Текст книги "Лабиринт кочевников"

Средний и нижний ящики оказались куда интереснее верхнего, да что там интереснее – их содержимое во многом поставило Климова в тупик! Помимо заковыристых колб из толстого стекла, тщательно проложенных поролоном и фланелью, ящики содержали несколько приборов. Два из них выглядели довольно кустарно, так что Ян предположил, что Ленц изготовил их у себя на заводе. Корпуса из жести, мастерски пропаянные по шву, на одном – вольтметр, на другом, кроме двух десятков круглых разъемов для контактных штекеров еще и ряды разноцветных лампочек.

А вот три других… Едва взяв один из них в руки, Климов понял, что эта штуковина с темным экранчиком и выпуклыми кнопочками изготовлена не у нас. Никогда ему не приходилось прикасаться к такому странному, словно прорезиненному, и теплому на ощупь пластику. Но главное, здесь было несколько надписей над блоком с кнопками.

Чем-то они напоминали древнюю клинопись шумеров и все же отличались куда большей сложностью, даже изяществом, местами формируя нечто вроде иероглифов с закругленными выпуклыми хвостиками.

Остальные два аппарата, каждый размером с бобинный магнитофон из времен юности Климова, выглядели погрубее, но не менее интересно. Корпуса из жесткой коричневой пластмассы напомнили то ли полевой телефон ТА‐57, то ли тридцатые-сороковые годы вообще, только в то время, само собой, никто и мечтать не мог о дисплеях (похоже, дисплеи здесь не самые продвинутые) и сенсорных панелях, разграфленных в многоцветные квадратики с цифрами и совершенно непонятными Яну символами. «Ионизация 1», «Коллоид», «Упр. синт» – надписи над квадратиками панелей нанесены были тончайшим слоем краски, что тоже никак не соотносилось с дизайном. Перевернув оба аппарата, Климов захмыкал: ну еще бы! «Инженерный дом Тахмазова, Новосибирск»… и меленько так, штампиком, «1933» на одном и «1929» на другом, потяжелее и с вдвое большим количеством каких-то отверстий по бокам, – похоже, тоже для штекеров и колодок.

Кроме приборов и химической посуды Климов обнаружил большой портфель из толстенной, жесткой кожи, закрываемый старомодно на длинный кожаный язык. Портфель лежал на самом дне нижнего ящика, так что Ян заметил его не сразу. Вытащив его наконец, Ян откинул тяжеловатый клапан, заглянул внутрь. Там находились какие-то бумаги, сложенные в несколько раз, и еще две жестяные штуковины, их конструкция сразу вызвала в памяти авиатора линейку-ветрочет с вращающимся кругом, только намного сложнее, с окнами и тремя дисками. Цифирь оказалась привычной, местами арабской, а где и римской. На первый взгляд обе линейки ничем не отличались друг от друга, разве что потертостью, но, крутнув диски, Ян вдруг увидел, как в окнах появились метки, нанесенные явно от руки чем-то вроде химического карандаша или фломастера.

Расположение меток сильно отличалось.

– Ого, – пробормотал Климов, – да тут все не просто… И наверняка не зря он их держал. Вот только какой курс ему приходилось высчитывать?..

Вернув пока обе линейки в портфель, Ян осторожно достал бумаги. Он подумал, что это какие-то карты, уж очень знакомо выглядела тканевая основа, но, развернув на полу, вытаращился, не понимая решительно ничего.

Плотная гладкая бумага была испещрена линиями, символами, кое-где цифрами и короткими аббревиатурами непонятного назначения. Буквы везде латинские. Это напоминало какую-то сложную электрическую схему, но в то же время, как здраво рассудил Ян, откуда он мог знать символы и обозначения, принятые в другом мире?

Схему рисовали вручную, причем очень профессионально – никаких подчисток, линии ровные, скругления по лекалу, вот только буквы и цифры наносились, как показалось ему, не только разными чернилами, но и разными людьми.

