Текст книги "На грани, или Это было давно, но как будто вчера. Том 1"

– Вы садитесь, садитесь, кушайте, пока горячее, а за них не беспокойтесь, – помешивая в казане лапшу и разливая ее по глубоким пиалам, невозмутимо произнесла не знающая усталости хозяйка. С жадностью подруги принялись есть сытную лапшу, в которой изредка попадались очень мелкие мясные кусочки бараньих ножек. Занятые едой, они ни разу словом не обмолвились. Было очень вкусно, учитывая и то обстоятельство, что такой пищи девчата не ели уже очень и очень давно. Зимой с питанием было особенно трудно. Запасов хватало только на то, чтобы не умереть от голода. Из-за систематического недоедания, даже приняв небольшую порцию сытной лапши, их желудки были полны, хотя неумолимое желание съесть больше было еще долго. Мудрая хозяйка ни разу не отвлекла их своими разговорами, понимая, что отрывать изголодавшихся гостей от трапезы нежелательно. Она внимательно наблюдала, с каким аппетитом девчата, едва прожевывая, ели приготовленную лапшу. И только когда по пиалам был разлит чай, Зауреш начала непринужденный разговор.

Чаепитие у казахского народа – это отдельный ритуал. Вот и сейчас он целиком и полностью соответствовал национальным традициям. Крепко заваренный напиток, сдобренный каймаком, Зауреш разливала по маленьким пиалам непременно небольшими порциями; очевидно, это испокон веков делалось для того, чтобы в процессе длительного утоления жажды можно было о многом поговорить. Ну и, само собой, при долгих разговорах чай должен быть всегда горячим, потому и порции наливались маленькие. Сама хозяйка, подвернув под себя ногу, сидела на краю кошмы рядом с печкой. Справа от нее, на земляном полу, находился специальный металлический поднос с высокими краями, в который из печи был насыпан жар. На тлеющих горячих углях шумел большой чайник. Заварной фарфоровый чайник во избежание повреждения хозяйка ставила рядом с подносом, периодически поворачивая его к источнику тепла разными сторонами. Времени для застолья требовалось немало, и для того, чтобы напиток был всегда горячим и вкусным, придумывались вот такие приспособления. Разливая чай по пиалам, Зауреш шепотом принялась рассказывать о том, как летом ей приходилось в ночное время воровать с колхозного поля зерно, чтобы зимой можно было как-то прокормить своих малолетних детей. Из накопленной впрок пшеницы она теперь может толочь в ступе муку, из которой понемногу и готовит то лапшу, то бауырсаки (маленькие пышки круглой формы).

– Не будь этого, я не знаю, как бы мы смогли дожить до сегодняшнего дня, – закончила свою речь Зауреш, помешивая при этом мастемером (щипцами для углей) жар на металлическом подносе. В комнате наступила минутная тишина; вероятно, каждая из девушек с болью в сердце задала вопрос Богу: «Ну когда же это все закончится?!»

Напившись досыта чаю и поблагодарив хозяйку за ужин, гости с трудом добрались до своей постели. Перебитый сытной пищей сон уже не пленил так в свои объятия, и ничего не оставалось делать, как стать невольными свидетелями того, как заботливая хозяйка и добрая мать будила и усаживала за достархан своих детей. Глядя на эту картину, окончательно и бесповоротно становилось ясно, что по обычаям их предков в первую очередь почет и уважение и все лучшее к столу отдается гостям, и только потом кормят детей, а если что осталось, едят сами, в каких бы тяжелых условиях ни жила семья.

 
                                       * * *
 

На всю свою жизнь я запомнил этот рассказ моей матери, и не раз слышал, как с восхищением о подобных жизненных ситуациях рассказывали мне мой отец и тетя Надя. Мне самому в дальнейшем приходилось убеждаться в том, что это не отдельный случай, а закономерность, и каждый раз не переставал этим восхищаться!

