Текст книги "Росстани"

Глава девятая

1

– Пока.

– До свидания.

Юльевич первым вышел из операционной. Без шуток-прибауток. Устал. Очень.

Данила похлопал пациентку по пухлющим, как еще два небольших живота, щекам:

– Антонин Васильна-а-а! Просыпаемся-а-а-а! Ротик откройте! Покашляйте-покашляйте!

Антонина Васильевна перевыполнила просьбу анестезиолога. Основной живот заколыхался, две ножищи и еще две ноги, которые ручищи, натянули вязки, посинели. Операционный стол крупнокалиберно завибрировал. Все, что с ним соприкасалось, затряслось, задребезжало. Самостоятельно открылась фрамуга.

Даня экстубировал больную. Та успокоилась.

– Во такая у нас сегодня, Тоня, Тоня. Не Тоня, а Тон-н-н-ня. И не одна тонна, а целых три Тонни, – захармсничал Борисыч.

– Не Антонина, а Антони-и-инища! – подхватила, подвыв, Тоня. В ее тезке было полтора центнера.

– Юльевич вовремя смылся. Как на каталку-то ее будем перетаскивать? Еще руки нужны. – В конце фразы Даня повернулся к застекленной перегородке между стерильной операционной и предоперационной.

Фельдшер «скорой помощи», в верхней одежде, стучит одной рукой по стеклу, привлекая внимание, другой, поднятой на уровень лица, тоже привлекает внимание – держит за указательный палец чью-то чужую ампутированную ладонь и потряхивает ею, как колокольчиком.

Вот и дополнительные руки…

…Парень лежит в перевязочной. Юльевич разматывает пропитанную повязку. Жгут наложен хорошо. Срез ровнехонький – все косточки, мышечки, сосудики, нервики видны, как на картинке в анатомическом атласе. Сереже всего шестнадцать. После восьмого ушел в ПТУ. На практике, на пилораме, что-то не учел, не «соблюдил». Рука вместе с досточкой и соскользнула, куда надо было досточке и совсем не надо было руке.

– Ну, что. Готовь к операции. Будем культю ваять. Пойду хоть кофейку глотну. – Валера не доволен – третья срочная операция с утра.

Даня смотрит на очень бледное, но относительно спокойное лицо парня – промедол работает. Людмила Васильевна молодец – и жгут правильно наложила, и обезболила адекватно. Поднимает глаза на фельдшера. Та смотрит на Борисыча, вопросительно протягивая ему отрезанную Серегину ладонь. Все так же – за указательный палец.

«А что, может попробовать?»

Данила знал номер телефона. Его им, группе шестикурсников-субординаторов, будущих анестезиологов, дал заведующий первого на Северо-Западе недавно открывшегося в их Ленинградской институтской клинике детского сосудистого отделения. Понравились они ему на его занятии – веселые, за словом к карману не обращаются, да и по медицинской части смекалистые. Занятие было по травматическому шоку. Еще и по своей специфике Вазген Ашотович информации добавил – как правильно сохранять ампутированные конечности для реплантации. И телефон дал. Звоните, если что.

– Ну, не ребенок, конечно, шестнадцать лет. Ну, да ничего, даже интересно. Давай вези, если успеешь. Часов восемь у тебя еще есть. Где ты, говоришь, сейчас находишься-то? – Присвист Даня услышал, ответив на вопрос Вазгена Ашотовича. Но авантюрность задуманного только подстегнула к четкому и без промедления выполнению последующих действий.