Ян аккуратно вернул все свои находки в ящики, потом смотал «болгарку» и пошел вниз. Ему хотелось есть, да и к тому же, говоря честно, он испытывал изрядное разочарование. В общем-то, найденные приборы в очередной раз доказывали, что старый Ленц имел прямое отношение к некоему миру, находящемуся в другом измерении, но все же Климов надеялся найти что-то такое… вот прямо эдакое, как ребенок, нетерпеливо ждущий подарков на день рождения.

Достав из холодильника яйца и кусок колбасы, Ян поставил на плиту сковородку, и тут на столе задребезжал мобильник. Ян слегка дернулся – ничего хорошего он от телефонных звонков не ждал, оснований для этого у него хватало, – но тут же успокоился, потому что в трубке раздался бодрый голос Татьяны:

– Слушай, привет! У меня весь день пропал, представляешь? Ты там как сам, занесло тебя?

– Еще бы, – рассмеялся Климов, глянув для надежности в окно. – Будь здоров занесло. Город что, стоит весь?

– Город лежит! – Женщина хихикнула и добавила, немного замявшись: – Слушай, я тут неподалеку, хочешь, к тебе зайду? Торговли все равно нет и не будет, я все точки пока закрыла.

– Заходи, конечно! Давай я тебя встречу, у нас тут коммунальщики попрятались, по тротуарам не пройдешь.

– Вот хорошо! Я минут через пять к перекрестку подойду, ладно?

Топать до Щорса было мучительно. Вроде и недалеко, два квартала всего, но когда под ногами кое-как раскатанная каша, а про тротуар и думать нечего, расстояние словно удваивается. Как Ян ни спешил, Татьяна появилась раньше: он издалека еще увидел ее фигурку в пуховике.

– Ты извини, быстрее не получилось, – Климов прикоснулся губами к холодной щеке, пахнущей знакомыми духами, и тут только вспомнил, что не брился уже два дня. – Засыпано все, еле-еле ползком можно.

– Проспект чистят, – усмехнулась Татьяна, указав на буксующий вдоль обочины автобус, – но вечером опять повалит.

Ян взял из ее руки пакет с продуктами, помог спуститься по скользкому месиву на проезжую часть, и они медленно, как старики, двинулись вниз.

– Я погоду тоже чую, – заметил Климов, – все-таки пять лет здесь прослужил, а в авиации, как ты понимаешь, к погоде отношение особое. Зимой полк летал мало, кому охота шею подставлять? Уж не нашим отцам-командирам, это точно. Особенно, помню, в восемьдесят восьмом как начало сыпать с конца октября, так, считай, до Нового года и сыпало без остановки. Какие уж тут полеты?

– Да, я тот год помню, – отозвалась Татьяна, осторожно ступая вслед за Яном. – Еще и холодно тогда было, жуть просто!

После того как она два раза оступилась, Яну пришлось взять Татьяну под руку.

– Теперь если грохнемся, так вместе, – сказал он.

– Ничего, – весело ответила ему женщина, – тут мягко!

Ян тихо улыбнулся, и ему вдруг подумалось, что с Татьяной ему действительно как-то необычно мягко, тепло… Особенно сейчас, когда впереди ждет долгий темный вечер с метелью.

Они доковыляли до климовского дома, ржаво скрипнула калитка. Едва раздевшись, Татьяна деловито прошла в кухню, принялась выкладывать на стол покупки – так, словно она делала это много лет подряд.

– Что в городе творится? – спросил Ян, закуривая возле окна. – Транспорт еле ходит? Народ, наверное, все власть ругает?

– Да кто ее, родимую, не ругает? В последнее время люди вообще какие-то нервные стали, на рынке все время слухи всякие – один другого веселее. То какую-то комиссию из Москвы ждали и говорили, что рынок наш снесут к чертям, чтоб глаза не мозолил. Потом – нет, не из Москвы комиссия будет, а депутаты какие-то из Перми, и сносить пока не будут, а только закроют на недельку. Никаких комиссий не дождались, но кое-кто деньги потерял, потому что товар не заказывал. Вот кому оно надо было? И болтают без умолку! Вчера новое придумали. Типа приедут к нам какие-то бандиты, будут народ запугивать насчет Трубного завода. Да кому, прости господи, до этого завода дело есть? Какая нам разница, что да как они там у себя накрутят? Мэр с ними пусть разбирается, нам-то что, спрашивается? Или мне от них лишний доллар отвалится? Куда там…

– Ну, у людей работа будет, – пожал плечами Климов. – Разве плохо? Ты ведь на них тоже заработать сможешь?