Я до безумия люблю свой русский народ и горжусь им, как истинно великим, из жизни которого можно с таким же успехом перечислить множество подобных историй, происходящих в разные эпохи и времена. Такие традиции и обычаи существуют у многих наций и народностей – в мире нет границ и предела гостеприимству, радушию и благородству. Их и должно быть много! Но я не имею права в данном случае промолчать, не отметив особой строкой то, что происходило со мной и моими близкими людьми, за что я хочу низко поклониться казахскому народу. Возможно, мы стоим на пороге другого времени, когда нет таких трудностей, при которых проявляется все самое ценное в человеке. Возможно, поэтому я не осмеливаюсь плохим словом назвать того, кто, встав перед выбором – кого накормить первым, гостя или своего ребенка, заведомо зная, что тебе, но самое главное, твоему дитю еды может и не достаться, – не дрогнул бы в последний момент. Какую ты должен иметь душу и какими должны быть твой нрав и твое сердце, чтобы без капли сомнения ты смог поделиться последним куском хлеба с незнакомцем, который придет в твой дом в первый, а может, и в последний раз? Разве только с широтой местной степи я могу сравнить широту души казахского народа, доброте и радушию которого нет предела! Именно этому народу, низко поклонившись и от чистого сердца, с благодарностью и любовью я готов сказать огромное спасибо! За его искренность, добродушие, скромность и простоту.

Передовая

Год прошел как целая вечность. Но наступил долгожданный апрель, и к концу месяца Дружинин вольной птицей выпорхнул из ворот тюремного лагеря – свобода! С первых дней заключения он дал себе слово, что сюда больше ни ногой. Как только Анатолий оказался за пределами злополучного учреждения, то, не оглядываясь, со всех ног рванул в сторону вокзала; в голове была только одна мысль: как можно быстрее добраться до дома. Вот только дорога в Джаныбек тоже не из легких: поездом, да еще с пересадкой. Хотя это все по сравнению с пребыванием в лагере – легкая прогулка.

Не прошло и двух суток, как Анатолий, обходя лужи после весеннего дождя, шел с вокзала домой, наслаждаясь теплом первого майского дня. Вот она, низенькая землянка, внутри – знакомый запах родного дома, теплые объятия сестренок и матери, у которой сердце разрывалось и от радости, и от сознания того, что в августе сыну исполнится восемнадцать лет, а это значит, что и его скоро заберут на фронт.

Весенний призыв по всей стране шел полным ходом; военкомовских представителей Дружинину долго ждать не пришлось. Через несколько дней после регистрации в отделении милиции ему принесли повестку. В районном военкомате Анатолия определили в группу, которую в конце мая должны отправить в подготовительный лагерь для прохождения новобранцами курсов боевой подготовки. Накануне отправки сына на фронт Мария Ивановна втайне от посторонних пригласила домой молоканского пресвитера. Его появление для Анатолия было делом неожиданным. Конечно, он догадывался, что мать что-то затеяла, потому как утром попросила его вечером никуда не отлучаться. Усадив Анатолия за стол, духовный пастырь достал из портфеля две стареньких потрепанных книжицы и, положив на них сухие старческие руки, стал молиться. Свершив молитвенный обряд, священнослужитель вручил ему листочек бумаги, на котором от руки, карандашом, был написан девяностый псалом из Ветхого Завета.

– Запомни, детка, этот псалом поможет тебе на поле брани. Надо только верить, сынок, в силу Господа нашего Иисуса Христа, верить и молиться. Тысячи и десятки тысяч будут погибать рядом, как сказано в великом Писании, но с тобою ничего не приключится, ибо ангелы по велению Всевышнего будут охранять тебя на всех путях твоих. Прибегающий к Богу становится сыном Божьим, – тихим голосом приговаривал милый старичок с седыми реденькими волосами вокруг блестящей лысины, – молись, сынок, вдали от дома сам, а мы с твоей матерью тут за тебя молиться будем. Бог обязательно услышит слова наши, если мы искренни будем. А молитву эту, детка, храни при себе, где бы ты ни был, – ненавязчиво напутствовал его старенький пресвитер, постоянно поправляя поломанные очки, дужки которых были стянуты на затылке потрепанной резинкой.

Процедура благословения для Анатолия была совершенно непонятным да и неприятным ритуалом, а наказ о том, что нужно молиться, он попросту не признавал по причине своих атеистических взглядов. Но перечить воле своей матери не смел – так он ею был воспитан с мальства. И тетрадный листок он выбрасывать тоже не стал, а аккуратно сложил его вчетверо, засунув в потайной карман своего старенького пиджака на тот случай, если вдруг возникнут трудности.

