что, кроме меня и деревяшки, есть еще актриса, которая, согнувшись в три погибели, точно так же, как я, прячется от публики.

И вот герой медленно приближается к апельсину. Казалось, что пальцами я ощущаю поток внимания, который уперся и давит в мой фанерный щит.

Реплика. Удар деревянной шпаги. Я открываю створки. Секунду-две в зале тишина – и вдруг овация. Грохот, крики.

Я понимаю, что это аплодисменты и визг по случаю появления героини, я понимаю, что все уже случилось и роль моя окончена, но чувства живут отдельно, и сердце прыгает, и я задыхаюсь от радости, потому что я сопричастен случившемуся. Все мое существо, все мои нервы, вопреки рассудку, жадно ловят этот ликующий треск зала, все без остатка отдавая мне одному. И кажется, без меня она никогда бы не была освобождена, и не было бы всего, что случилось.

Вот это и были те первые аплодисменты, которые в душе я и сегодня считаю своими.

Театр занимал у меня все свободное время, надо ли говорить, что мама просто разрывалась между домом и работой.

Сейчас я даже представить себе не могу, откуда у этой обремененной тремя детьми, домашними хлопотами, работой в театре женщины хватало сил еще выходить на сцену и играть роли. Но однажды на спектакле «Последняя жертва», когда я, как всегда, стоял на своем месте у занавеса, мама вдруг, не договорив фразу, облокотилась на стол, а потом упала на него, потеряв сознание. К ней бросились бывшие на сцене актеры, в зале зашумели, я стал закрывать занавес, а за кулисы прибежал, к счастью, бывший в тот вечер на спектакле врач, который сказал, что это голодный обморок. Спектакль пришлось отменить, но через неделю, по тем же билетам, зрители его посмотрели, а по окончании долго-долго аплодировали маме.

Теперь, когда мамы нет, оглядываясь в прошлое, я совершенно ясно вижу, что она не только создатель моей судьбы, но и человек, рядом с которым самые разные люди обретали покой, утешение и надежную опору в трудные времена.

Воистину дороги судьбы неисповедимы.

Сколько ни загадывай, ни рассчитывай, судьба способна уготовить тебе такое, что и во сне не приснится.

Мог ли я вообразить, что еще школьником окажусь на сцене настоящего театра, в костюме и гриме, и произнесу свою первую в жизни актерскую реплику: «Кушать подано». А случилось так, что однажды, когда заболел один из актеров, в упомянутом выше спектакле «Последняя жертва» мама дала мне сыграть небольшую роль лакея Василия.

Страшно сказать, но эти тяжелые годы эвакуации оказались для меня бесценной школой жизни, а кроме того, я узнал театр изнутри.

В Бугульме я научился запрягать лошадей, как в сани, так и в телегу; ездить верхом, колоть дрова и еще многому, что москвичу и не снилось, кроме, пожалуй, курения.

А оборотной стороной этой медали стали плохая учеба и незнание иностранных языков и точных наук. Как-то потом, после войны, папа Витя сказал: «А ты помолчи, у тебя образование, как белье, – нижнее».

Но бугульминские учителя относились ко мне снисходительно, они всегда бывали у нас на спектаклях, и думаю, только благодаря этому я все-таки как-то переходил из класса в класс.

Замечательно, что театр этот существует и в эти дни, правда, к моему сожалению, современная администрация, наверное, не знала всех подробностей истории появления этого театра, и потому он стал называться не именем мамы, которая его создала, а именем Баталова, которому в год его создания было всего 14 лет.

Домой в Москву

Когда в 1944 году мы вернулись в Москву и я встретился с дворовыми приятелями, первое, что бросилось в глаза, были те разительные перемены, которые произошли с каждым из нас за эти годы. Мы вроде бы заново знакомились. Толстый, по кличке Буржуй, стал худой и длинный, как прут, а всегда парадный и вымытый парнишка превратился в нечесаного ободранного хулигана. Себя так не увидишь, но я, конечно, тоже стал совсем другой. Из довоенных вещей я вырос, a что-то продали в первую же зиму. Теперь на мне была шинель, солдатские ботинки и флотские брюки, в кармане которых уже всегда водились папироски-гвоздики.

Наша Ордынка за годы войны почти не изменилась, а вот моя школа в Лаврушинском переулке пострадала от немецкой бомбы, так что теперь нас перевели в другую, что напротив кинотеатра «Ударник».