Шведов отменил операцию по формированию культи. Только попросил Валеру под местной обработать рану и наложить, не обрезая концов, аккуратные длинные лигатуры на крупные сосуды – потом, при «пришивании» понадобится. Для руки нашли старый медицинский увлажнитель – маленькая металлическая емкость в большой металлической емкости. Очень удобно. Руку – внутрь. Лед, чтобы не соприкасался с кожей (как учили) – в наружный ящик. Льда в больничных холодильниках достаточно – но на улице лето. И жарко, как нарочно. Ладно, с этим вопросом – чуть позже. А сейчас – на телефон. Быстро. На ходу:

– Тонь, определи группу крови, клинический пусть лаборатория сделает, поставь пятисотку полиглюкина и столько же «физа». Будет кривиться, добавь промедольчика. Ну, и там, давление, пульс… Сама знаешь. Все. Я в ординаторской на телефоне.

Переговоры затянулись почти на час.

Сначала вертолет – сюда, в N-ск, из областного центра. Потом – обратно. Потом – дозаправиться. Потом – еще в Питер лететь.

Долго, очень долго. Было бы долго. Но не стало.

Диспетчеру санавиации удалось договориться с местной районной воинской частью. От одного их полусекретного аэродрома до Даниной больнички – всего сто километров. И они уже летят. А из Мурманска летит Як-40. Пассажирский. До Питера. Его посадят на областном аэродроме в N-ске. Он их подождет и возьмет на борт. Примерно так получается. Должно получиться. Должны успеть.

Данила наконец-то перестал нажимать на рычаг телефона. Данила наконец-то положил теплую телефонную трубку на рычаг телефона. Данила постучал кулаком своей правой в открытую ладонь своей левой.

Василий подвез Борисыча с Тоней и пациентом на футбольное поле, когда вертолет уже садился. Маленький. Зеленый. Со звездой. Кроме раскраски ничего военного в вертолете больше не наблюдалось. Видимо, он в воинской части для различных гражданских нужд использовался. Вроде служебного автомобиля в этой бездорожной глуши. Ка-26. Данила уже один раз в интернатуре летал на таком. На санавиации его звали «кашкой». Реаниматологи, те, что летали, – «какашкой». Для транспортировки больных неудобен. Салон низкий, короткий, узкий. Оконца, как в уазике у Василия открываются – туда-сюда, вжик-вжик. Сзади – откидной люк.

Серегу на носилках затащили, а люк не закрывается. Парень-то – акселерат, под метр девяносто. Пришлось пациента на пол класть и ноги сгибать, а носилки по диагонали сбоку укладывать. Сереге после наркотика хорошо, даже улыбнулся на Данину шутку:

– Ногами-то, Сереж, не шевели, а то еще в воздухе дверь случайно откроется, вывалимся все.

Тоня с капельницей – на одной скамеечке. Борисыч – напротив, на другой. Больной – между ними. И правда, как у Василия в машине. Только не дорога под ними, а тыща метров воздуха.

Тыща метров воздуха. Теплого воздуха. Солнце. Вертолет нагрелся. Даже жарко стало. Лед тает. Быстро тает. Данила открыл окно. Дует. Сильно дует. В небесах прохладно. Даже холодно. Закрыл. Задумался. Куснул заусеницу на указательном пальце. Куснул заусеницу на безымянном пальце. Додумался.

Данила снял ремень с брюк. Надежно завязал на ручке железного ящика-ингалятора. Закрепил ремень на руке. Открыл окно. Контейнер с Серегиной кистью – за борт. Прикрыл окно. Сцепил руки замком на груди: «Лететь часа три. Все равно все растает на хрен… Ну, ладно, хоть что-то для охлаждения придумал».

– Как вы тут? – Второй пилот выглянул из кабины, сдвинул наушники с одного уха. Вопросительно посмотрел на Данин ремень, тянущийся за борт. Очень вопросительно.

Данила криком объяснил. Пилот сжатыми губами и медленным кивком головы выразил понимание. Снова скрыл ухо в наушнике. Отвернулся.

Минут через десять «кашка» пошла на снижение. Рано, вроде как. Данька глядит в «форточку». Ну, да. Не город. Но и не лес. Так, не городок даже. Поселок.

К севшему, но не останавливающему кружения винтов вертолету подкатывает «пирожок». Из машины выскакивает мужик, подбегает к кабине пилотов, передает им ведро. Взлетают.