– Я-то? – выпучила глаза Татьяна. – Ну, разве что на водке! Рабочих они откуда возьмут? Завозить придется, вот откуда. Так я с того завоза больше потеряю, чем заработаю. Как подумать, так недаром люди про бандитов говорят. Только вроде тихо в городе стало, и опять на тебе.

Она сняла с огня яичницу, ловко разделила ее на две части и разложила по тарелкам. Ян тем временем нарезал хлеб, достал из холодильника новую банку соленых помидорчиков, выставил на стол бутылку виски. Пока Татьяна возилась с твердым польским сыром, Климов включил телевизор.

– А про чертей не вспоминают больше? – поинтересовался он, усаживаясь за стол.

– Про каких?.. – обернулась женщина. – А, ты про чепуху про эту… Да вроде нет. Я, по крайней мере, ничего такого не слышала. Мало ли что кому привидится! Наши в любую чушь поверить готовы – чем еще заняться? Сидят все, в ящик пялятся или водку пьют. Это ж Заграйск! Летом тут как-то жить можно, а зимой хоть ложись да помирай, вот и молотят языками.

Климов понимающе кивнул. Здесь, в самой что ни на есть провинциальной глуши, люди и впрямь казались наивными, как дети. В мэры вечно выбирали проходимцев, умеющих развесить по ушам полтонны макарон, ворам – прощали, «лишь бы свой», а уж что касается слухов и суеверий, этого здесь было в избытке.

Все это он прекрасно знал, знал давным-давно, но все же приехал почему-то именно сюда. Почему? Да потому, наверное, что если уж куда-то и бежать от страха смерти, так только в собственную юность. Туда, где ни о каких страхах не думалось вовсе… Сейчас, глядя на плотную фигурку Татьяны, на ее руки с аляповато накрашенными ногтями, Ян подумал, что был, как видно, в этом его бегстве какой-то промысел. За окном синело, появились уже первые снежинки, и от этого предчувствия вечера Яну стало уютно, будто все его дурные мысли собрались да уползли тихонько за порог.

– Но вообще, конечно, Заграйск у нас городок интересный, – произнесла Татьяна, – вроде как и заштатный, да? – но чудес тут немало происходило. Я, когда в школе училась, классе в третьем-четвертом, была у нас на соседней улице старушка одна, бывшая учительница. Она еще со мной математикой занималась. Так вот она рассказывала, что в сороковые годы, сразу после войны, появлялись тут какие-то чужие люди, то ли цыгане, то ли еще кто – они за деньги крыс выводили… И народ их почему-то колдунами считал. Ведьмаками, что ли. Вроде как вылечили они кого-то от туберкулеза, а одному офицеру, фронтовику, осколки из головы достали – ни один врач ему помочь не мог, никто и не брался даже.

– А куда потом эти цыгане делись? – с усмешкой спросил Климов. – Милиция забрала?

– Нет, не милиция. Исчезли они в один день, ушли куда-то. Говорили, будто на карьере их видели в последний вечер, но что они там могли делать? Карьер до середины пятидесятых не работал, это я точно знаю.

– Что-что? – Ян слегка поперхнулся, закашлялся, потянулся к бутылке минералки. – На карьере? Слушай, я давно еще слышал, что карьер этот ваш – какое-то дурное место. И аварии там были, и людей насмерть засыпало… Правда, что ли?

– Так там зэки работали, – отозвалась Татьяна, с тревогой глядя на Климова. – Постучать?.. По спине, говорю, стукнуть?

– Нет, нормально… Нормально все, – Ян открыл наконец виски, плеснул в рюмки. – Про зэков я и не знал. Но у них же вроде дисциплина должна быть, охрана там, все вот это вот. Разве нет, а?