И вот однажды в коридорах нашей школы пронесся слух, что по классам ходят люди и отбирают ребят для съемок в кино. Прямо во время урока зашли они и к нам в класс. На съемки разрешали брать только успевающих учеников, и не знаю, откуда взялись силы, но всю следующую неделю я лез отвечать. За эти несколько дней я выучил больше, чем за всю жизнь. И когда пришла пора отправлять партию учеников на студию, я был в их числе. Дома я ничего не сказал, зная, что мама будет против.

В павильоне стояла декорация, изображающая класс школы. Мы снова попали за парты, но теперь все было понарошку. В этой декорации снимался один из эпизодов фильма «Зоя», который ставил Лев Оскарович Армштам.

Начались съемки, несколько дней снимали этот эпизод, а мы все сидели и сидели на тех же местах за партами и смотрели, как снимаются актеры. Но вот в один прекрасный день понадобилось сказать несколько слов. Эти слова должен был произнести один из учеников, и совершенно случайно выбор пал на меня.

Объявили перерыв, я быстро выучил нехитрую фразу.

Перерыв кончился, всех позвали в павильон. «Ты запомнил слова, которые должен говорить?» – спросил меня режиссер. «Да», – сказал я и даже не стал их произносить. К моему лицу подъехала камера и осветительные приборы, оператор поставил кадр. Когда вчерне все было готово, режиссер попросил тишины.

Мои друзья притихли, рабочие оставили свои занятия. Оператор спрятался за камерой. Загорелся свет, и всё, кроме ярких глаз фонарей, утонуло в темноте. Где-то совсем близко прозвучал голос Армштама: «Не смотри в аппарат, спокойно скажи нам эту фразочку. Ну, начали».

И все. Дальше начался позор.

Слова, которые только что в коридоре с такой легкостью слетали с моих уст, стали неуклюжими и тяжелыми, как сырые картошки. Они едва помещались во рту. Голос провалился, я почувствовал, какое идиотское у меня выражение лица.

– Очень хорошо, успокойся, давай попробуем еще раз, – мягко сказал режиссер и подошел ко мне.

Я все понимал и боролся с собой, как с чужим человеком, но чем дальше, тем становилось хуже.

Как попугай, с голоса, я с трудом научился произносить знакомые слова. Но тогда руки и плечи окаменели. Мне подставили стульчик, я вцепился в него руками. Стало легче, но глаза против моей воли полезли в аппарат. И так было до тех пор, пока рядом не поставили дощечку, на которую я жадно смотрел.

Ступни мои ограничили палочками, потому что плюс ко всему я, оказывается, еще переступал ногами и вываливался из кадра. Что только со мной не делали…

По-моему, когда в джунглях ловят змею, приспособлений и ухищрений требуется куда меньше того, что понадобилось для меня, говорящего эту несчастную фразу.

К счастью, моих товарищей отправили домой раньше, и моего позора никто из них не видел.

Вся школа с нетерпением ждала выхода картины на экран. Я же боялся этого дня больше, чем экзаменов. Я бы отдал все на свете, чтобы только никому и никогда не показывали моей «игры».

Но пришел день, и на стенде «Ударника» появилось огромное слово «Зоя». Мы сорвались с уроков. Конечно, я совершенно не хотел идти в кино, но было неудобно перед ребятами.

Погас свет. Загорелись титры картины. Мы сидели на балконе, и мне казалось, что он шатается. Когда мелькнул мой кадр, я думал, что провалюсь от стыда, но произошло чудо. Все оказалось совсем не так плохо, как я предполагал.

Месяца на два в школе меня прозвали «артист», некоторые даже поздравляли, говорили, что им понравилось.

Однако дома мой «триумф» обозвали самодеятельностью и говорили: «Если хочешь стать артистом, то сначала надо учиться, а уж потом соваться в кино». Позже я и сам убедился, что актер должен не просто проговаривать текст, а играть, особенно в кино. Слова всегда вторичны, они только озвучание чувств и мыслей, которые внутри, и это главное.

А с учебой, и правда, дело обстояло из рук вон плохо: эвакуация, болезни, переезды с места на место сильно поломали мое обучение в школе. Мне уже 16 лет, и надо было срочно что-то предпринимать Родители это прекрасно понимали, и Ардов уговорил помочь свою добрую знакомую, замечательную учительницу Галину Христофоровну Башинджагян. Она подтягивала меня по всем предметам, а потом и вовсе забрала в Кунцевскую школу рабочей молодежи, где она преподавала.