Девятнадцатого мая на железнодорожной станции Джаныбека собралась шумная толпа из призывников и провожающих со всего района. Вся эта многоликая толпа ожидала прибытия поезда: состав должен был подойти к полудню. Вскоре привокзальный гомон заглушился шумом вагонных колес, свистом тормозных колодок и протяжным гудком прибывающего локомотива, тянущего за собой ряд теплушек и грузовых платформ. Суматошная процедура проводов незамедлительно оборвалась окриками военкомовских офицеров, по команде которых призывники выстроились в неуклюжий извилистый строй. Он представлял собой два неровных ряда мальчишек в гражданском одеянии, за плечами которых торчали скромные вещмешки. Многим из них, как и Анатолию, не исполнилось и восемнадцати. И они, еще не нюхавшие пороху безусые пацаны, уже этой осенью должны будут окунуться в пучину ожесточенных боев. Но это будет потом. А сейчас они с романтическими мыслями в юных умах как на экзотическую прогулку отправлялись в дорогу, со смехом и шутками подбадривая друг друга. Не понимали еще неоперившиеся юнцы того, что многие из них в последний раз видят свой поселок, лица родных и что сюда они уже никогда не вернутся. Прозвучавшая команда «По вагонам!» породила женский плач, крик, вопли, заглушавшие команды офицеров. Матери, сестры, отцы и братья в истерике бросались в объятия своих родных, стараясь задержать их еще на несколько секунд, чтобы хоть еще миг побыть рядом. Громче всех голосили те, кто на этой войне уже потерял близких, к кому в дом уже пришла беда в виде похоронки, кто не понаслышке знал горькую горечь потерь. Мария Ивановна, привыкшая боль хранить в себе, не могла в этих рвущих душу обстоятельствах сдержать себя; прощаясь, она смотрела на своего отправляющегося на фронт сына сквозь слезы. В памяти одно за другим мелькали трагические события ее семьи: внезапная гибель мужа, смерть старшего сына, Александра, – тяготило давно пришедшее извещение на пропавшего без вести второго сына, Матвея, а теперь у нее забирали и Анатолия.

– Толькя, сынок!.. Прошу тебе: ты бережи себе там… Да сломя башку без надобности в пекло-то не суйся. Слухай старых солдат, они знают, што да как, лучше, чем вы, молодые да неопытные. Помни, што пресвитер, Сямён Грягорич, табе говорил: молись, детка, и бережи молитву свою, и я молиться за тебе буду. Храни тебе Бог, сынок. Может, там Мотькю встренешь, так вы там друг возля дружки будьтя, – целуя, в объятиях напутствовала она сына.

– Хорошо, мам, хорошо… Я и старых солдат слушать буду, и молиться буду, ты только не переживай, все хорошо будет; я, мам, писать вам обязательно буду. Ты, самое главное, не волнуйся, нас сразу на фронт не отправят, пока воинским наукам не обучат, – успокаивал как мог разволновавшуюся мать Анатолий.

В слезах, прижавшись к нему, рядом шли Надежда и Валентина.

– Ты, Толя, не забывай нам письма писать, а мы с Надей обязательно тебе по очереди отвечать на них будем, – умоляла брата Валентина, крепко держась за его руку.

– А мы с Валей знаем, что ты куришь, и втайне от мамки кисет тебе на память сшили, – оглядываясь на мать, прошептала Надежда, – чтобы ты там, на войне, чаще вспоминал про нас, – добавила она и сунула ему в карман брюк красный, с черным шнурком кисет.

– Букву Т я на нем вышивала! А Надя – Д. Ну, «Толя Дружинин» значит, – спешила сообщить младшая, Валентина. – Хотела я, как положено, А вышить – то есть «Анатолий». Но тогда получилось бы «АД» – жутковато как-то. Правда? – тараторила Валя, крутя головой из стороны в сторону. Маленькая, со смешными косичками, она в последние дни как привязанная ходила за братом, сознавая, что увидеться им теперь придется не скоро. – А я у мамки еще и табачку тебе стащила, – хихикая сквозь слезы, прошептала она на ухо Анатолию. – На-ка вот, держи, – и сунула ему в другой карман газетный кулек со щедрой пригоршней мамкиного самосада.