– Да на них всем плевать было! Что ты… Ну, угробятся двое-трое – какая разница? У нас все прекрасно знали, что к карьеру лучше не подходить. И к тому же цементный завод в Константиновке то и дело на ремонт закрывали – завод старый, его до революции еще построили, – а карьер тоже стоял. Там еще такое дело было: когда я малая совсем была, двое парней с Привокзальной пошли зачем-то на карьер и пропали. Искали их, зэков туда-сюда мотали, да только не нашли ничего. А через год раскопали кости в тряпье – по одежде их и узнали, – только вот кости-то не целые были, а на куски порубленные! Конечно, на зэков все и свалили, да народ не верил. Темная история, много тогда слухов всяких ходило. О маньяках в то время не знали, не было такого, сам понимаешь. Так бабки старые про каких-то людоедов вспомнили, вроде как бывало тут уже подобное.

Ян слушал подругу с большим интересом, позабыв даже про остывающую яичницу. Карьер вдруг стал казаться каким-то мистическим местом. Что там, черт возьми, происходило – бесчинствовала темная сила?..

Историю с пропавшими пацанами он и сам слышал когда-то, но не придал ей никакого значения, а потом забыл начисто. Сейчас же она внезапно обрела некую новую, чрезвычайно мрачную окраску.

– Это в семидесятые было? – переспросил Климов.

– В семьдесят втором, может, третьем… Я еще в школу не ходила, но обо всем этом и потом вспоминали как-то. Кто-то говорил, что ребята эти, которые пропали тогда, в карьере рыться любили. Вроде они монеты там находили или еще что. Клад, наверное, искали? Тут ведь казачки во времена Пугачевские гуляли, это все знают. Ты чего не ешь? – вдруг нахмурилась Татьяна, прервавшись на полуслове. – Заслушался? Такую хрень, знаешь, к ночи лучше и не поминать. Смотри, смотри, снег опять повалил!

Ян глянул в окно и усмехнулся, дернув плечом. Как всегда в начале зимы, снегопад заставлял темнеть весь мир вокруг, приближая вечер. Крупные пушистые хлопья падали отвесно, плотно, но с ленцой. В доме соседа Пахомова уже горел свет на кухне – тусклое желтое пятно в ткани кружевной занавеси зимы. Ян одним духом выпил рюмку виски, ковырнул яичницу и поднял глаза на Татьяну.

– Хорошо, что ты здесь, – тихо произнес он.

Глава 6

В десять утра – на сей раз они встали довольно рано – Ян посадил Татьяну на автобус, идущий в центр, а сам перешел обледенелый проспект Щорса и двинул через кварталы пятиэтажек. Засыпанная снегом улочка вела к вокзалу, но ему нужно было не туда, слегка в сторону… На перекрестке, увидев большой гастроном, Климов вдруг резко остановился и повернул к дверям магазина. На лбу у него появилась хмурая, упрямая морщина.

Он не имел ни малейшего представления о том, насколько удастся его затея, шансов было маловато, однако, спрятав в карман плоскую бутылку армянского, бывший замполит почувствовал себя намного увереннее.

Подзабытая дорога вела его мимо кинотеатра «Ударник», мимо древних угольных складов, мимо парка, утопающего сейчас в снегу. Скоро впереди появились колонны дореволюционного особняка: когда-то он принадлежал купцу Озерскому, человеку не просто богатому, но еще и образованному. О его «домашнем» театре писали все уральские газеты… Правда, то было давно. В сороковые, сразу после войны, особняк отдали под краеведческий музей, и даже сейчас, по словам Татьяны, музей как-то еще жил, туда организованно водили школьников.

Снег на широких ступенях оказался чуть растоптан, а возле дверей его даже пытались убрать лопатой. Ян шевельнул бровями, взялся за бронзовую ручку – высоченная дверь купца Озерского оказалась даже тяжелее, чем он ожидал, так что пришлось тянуть как следует. В просторном холле, кое-где отделанном деревянными панелями, а по большей части просто вымазанном серой краской, не было ни единой живой души. Окошечко с надписью «Касса» изнутри прикрывала занавеска. Грохнула закрывшаяся дверь, и в глубине пустой гардеробной раздались быстрые шаги.