Второй пилот снова выглядывает из кабины. Уже не снимая наушники, улыбаясь, протягивает Даниле ведро. Кричит, себя не слыша:

– Молокозаво-о-од у них тут! Холоди-и-ильники! Попроси-и-или! По ра-а-ации!

Лед из ведра Даня перекладывает своей ладонью к Серегиной ладошке. Улыбается уже спине пилота.

Еще минут через тридцать – вновь на снижение. Областной аэродром. Метрах в ста от севшей «кашки» – «яшка». Трап уже у самолета. Люк салона открыт. Турбины у «яшки» – у-у-у-у-у! – гудят. Борисыч – впереди, Тоня – сзади. Бегут. Серегу на носилках к «Як-40» тащат. Между ног у Сергея – в ящике со льдом – ладошка его. Бегут Борисыч с Антониной, торопятся.

Подбегают к трапу. Сверху два дядьки полнопузых глазищи на них таращат.

– Че, бля, вытаращились?! Помогли бы! Стоят, блин, смотрят…

«Бля», понятное дело, Даня проглотил. Остальное, вроде как, они услышали. Но, видать, не поняли. Никакой реакции с их стороны. Глаза только еще больше в удивлении затаращили. Заподозрив в их поведении что-то нестандартное (глухонемые?!), Шведов глазами показал им на свои руки и, крутанув головой, на Тоню. Подергал своими руками, обозначая тяжесть. Вроде как, дошло до них. Стали суетливо, мешая друг другу, спускаться с трапа.

– Я! Я! Я! – залепетали.

«Немцы», – подумал Данила.

«Немцы», – подумала Тоня.

«Не-е-емцы-ы-ы!!!» – крикнули бы их дедушки.

«Что «я»?! Что вы ботик потопили?!» – визборовская цитата в голове у Борисыча возникла уже позже, на взлете «яшки».

Самолет летел из Мурманска в Ленинград. «Як-40». Немцы-туристы оккупировали весь рейс. Видя в немецких глазах беспредельное желание поучаствовать в бесплатно свалившемся на них приключении, Данила своими позой и глазами показал им хозяина. Оглядел салон. Свободных мест нет. Согнал четверых – по два справа и слева – с задних кресел. Сложил эти кресла кпереди. Поперек салона на сложенные сиденья установил носилки. Немцев, согнанных со своих мест, объяснив им все жестами, Даня заставил поочередно исполнять роль стойки под капельницу. Ничего, вроде справлялись. Высоко над головой держали флакон с раствором. Передавали друг дружке. Довольные. Еще двух интуристов, войдя в главную роль главного, уже совсем малозаметным движением правой кисти Данила согнал с их кресел. Для себя и Тони. Данила с Тоней сели. Расслабились…

Серега под промедолом посапывает. Ничего его не беспокоит. Стабильно все. Нормально. Да и капельница, по правде, не нужна. Но с немцами-то, выгнанными со своих мест, надо было ведь что-то решать. Как-то при деле их держать, что ли, при участии…

«Скорая» с мигалками уже ждала в Пулково. Сергея, документы, ладонь, «давай, поправляйся, все нормально будет» – передали, как и полагается. Пять часов. И еще минут тридцать. Это – с момента травмы. Нормально. Данила доволен. Тоня, глядя на него, довольна не меньше.

Вертолет возвращается завтра. Они решают возвращаться сегодня. Поехали на Московский. Усталые.

«Купейный?» – «Как хотите, Данила Борисыч». – «А может, спальный?» Пожала плечами и губами.

С этого момента взаимное возбуждение от неизбежности взрыва стало нарастать. К отходу поезда и уходу из спального купе проводника с билетами от бикфордова шнура уже оставался махонький огрызок.