Почти целый год я жил в общежитии, в маленькой комнатке Галины Христофоровны, и наконец получил аттестат о среднем образовании, что открыло мне двери для поступления в Школу-студию МХАТ.

Нетрудно догадаться, что подготовка к вступительным экзаменам превратилась в борьбу за честь и достоинство всего мхатовского семейства Баталовых.

Подготовкой занялись мама, и особенно папа (Владимир Петрович Баталов), который с 1919 года был не только актером, но и помощником режиссера, а режиссером, заметьте, в то время был Константин Сергеевич Станиславский. Естественно, отец присутствовал на всех репетициях, но кроме того, ловил для К.С. извозчика, провожал до дома, а на гастролях вообще находился с ним почти неотлучно. И конечно же, впрочем, как и все актеры, он просто боготворил Станиславского.

А теперь вообразите себе, какие требования были мне предъявлены, учитывая вышеизложенное. Отец выжимал из меня все соки, требуя настоящего погружения в материал, дабы каждая фраза была наполнена подлинным чувством, будь то проза, стихотворение или басня.

Так что экзамены я сдал удачно, а в конце мне даже удалось рассмешить комиссию, поскольку, читая басню, я грассировал, как модный в то время Александр Вертинский.

Итак, я попал на курс В.Я. Станицына, в Школу-студию того самого театра, во дворе которого началась моя жизнь.

Курсом старше учился Олег Ефремов, впоследствии создатель «Современника», а на моем курсе учились Лиля Толмачева, ставшая потом примой этого театра, и Коля Добронравов, прославившийся как автор знаменитых песен на музыку своей жены Александры Пахмутовой.

В студию к нам приходили такие корифеи МХАТа как Качалов, Aндровская, Москвин, это были даже не уроки, а увлекательные рассказы о тайнах актерского мастерства. Мало того, однажды нас пригласила к себе домой Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, и, конечно, я храню фотографию нашего визита.

Память об Ольге Леонардовне Книппер-Чеховой остается со мной и по сей день. После показа нашего дипломного спектакля, где она была в приемной комиссии, Ольга Леонардовна подозвала меня к себе и сказала: «Принеси диплом, я подпишу». Mнe стало ужасно неловко. «Да неси же, дурачок, потом поймешь». Я принес диплом из канцелярии, и она тут же его подписала.

Поскольку с самого детства я рос и жил в кругу актеров, с годами мне стали открываться поразительные черты, отличающие их от любого нормального человека. И, наверное, самое невероятное – это стремление оставаться на сцене вопреки всему, до последней минуты жизни. Так, мой дядя Николай Баталов, уже безнадежно больной, до конца стремился на сцену.

Хмелев на генеральной репетиции спектакля, где он играл Ивана Грозного, а мы, молодежь, изображали стрельцов, вдруг неожиданно пошатнулся и, прижав руки к груди, медленно спустился в зал. Вызванные врачи уже ничем не смогли ему помочь.

А Борис Добронравов умер во время спектакля «Царь Федор Иоаннович». Причем в те времена МХАТ уже был правительственным театром и актеры находились под наблюдением кремлевских врачей. После очередного обследования они категорически запретили Борису Георгиевичу выходить на сцену. Добронравов возмутился: как это кто-то запрещает ему играть спектакли!

Доктора объяснили, что если с ним что-нибудь случится, то вся ответственность полностью ляжет на них.

Дело кончилось тем, что Борис Георгиевич, чтобы не пострадали врачи, написал для них расписку, что он предупрежден о возможных последствиях, и продолжал играть…

В 51-ю годовщину МХАТа шел спектакль «Царь Федор Иоаннович», где Добронравов играл царя Федора.

Он умер в финале 6-й картины. Зрителям объявили, что спектакль не может быть продолжен из-за болезни артиста.

А когда карета скорой помощи, на которой увозили погибшего Добронравова, выезжала из двора МХАТа, оказалось, что весь проезд заполнен публикой, никто из бывших на спектакле не ушел, люди молча расступались перед машиной, провожая великого артиста в последний путь.

И это желание до конца оставаться на сцене присуще не только ветеранам. Так, много лет спустя, не доиграв своих последних спектаклей, ушли из жизни и мои друзья – Андрей Миронов и Виталий Соломин.