– Вам что нужно, молодой человек? Чего хотите, спрашиваю? – по истертому ковру шустро бежала бабулька в сером рабочем халате, угрожающе размахивая связкой ключей, вполне способной сойти за кастет. – Здесь музей у нас, понятно? Милицию сейчас вызову!

– Господи, да что вы, в самом-то деле? – затараторил Ян, невольно отступая к двери. – Я в музей и пришел, конечно же! Мне к директору вашему нужно…

– Это зачем вам к директору? – нахмурилась старушка, пряча ключи в карман. – По какому вопросу? Из горсовета, что ли?

– Нет… Я журналист, книгу пишу. Вот, пожалуйста, – Климов сунул руку под куртку и извлек удостоверение Союза журналистов, уже неоднократно выручавшее его в сложных ситуациях. – Хочу с директором вашим посоветоваться, расспросить про Заграйск.

– Кни-игу?

Бабуля внимательно изучила «корочки», вернула Яну и выдавила благосклонную улыбку:

– Про Заграйск, что ли, книга ваша будет?

– И про Заграйск тоже, – облегченно вздохнул Ян.

– А, тогда хорошо, тогда за мной идите, – грозная старушенция повернулась и зашаркала в полутемный коридор левого крыла.

Там она почти сразу остановилась, потянула на себя старомодно обитую дерматином дверь и, сделав знак Яну ждать, исчезла. Разговор, судя по всему, был недолгим, через минуту бабулька вышла и тихо проговорила:

– Аркадий Михайлович вас ждет, заходите.

«Повезло», – сказал себе Ян.

Директорский кабинет оказался не просто большим – огромным, так что Ян, войдя, ошеломленно захлопал глазами. Большие окна с раздвинутыми занавесками украшала коллекция кактусов. Две стены занимали шкафы с глухими дверцами, третья, за спиной директора, представляла собой сплошной стеллаж, забитый книгами. Напротив двери, под окном стоял ученический письменный стол, заваленный бумагами, сам же Аркадий Михайлович сидел в дальнем углу. Стол его, по всей видимости еще дореволюционный, под синим сукном, выглядел потертым, но внушительным.

– Здравствуйте, молодой человек, – худощавый старик оторвал взгляд от монитора компьютера, встал, отодвинув кресло. – Горелов, директор музея. Анна Васильевна сказала, что вы журналист из Москвы.

– Да… Простите, – Ян мотнул головой, прошагал через этот зал со скрипучим паркетом, протянул руку:

– Климов, Ян Антонович. Вот мое удостоверение, если хотите… Я теперь в Заграйске, хоть и не знаю, на сколько здесь остановлюсь. Купил дом, пытаюсь обосноваться. Хочу написать книгу о здешних местах.

– Нет-нет, – заулыбался Горелов. – Если вас пропустила наша Васильевна, сомневаться не приходится… Так, значит, вы пишете какую-то книгу? Это чрезвычайно интересно! Хотите кофе? Сейчас холодно, а топят у нас преотвратно, как вы, наверное, заметили. У меня есть сушки, даже кексы, хоть и вчерашние.

– Ну, раз кофе, – нерешительно вздохнул Ян, – тогда лучше уж так.

Он выставил на стол бутылку, поднял глаза на директора. Тот вдруг повеселел, хмыкнул, подергал себя за лацкан порядком изношенного пиджака, под которым виден был толстый свитер домашней вязки.

– Вижу, тема у вас серьезная, – заключил он. – Так?

– Ну, примерно, – вздохнул Климов. – Да и снегопад. Сами видите.

– Да-да, – согласился Горелов, доставая откуда-то из-под стола электрочайник. – Город встал, я сам еле добрался.

Директор прошел в угол и распахнул полированную дверцу шкафа, за которой, к удивлению Яна, обнаружился умывальник. Зажурчала вода. Глядя Горелову в спину, Климов внезапно понял, что глаза у старика слишком острые, умные, волевые – какие-то непровинциальные, что ли…

Пока чайник шумел и булькал, Горелов поставил на стол чашки, пару рюмок и тарелку с подсохшими кексиками.