Три раза до своего короткого сна Даня и Антонина одновременно смотрели в окно вагона. И еще один раз после короткого сна уже перед своей станцией Данила видел мелькающие телеграфные столбы, а Тоня в дверное зеркало купе – его спину и свои глаза, с которыми ей стыдно было встречаться. И все четыре раза они улыбались, ловя темп колесного перестука.

Встречал Василий. Уже из треугольного окошка уазика показал спускающимся со ступенек вагона Борисычу и Тоне кулаком «но пасаран». То ли потому, что парня с отрезанной рукой они доставили как надо. То ли потому, что вышли они вместе из спального вагона.

– Василий, я дойду сама, мне тут рядом. А Данилу Борисовича домой свези, его заждались там.

И пошла.

Последовали две неожиданности: Вася не нашел слов для ответа, и с первого раза уазик не завелся.

Закурили. Антонину обогнали – не бибикнули, не обернулись.

Даня попросил Василия тормознуть у «Красной Шапочки».

2

«Шиста висна. На Василиска.

Вота сново про то пишу.

Токмо из Светлоозира обратки до Кемы дограбалсё. Деница по нибу пошла. Прятыце надоть.

Долблёнку свою на берик заташшил. В тайболе заныкал. До вицера до тимна позобати цивонибути да покимарить у пожка ришыл. Штобы ноцью снова грабатце.

Токмо нодью сварганил. Тута вдрук в лису близёхонько аки ухнит. Да ишшо раз. Да витко баба витко рибёнок аки заголосить.

Вота и покимарил я. Вота и позобывал подитко. Надоть иттить подитко. Помошш штраждушшыму пирво дило.

Цуть прошагал. Просвет в тайболе увидал. Отворотка на Свитлозёрск. С тракта архангелогоротсково.

Тута на росстани усё и увидал.

Креслы опрокинутыё в канави. С канавы их мерин выташшить пытатце. Хрыпит. Сам цуть ни падаёть.

А за канавой в релке посереть болоты други мерины копошатце. Целовеки мерины. Баба сереть их виришшить.

Троё их тама живыхто было. Два бугая кряживитых. Да баба. Да и ни баба вовси. А деука молода. Деука лижить. Ноги голы раскинула. А один ошшаул на ёй ворочитце. Другой рядышком на корацьках стоить. Сиськи иё голы жамкаёть.

Нидалеко на коцьке два винтаря со стволамы обризанымы валятце.

А ишшо нидалеце мужик окровавлиный с ряхой синюшной навзниць упамший лижить. Энтот миртвяк подитко. Ни дышыть.

Таки блядуны ти с деукой заазартили. Таки заазартили што и ни поцюяли аки я подобралсё. Ногой стрилялки ихни отпнул подалыыи.

Ну цё говорю тапериця подымайтисё.

Заматюкалисё оне. Застрашшали миня. А цё страшшатито миня. Нинадо миня страшшати. Энто они зазря. Тот бисштаный дажи муди свои прикрыти ниуспел. Вота я иму прямо в иво муди обои ствола ружжа свово и сунул. С видмедивой картецью. Быстрёхонько замолцяли. Сопять. Ни матюкаютце ужо.

Цирис дорогу в лис их вывил. Кажный сосну свою обнял. А деука римнями ихнимы жи накрипко ихни руки окрук ствола и скрутила. Да я ишшо опосля своёй варовиной пирикрутил. Пусь покуда с диривами пообжиматце. Мужика убиёнова на дорогу выташшил. Мерина рассупонил. С кресил выпряк. Скаци говорю деука за своимы. Пушшай сами разбиратце с выпоротками энтими. Деука слёзы кулоцьками размазыла. Спасибо говорит товарышш. Плат на затылки узлом затинула. И ловко таки на мерина вскакнуда. А плат красный. Такойжи аки тогды у Дуськи моёй. Тожи нибось биз криста деука то.

А вона энти то лехманы к сосинам прикруцяны. Энти то с кристами на грудях.

Цюдно».

Глава десятая

1

Даня попросил Василия тормознуть у «Красной Шапочки».