А это моя любимая тетя Леля, Ольга Николаевна Андровская, в знаменитом спектакле «Соло для часов с боем», который с неизменным успехом шел на сцене филиала МХАТа.

Она играла, выходила на поклоны, разгримировывалась, и все это время у служебного входа ждала машина скорой помощи, на которой ее привозили в театр, а после спектакля увозили обратно в больницу, так как тяжелая и изнурительная болезнь требовала постоянного пребывания под наблюдением врачей.

Но там, в больнице, она умирала, а на сцене еще жила!

Летом 1950 года меня зачислили в труппу МХАТа. И, как все молодые актеры, я стал участником всех массовых и групповых сцен. А первую маленькую роль со словами сыграл на сцене филиала МХАТа.

Но вскоре, несмотря на высшее образование и занятия военным делом в студии, по прямому распоряжению Сталина всю молодежь призывного возраста забрали в армию.

К счастью, руководство Театра Красной армии, воспользовавшись этим указом, тут же объявило о создании команды, состоящей из военнослужащих, окончивших театральные учебные заведения. Попал в эту команду и я. Сперва, как положено, нас разместили в казарме, но поскольку в театре после спектакля мы разбирали декорации и возвращались очень поздно, невольно ломая принятый распорядок, было решено для иногородних предоставить места в расположенном неподалеку от театра общежитии, а москвичам ночевать дома. Но мне теперь приходилось вставать чуть свет, чтобы успевать к утреннему построению.

Потом в нашей команде оказался молодой актер из Ленинграда Володя Сошальский. Красавец, высокого роста, с роскошной шевелюрой, и здесь он, уже сыгравший в Ленинграде Ромео, очень скоро получил роль «героя-любовника». Спектакль шел на малой сцене, всегда с аншлагами.

И вот в один прекрасный день в центре города Володю остановил патруль, ведь мы ходили в обычной солдатской форме, и, несмотря на все заверения, что он актер и сегодня у него спектакль, его забрали в комендатуру, где и остригли наголо, как полагается солдату.

А теперь представьте, что было вечером перед спектаклем, когда «герой-любовник» явился лысым как колено. Гримеры в панике бросились перебирать запасники, отыскивая подходящий парик. Наконец какой-то парик нашли и кое-как приладили к Володиной голове. Конечно, в зале и за кулисами на этом спектакле побывали все незанятые работники театра.

Итак, я оказался в одном театре с мамой. Она пришла работать в Театр Красной армии сразу после возвращения из эвакуации и совершенно не могла предположить, что я попаду на эту же сцену.

Таким чудесным образом судьба вернула меня в руки мамы, дабы первые актерские шаги на профессиональной сцене я сделал под ее надзором, так как мама была там не только актрисой, но и режиссером.

В то время на сцене театра с оглушительным успехом шел спектакль «Учитель танцев», где заглавную роль играл прекрасный артист Владимир Зельдин.

Именно этот спектакль пригласили на гастроли за рубеж. А в то же время спектакль «Замужняя невеста», где он также играл главную роль, должен был отправиться в поездку по частям Советской армии. Мама поставила этот спектакль и сама в нем играла вместе с Зельдиным, так вот они и ввели меня на роль вместо него. И таким образом я поехал на свои первые в жизни гастроли.

Всю мою сознательную жизнь я был увлечен автомобилями, и когда надо было выбрать воинскую профессию, я, не задумываясь, сказал, что хочу быть шофером. А по окончании службы получил профессиональные права, которые не раз пригодились мне в дальнейшей жизни.

И уж совершенно нежданным подарком свыше на последнем году службы оказались для меня съемки в учебном фильме по заказу Министерства обороны под названием «Служу Советскому Союзу». В нем я должен был проиллюстрировать перед камерой все, что обязан знать и уметь образцовый солдат, буквально от наматывания портянок до преодоления водных преград с автоматом в руке. При этом вместо режиссера съемкой командовали подполковник-строевик и старшина, добиваясь от меня безукоризненного исполнения задания.

Как вы понимаете, никаких эмоций и актерства там не требовалось, хотя у моего персонажа были имя и фамилия – Павел Соснов. Никогда в жизни потом я не встречал более жесткой «режиссуры». Но, несмотря на строгость и сложность заданий, именно эти съемки научили меня работать на камеру и двигаться, не вываливаясь из кадра. Вот уж точно – нет худа без добра.