– Чем богаты, – сказал он. – Вы уж извините, бюджетное заведение. Сами понимаете… По большому счету музей живет только по милости благодетелей из отдела образования, иначе нас бы уже давно закрыли. Школьников куда-то водить надо, да и праздники тут всякие устраивают, – на последних словах директор слегка поморщился. – Ну и то хорошо. Денег нынче нет, и когда будут, никто не знает. Загибается наш край, что уж тут поделать. Хотя, с другой стороны, мы и раньше никого не интересовали. Недаром же в Заграйске бывшие каторжники оседали. Тихое место, знаете ли.

– Про каторжников слышал…

– Ну вот… У Озерского, который все это построил, – Горелов поднял глаза к потолку и повертел ладонью, – деловой партнер был, Вакулин. Тот самый, который фабрику выстроил, предтечу, так сказать, нашего Трубного, – так он как из каторжан был. Где-то тут срок отбывал, а потом вышел, да и остался в Заграйске. Вот как судьба людей крутит! Города – это люди, господин Климов, люди, а не стены. Весь край, собственно, каторжанами и поднят. Кто в кандалах, а кто, как Вакулин, уже и без железа, своей волей. Много здесь таких было.

– Пермский край вообще удивительное место, – закивал Ян. – Меня, собственно говоря, больше всего интересует не просто история Заграйска как таковая, а в общем-то все необычное, может, даже странное, что могло происходить здесь с момента основания Перми. Издатели любят такие вещи, а деньги просто так никто не платит… Вот, приходилось мне еще в Москве слышать, что будто бы здесь языческие поселения аж до двадцатого века существовали. Правда?

– Это кто вам такую чушь выдал? – нахмурился директор музея. – Нет, увы, никаких язычников тут давно не видали, а дохристианский период изучен весьма слабо. На севере края манси, вогулы, долго жили наособицу, только Заграйск от Перми далеко, русские поселенцы пришли сюда весьма поздно, и в целом тут на много верст ни одной живой души не было…

Ян насыпал себе растворимого кофе из банки, добавил сахару, залил кипятком и откупорил бутылку. Горелов улыбался немного растерянно, видно, не понимал, что могло заинтересовать в этой глуши столичного журналиста.

Торопиться не следовало. Проницательного старика нужно было подводить к теме карьера медленно и осторожно, чтобы он не замкнулся, не стал съезжать в рассуждения о чепухе.

– Ну, по случаю снегопада… за знакомство!

Коньяк заставил директора музея немного порозоветь: Горелов расслабленно выдохнул, отхлебнул обжигающе горячий кофе, уселся в старом деревянном кресле поудобнее.

Ян сидел напротив него, повесив свою куртку на спинку стула, – кроме этого затасканного казенного стула сесть тут было больше негде.

– Люблю снег, – вдруг сказал он. – В маленьких городах нечасто бывает вся эта серая грязь, к которой так привыкаешь в Москве. К тому же снег всегда несет тишину. Люди спешат по своим делам, ругаются, увязая в сугробах, но все это кажется только частью большой всеобщей тишины.

Горелов моргнул и некоторое время смотрел на Климова пристальным, изучающим взглядом.

– Вы умеете видеть, – произнес он с улыбкой. – Это у вас профессиональное? Я, признаться, почти никогда не имел дела с людьми пишущими – какая тут у нас пресса?..

– Может, профессиональное, – кивнул Ян, – но скорее, думаю, врожденное. Меня с детства интересовали вещи необычные, выпадающие из привычной нам реальности. В Питере, в старинных дворах на Фонтанке, я собственными глазами видел призраков.

– Белой ночью? – тихонько рассмеялся Горелов.

– Нет, это был уже октябрь. Там хватает очень мрачных мест, насыщенных какой-то темной, пожирающей человека энергией. Обитатели этих колодцев ничего такого не чувствуют, привыкли, но чужаку может стать очень плохо. Как мне, собственно… А вот Заграйск я вижу абсолютно другим. Чертям и привидениям здесь делать нечего, не та энергетика – по крайней мере, мне так кажется.