– Поздно. Закрыто уже.

– А к поезду?

– Часа четыре до «скорого».

– Блин. Давай, к Тоньке обратно.

– Не, Борисыч. Иди домой. Антонина не откроет, знаешь ведь. Снова на крыльце сидеть будешь? Да и смена заканчивается моя. Короче, я – в гараж. А ты – в общагу свою иди…

А про Людку Василий ничего не сказал Даниле. И про Аньку. И про семью. Молодец. Василий – он хороший.

Подъехали. Даня открыл кабину. Замер. Подумал о парашютистах. Вздохнул. Выпрыгнул из кабины. Махнул молча, не оборачиваясь, Василию. Тот не махнул, перегнулся через двигатель, достал дверную ручку, захлопнул оставленную открытой Данилой дверцу. В открытое со своей стороны окно – крупно сплюнул. Поехал в гараж.

Уже с неделю Василий не составляет компанию Даниле. Скоро, похоже, и в транспорте начнет отказывать.

Нет, Данила, как Даниле кажется, контролирует ситуацию. Ходит на операции. Что-то по «экстренной» делает. Но пьет каждый день. С того дня, как с Тоней из поезда вышел. Пьет. Спирт сливной из сейфа. Боярышник из аптеки. С ментами и Веней к поезду ездит.

Пьет. Правда, не с утра. С обеда. Или с ужина. У Вени в гараже. С Левкой на общей кухне. В ординаторской. С кем-то. И ни с кем.

А Тоня молчит. Если и заговорит, то по работе и на «вы». И снова молчит. Даже молчит на «вы».

Людмила тоже больше молчит. Говорит иногда. Но не заговаривает. Не хочет.

И Даня молчит. Но очень хочет заговорить.

Одна Анька болтает. Без умолку. Сначала накапливаются ее безответные вопросы. Потом – ее же бескомпромиссные на эти вопросы ответы. И те и другие накопления ненадолго развлекают Даню и Люду. Не дают им накапливать собственные безответные вопросы с бескомпромиссными ответами.

Иногда Даню Василий отвозит к длинному, многоквартирному одноэтажному бараку, где занимает комнату Антонина.

Данила сидит на центральном крыльце, курит, встает, ходит к Тониным двери и окну, стучит в закрытую и зашторенное. Но они не открываются. Но зато открываются – чужие. Люди живут. Людям интересно. Молодой доктор. Молодая медсестра. Жена у доктора – педиатр. Почти все их знают. Но заинтересованы в происходящем – не почти. Заинтересованы – все. Выглядывают на крыльцо. Проходят мимо, не здороваясь. Из дома. В дом. Потом от телевизора. К окну. И – от окна. К телевизору.

В телевизоре – «Санта-Барбара». В окне – тоже очень занимательно.

У тетки Серафимы окно комнаты – ближе всех к крыльцу. У тетки Серафимы – телевизор «Янтарь». Маленький, переносной. Тетка Серафима не хочет терять в оставшейся жизни ни одного мгновения удовольствия. Тетка Серафима поставила телевизор «Янтарь» на подоконник.

Даня подходит к своему общежитскому дому. Даня смотрит на коврик перед дверью на крыльце. Слышит за дверью веселый визг Аньки, строгий окрик Людмилы, подхохатывающий голос Левки. Встает на коврик. Медленно вытирает ноги. Разворачивается. И быстро уходит.

Днем это – столовая. С 20–00 до полуночи – ресторан. Единственный на поселок. Водку (в разлив, втридорога, с обязательной закуской) продают на законных основаниях. Привлекают этим население. Мест нет никогда. С момента ввода антиалкогольного закона.

С того же времени на дверях поставили Шурика.

Шурик служил в морпехе. Шурик шире и выше дверного проема входа в ресторан. За это администрация столовой-ресторана очень любит Шурика. За это все остальные не любят Шурика. Шурик ко всем им равнодушен. Шурик только не равнодушен к своему прошлому. От этого Шурик часто тоскует и грустит.

Шурик в тоске и грусти любит грызть ногти. Откусил как-то неудачно заусеницу. Загноилась. Вспухла. Он иголкой нарыв проткнул. Попал с септическим шоком к Даниле. Еле вытащили. Оклемался. Принес красной рыбы и грибов. Пытался сказать добрые благодарные слова. Данила пытался при этом сдержаться от смеха.

Потом Шурик пришел еще раз. Вызвал Даню на крыльцо. В дом не пошел. Передал от главной поварихи целый пакет замороженных бифштексов. Удивленный взгляд Борисыча оставил без внимания. Молча развернулся и пошел.

Поглядев на его удалявшуюся спинищу, закрывшую две трети улицы Советской, половину райкома и всю целиком «Красную Шапочку», Данила стал понимать главную повариху.

Даня, слегка обозначив своей ладонькой сопротивление пожатию Шуриной ручищи, без очереди проходит мимо вставшего к нему боком Шурика. Поднимается по лестнице к ресторанному залу. Открывает двери. Встает на входе.

Валюша – старшая официантка. Слово «метрдотель» в поселке знакомо не многим. Значение этого слова – единицам. Посему Валюша и – старшая официантка.

Борисыча замечает раньше, чем он замечает ее. Подбегает. Даня улыбается, довольный узнаванием:

– Как сынок, Валь?

Дане в больницу сына ее по весне из детсада притащила воспитательница.

Бежала воспитательница по улице Советской, прямо по проезжей части, колыхалась вся, сисястая, жопастая, трехлетку Валиного меж своих грудей храня.

И правильно поступила. «Скорая» дольше бы собиралась и ехала бы на вызов. Могли бы и не успеть. А так все удачно сложилось. И воспиталка быстро доскакала. И Борисыч как раз на месте был. И шишечка эта маленькая весенняя зеленая еловая глубоко не ушла, ровненько так меж голосовых связочек у мальчонки застряла. И ковырять долго не пришлось. И интубировать не понадобилось – лишь ларингоскоп ввел, все и увидел Данила. Подцепил корнцангом, вытащил. И сердечко еще даже остановиться не успело. Повезло пацану. И Валюхе повезло.

И местечко сейчас для Шведова найдется.

– Ой, спасибо еще раз вам, Данила Борисыч! Ой, спасибо! Щас, быстренько, стульчик принесу, приставлю. К какому столику, Данила Борисыч?

А приглашения уже поступают. И звуковые. И махательные. И махательно-звуковые. От разных столиков.

От столика у окна. От Истомина. Дальнобойщика.

Прошедшей зимой опрокинулся Серега Истомин. Километров десяти до встречи с женой после пяти-шести тысяч километров разлуки с ней не доехал он. Спешил. И доспешил. Перевернулся. Лег с фурой в кювете. Вроде ничего такого у себя и не повредил, Бог миловал. Нигде больно не было. Все чувствовал. Все понимал. А зажало так, что и не вылезти. И не пошевелиться. А из радиатора тоненькой такой струйкой кипяточек стал выливаться. И точнехонько – на то место, которое больше всего к Улечке Истоминой-то и спешило. И до аварии горячо было в паху у Сереги Истомина. А после – стало еще горячее. Кое-как левую руку он из-под спины высвободил и ладонью все самое важное закрыл. Благо, ладонь у Истомина лопатообразная была. А дело было к ночи. Да и ночь полярная никуда не уходила. А по шоссе и не ехал уже никто. А мороз под сорок. А штаны с трусами на громадной Серегиной заднице лопнули. А кожа жопочная к чему-то металлическому плотно так прильнула, примерзла, не отодрать.