– Ну-у, насчет чертей, – директор снова хихикнул, – я вам ничего не скажу, потому как алкашни у нас всегда хватало. Эти, соответственно, и с чертиками общаются! А вот что касается энергетики, так тут вопрос, как говорится, интересный. Еще в девятнадцатом столетии Заграйск славился «бабками» – ведуньями, вещуньями, но по большей части травницами. Генеральша Абросимова – была такая – сюда из самой Москвы лечиться приезжала. Не раз и не два, и вроде как помогли ей тут. А потом взяла и исчезла из особняка купца Промыслова, где гостевала. Большой скандал был! Чтобы дело замять, краевые жандармы слух пустили: мол, ушла генеральша в дальний монастырь, душу грешную спасать. А что за монастырь, где находится – о том распространяться не велено. Только ни в какой монастырь она, конечно, не уезжала. Вышла куда-то ранним утром – и все.

– Разбойники? – прищурился Климов.

– Кто знает?.. Леса тогда вокруг стояли глухие. Но мне приходилось пару раз слышать – давно уже, годах так в шестидесятых, – что старожилы, из тех семей, которые лет по сто здесь сидят, никогда не пускали детишек в долину Граи. Купаться, мол, только выше города, там, где холмы. А на Песчанку, в низину, ни ногой! Дурное место!

– Погодите, – встрепенулся Ян, – Песчанка – это там, где карьер?..

– Да, потом уже там карьер при советской власти устроили. А изначально была Песчанка… Жены рабочих туда стираться ходили. Но рабочие все пришлые были, из самых разных мест наехали. А вот заграйские прачки никогда, ни под каким видом к Песчанке даже и не приближались. Десятой дорогой они эту низинку обходили.

– Ого! А на чем все это, э-э, базировалось? Такие страхи, как я понимаю, с пустого места не берутся.

Ян подлил директору коньяка, и тот одобрительно кивнул. Кофе, бурда из жестянки, уже немного остыл, так что можно было глотать, не боясь обжечься. Климов хотел было произнести какой-нибудь тост, но старик уже поднял свою рюмку, цедил коньяк мелкими глоточками.

– Причины страхов и суеверий бывают весьма разными, – произнес Горелов. – Но я склонен думать, что в основе тех или иных табу всегда лежат вполне объяснимые явления. А вот что касается Песчанки… Когда-то там исчезали дети, но говорили, что и рыбаки какие-то пропали. Это все еще до революции было. Потом начали строить Трубный, и, соответственно, появился карьер. Работали там по большей части заключенные, поэтому кто знает, что там происходило. Но слухи все эти старинные забылись. Тогда больше говорили о захоронениях, обнаруженных во время расширения и реконструкции железной дороги. Об этом мне старики тоже рассказывали. Там вроде бы шаманов каких-то раскопали, и все землекопы заболели сразу же. Увезли их в Пермь, а назад никто не вернулся.

– Интересно, – хмурясь, Климов даже подался вперед, – и что ж это за шаманы такие?

– Не знаю, – загадочно хихикнул Горелов. – Хотел бы посмотреть, но меня тогда еще на свете не было. В Заграйск я приехал только в шестьдесят седьмом, знаете ли. Думал, ненадолго, но – женился, зацепился и сам не заметил, как оказался в этом музее. А мечтал заниматься наукой!.. Но здесь тоже можно найти кое-что интересное, конечно… Правда, вряд ли эти находки принесут публикации. Так вам интересно насчет Песчанки? – вдруг перебил он сам себя.

– Еще как. Но вы говорили о захоронениях шаманов…

– Об этом, повторяю, мне только слышать довелось. И то, как здесь водится, от дедов соседских. Но вот что интересно. Одна старушка, милейшая женщина, рассказывала мне, что кое-кто связывал эти древние могилы с нашествием «цыганских ведьм» в сорок шестом году. А уж от «ведьм» не откреститься, их многие видели.

– Что-то вроде и я такое слышал. В сорок шестом, говорите? А потом этих цыган милиция забрала?

– Ох, в то время милиции не до них было, поверьте. Бандитизм по всему Уралу был страшный, такой, что никакие там девяностые годы и рядом не лежали. Людей резали прямо на улицах, склады грабили, магазины – года до пятьдесят второго все это длилось. И потом учтите еще вот что: здесь, в тылу, все перемешалось. Многие эвакуированные не хотели возвращаться домой, в западные области, пытались тут завербоваться на стройки, на заводы, как-то зацепиться. Великое переселение народов! Так что эти «цыгане» нашу доблестную милицию если и волновали, то в самую последнюю очередь. Тем более что и цыганами они не были. Внешне немного похожи, но нет, не цыгане. Они носили кожаную одежду, очень хорошо изготовленную, и совершенно не понимали по-русски. А еще боялись машин, боялись настолько, что никогда не ходили в район «железки». Как мне рассказывали, паровозы их приводили в ступор, то есть в такой ужас, что бедняги просто каменели, застывали на месте, не в силах двинуться. Интересно, да? Если не на поезде, то как они сюда попали? По Грае корабли не ходят. Хе-хе, – Горелов закатил глаза, прищелкнул языком и сам налил себе полную рюмку. – При всем при этом они пробыли в городе около месяца. Где жили – никто не знает, но кого-то из них всегда можно было найти возле базара. Городской рынок был тогда на Усольной, там, где потом детскую больницу построили. И на рынке работали кузнецы, артельщики. Так вот несколько мужчин постоянно возле кузнецов терлись. А когда появлялись деньги – сразу покупали топоры и косы, причем без рукояти, только железо… Сталь их очень интересовала! Интересно, да? А деньги они зарабатывали так: после войны в городе почти не осталось кошек – голодно тут было, знаете ли, – и в домах крысы просто копошились, как муравьи. Сжирали все, никакого спасения от них не было. Цыганки, то есть, собственно, «ведьмы», за небольшую плату рассыпали в подвалах какой-то порошок, и крысы мгновенно уходили. И потом уже не возвращались, никогда. Впрочем, это не самое интересное…

Горелов умолк, дожидаясь, пока Ян нальет ему еще рюмочку. Лицо у директора порозовело, глаза блестели молодым, задорным блеском. Климов понял, что на этот раз ему повезло по-настоящему. Старик не просто осведомлен о многих таинственных событиях, происходивших в Заграйске, он, видимо, потихоньку занимался этой темой, благо должность позволяла.

– Иногда они лечили людей, причем занимались этим только мужчины, – Горелов сделал крохотный глоток, причмокнул, – помогали в таких случаях, когда наша медицина оказывалась совершенно бессильна. В шестьдесят восьмом, как сейчас помню, я познакомился с Мосийчуком Иван Палычем – умнейший был мужик, майор, почти всю войну прошел. Он в то время работал в нашем ДОСААФе начальником каким-то, не помню. В общем, уже в сорок пятом ему здорово не повезло, попал он под минометы, так что конец войны в госпитале встретил. Несколько осколков у него вытащить не смогли – они сидели в шее и за ухом, хирурги просто не брались их вырезать. Мучили они его ужасно, шея гноилась, болела… Из армии его, конечно же, комиссовали по здоровью. Он приехал домой, в Заграйск, устроился в артель к слесарям, и тут – цыган один смотрит на него, смотрит… А потом знаками так: иди сюда. Пощупал его шею, головой покачал. Как-то они там по деньгам с ним договорились, цыган ушел, а через два дня принес коробочку деревянную с какой-то ярко-красной мазью. И объяснил: два раза, мол, помазать, а потом осколки выйдут. Ну, Мосийчук, как он сам мне рассказывал, был готов уже хоть дерьмом обмазаться… И что вы думаете? На третий день шея страшно распухла, поднялась температура. Майор наш с перепугу водочки тяпнул и уснул. А наутро мать его будит – подушка вся в крови, гной там… а осколки-то прямо из шеи торчат! Там он их и выдернул, все до единого, сам. И к врачам никаким не ходил. Раны зажили почти сразу – все. А цыгане через пару дней буквально взяли да исчезли. То ходили по городку – то там, то тут их видели – и вдруг пропали.

– И майор Мосийчук, наверное, спасителя своего хорошо разглядел? – как бы в задумчивости поинтересовался Климов.