Ну, вот тогда песня та сама по себе у Сереги и родилась. Ниоткуда. И зазвучала. И понеслась над дикими северными лесами и болотами. Местные волки выстроились в цепочку и убежали, обиженные на Луну, которая отвернулась от них, и повернулась, пораженная, и разулыбалась, довольная, на вой Сереги Истомина.

Часа через два только его в больничку доставили. От ожога третей степени руки и отморожения ягодиц третей же степени много дней спасали Борисыч с Юльевичем Сергея, довольного вместе со своей Ульяной полным сохранением всего того, что оказалось тогда под принесенной в жертву левой дланью.

От столика в центре. От семьи Жогиных.

Семья Жогиных. Хозяин с хозяйкой. И их молодой сынок с женой. Второе рождение, видать, отмечают. Или то, что хозяина не посадили. Интересно, а свинью они все-таки забили?

Лучше надо было метиться хозяину.

Крепче надо было сынку будущий окорок держать.

Не стоило невестке у открытого окна любопытной Варварой за происходящим наблюдать.

Не стоило свекрови раком по полу с тряпкой ползать и полы перед казнью невинного животного натирать.

А может, так и надо было всем им расположиться во времени и пространстве. Живы ведь все оказались. И здоровы.

Саму пулю после операции Юльевич их семье подарил. Ту пулю, которая, из-за промаха ли хозяина, из-за нерасторопности ли сыночка, не задела свинюху, а, срикошетив от чего-то, полетела в сторону дома, навылет прошила плечо молодой женушке сынка и намертво застряла в мягких тканях хозяйки, в очень мягких и обильных тканях ее подспинья.

Дуэтный визг незастреленных женщин заглушил визг незастреленной свиньи. Так с этим визгом, без сирены за ненадобностью, и привезли их на скорой.

Дел-то Валере и Даниле – на пару часов всего было. Визгу было больше. И еще было очень трудно сдерживать смех. Расслабились и взорвались ржаньем они только в операционной, когда уже в наркоз хранительницу пули ввели.

От других столиков тоже раздавались залпы приветственных орудий. Жизнь в поселке была полна приключений и неожиданностей, которые редко обходили в финале единственного на весь район молодого анестезиолога. Данила был узнаваем. Любим. Уважаем.

От столика у сцены приглашения не последовало. Спиной к входу в зал, в черной рубахе, в окружении явно не местных суровых несуетных шрамоносительных ликов восседал Сизый. Обернулся. Показал в улыбке пару золотых фикс. Крепко подмигнул. Отвернулся. Не пригласил. Дела у ребят. Понятно.

Зато со сцены, где местный ансамбль закончил только что исполнять «Лаванду», Хельми, солистка, зарумянившись и чуток засмущавшись, глядя в пол перед собой, прошуршала в микрофон:

– Для уважаемого доктора Данилы Борисовича звучит его любимая песня, – и уже громче и четче, подняв голову, – «Гудбай, Америка»!!!

Хельми симпатичная. И поет хорошо. А сомбревин – очень дефицитный внутривенный анестетик. Совсем мало его в больнице. Быстрый, удобный. Уснул-проснулся. Никаких последствий. Никаких воспоминаний. На аборт – милое дело.

Симпатична белокурая Хельми. И голос у нее красивый, с хрипотцой.

Сзади на плечо Данилы легла рука. Не пустила Данилу в зал. Милиционер.

– Поехали, Данила Борисович. Скорая уже на место отправилась. Мы – за вами. Фельдшер попросила нас вас захватить.

Со знакомыми гаишниками мчится Шведов по трассе. Уже догоняют скорую. Две машины летят над землей. И две сирены – под небом. Вот и поворот на 905-м километре. Опасный поворот. Справа и слева от дороги – северная ржавая заболоченность с пятнами голубых чистых прогалин. В ближайшей к повороту такой прогалине – опрокинутый и затонувший наполовину автомобиль. Только колеса торчат над уже успокоившейся водой. И днище машины. А на днище женщина на животе лежит. Молодая. Мокрая. Спокойная. Как на пляже лежит после купания. Смотрит на Данилу, на гаишников, на фельдшера и водителя скорой помощи, стоящих на обочине. Смотрит на них. Моргает. Носом шмыгает. Левая рука вниз к водительскому окну опущена. Сжимает крепко другую руку, которая из воды к ней тянется. Другую руку. Синюю. И тихо так говорит. Так тихо, что слышат все. Тихо так говорит и устало:

– Это Данила. Муж мой. Меня вытолкнул. Сам не вылез. Не смогла я его вытащить. Глубоко тут. Вязко. Данилой его зовут. Муж мой. Глубоко тут. Не смогла я. Данилой его зовут…

2

«Сидьма осинь. На Косьму с Димьяном.

Ниодново листоцька на моёй рябини. Одни ягоди. Много много. Ажно виток нивидно. Зима сурова будя.

Батя говорил выкопал энту рябиньку ишшо малой в цашши. Принёс сюды и посадил когды я на свит появивсё.

Нынцё сьнигыри прилителё. Пароцька. Молодожоны подитко. Мужицёк важны такой. Пузё ало. Сидить молця. Ни пошивелитце. А баба ивонна сира да худа. Аки воробыш. Крутитце округ иво. Штибецеть цивото. Цють ни к роту иму жирняге ягоды подносить. Хорошы птицьки. Повисилили. А можи и систра иво энто младша. Али доцька.

У мини тожи исть боба. Токмо старша. Дуська. Она мни говорила што миж ний и мной ишшо двои были. Данька да Варька. Помёрли ишшо пелёношникамы.

А опосля миня у мамки никово больши и нибыло. Низнаю поциму. Можи аки индоманка бабска. А можи и што ишшо. Батько жи три годы воивал. Биз батькиш ни понисёш. А опосля бабский вик короток.

С батий когды по ноцям в лисах смородой у пожка цаёвницяли он цясто говорил. Будить у нас с тобой Олёша ишшо пилёношницек. Дуська найдёть жиниха в Свитлозёрски. И подарить мни внуцька. Тиби плимяша.

Дуська пореже славутница была. И баска. И работяшша. И доможирка ладна да уважитьня. Мамка говорила жынихы токмо далёко. Из своих одногодков диривенских лишь неработи биспрокии да нявгуны полуумки опосля войны осталисё. Или пшиздики нидоросли. Ти што токмо савраса гоняти и могуть. Али ломалыншикам на драках маслиницьных выкобениватце. Да ишшо над Дуськой диковатце. Сядуть на плитень когды наших мамки да бати ниту. И оруть. В лис пошли со мною Дусъ там с тобою поибусъ.

Стала Дуська в Свитлозёрск издить. Снацялы сизонила на рыбьим заводи. Опосля в какуто фызыу поступила. Вошшё дома ридко бывати стала.

Тогды такаже рябинья осинь была.

На Филипа припёрлысё Дуська. С подрушкой. Идуть по диривни по белу снишку. Юбки коротки. А на бошках платы алы. Аки сьнигыри на сьнигу виднюшши. Бабы сосидцки у отводков стоять. Вослид им зёнки пялять. Хихицють. Миня мамка в дом ни пушшала. Но я и во двори усё услышил. Батя громко тогды крицял. Когды костил Дуську. Дуську я токмо один раз и услышил. Идинолицьником батю обызвола. А батя иё суцькой красной. Ишшо батя крицить ёй. Можа и криста ужо на тиби нима. Цёто хрястьнуло опосля. И двирь на крыльцё распахнуласё. Батя взаший цють ни пинком Дуську выкинул. Крицить вдогонку. Штясливо взлягивать тибе. Туски у Дуськи в слизах. Ряшка уся пылат. Уся красна. В цвит плата иё на бок сбитово. А ворот у Дуськи порван. А криста то на ёй и взаправду нитути.

Иде батя шшас. Иде мамка. Знаю.

А иде Дуська, ни знаю».