– Ах ты, озорница такая!.. – смеясь, погрозил ей пальцем Анатолий и, нежно приобняв, поцеловал сестренку в темечко.

Распрощавшись с родными, Дружинин запрыгнул в теплушку. Состав со скрежетом и скрипом, дергаясь и натужно пыхтя, тронулся, медленно набирая ход. Новобранцы, торопясь, в спорах и суматохе стали устраиваться в тесном помещении вагона, выбирая себе понравившиеся места на деревянных нарах. Правда, шум и толчея продолжались недолго; скоротечный спор и гомон медленно переросли в обеденную процедуру. Определившись небольшими группами, молодежь принялась за трапезу из тех запасов, что передали им в дорогу заботливые родственники и родители. Смех, шутки, разговоры вскоре тоже стали стихать, и после незапланированного обеда люди стали расходиться по своим местам, обосабливаясь в своих мыслях.

Уединился и Дружинин. Место ему досталось возле входа, как он и хотел и чему был непременно рад. Самое главное, отсюда, не слезая с нар, можно было наблюдать меняющийся за широким проемом пейзаж. Ворота теплушки были открыты, и через них с улицы в душное помещение вагона врывался прохладный воздух набравшейся силы весны. Однообразная равнина степи, изредка пересеченная узкими речушками и неглубокими балками, была покрыта зеленым ковром травы. Выгнанный на выпас скот имел возможность наслаждаться сочным, зеленым кормом. Суслики, перебегая с места на место, шныряли между мелкими кустиками горькой полыни и другого разнотравья. Становясь на задние лапки, эти чудные зверьки, пересвистываясь между собой, с интересом осматривали, что происходило вокруг; щебеча, порхали над землей серые хохлатые жаворонки; выискивая жертву, высоко в небе парил орел. Все это было по-весеннему мило и привлекательно. Но пройдет полтора месяца, и выжженная горячим солнцем степь изменит свой зеленый окрас на мрачно-желтый цвет. Жаворонки и суслики в полуденный зной будут редкими гостями, и лишь гордый орел по-прежнему будет намётывать круги над безжизненной и выжженной солнцем степью. Это Анатолий знал с раннего детства, а потому наслаждался тем, что видел именно сейчас. Устроившись удобней на нарах, он вытащил из кармана кисет и внимательно стал его рассматривать. На мешочке, аккуратно сшитом из темно-красной ткани, с двух сторон черными изящными вензелями были вышиты две большие буквы: Т и Д.

«Ух ты! Как красиво!» – сразу же мелькнула первая мысль. И только теперь Анатолий почувствовал ту теплоту и любовь, с которой сестренки, стараясь, вышивали ему этот подарок. «Обязательно сохраню его до победы, если не убьют», – поклялся себе он и ссыпал в кисет табак, купленный ранее, втайне от матери, на базаре. А мамкин самосад, что сунула ему в карман проворная Валентина, он отложил на черный день.

На вокзале Чкалова среди немногочисленной толпы гражданских и военных Анатолий заметил раненого солдата. Боец, который одиноко сидел на скамейке, был в уже изрядно поношенной форме и при погонах; на груди служивого поблескивала медаль «За боевые заслуги». На ногах фронтовика – начищенные до блеска ботинки с обмотками, за плечами – вещмешок; левая рука солдата от кисти до предплечья перебинтована и висит на повязке. «Вот это настоящий фронтовик», – подумал Анатолий.

– Вася! А давай подойдем и спросим у него, как там, на фронте? – предложил товарищу Дружинин.

– Давай! Наверняка человек на передке побывал, вон, смотри, даже ранен, – согласился Василий. Вдвоем они направились к солдату. Уж очень одолевало любопытство: как там, на войне?

– Здорóво, браток, – обратился первым Анатолий. Подойдя к фронтовику, он протянул ему руку.

– Здорóво, коль не шутите, – улыбнулся солдат, приветствуя друзей.

– С фронта? – сразу перешел к делу Чурзин.

– Оттуда, – коротко и как-то вроде нехотя ответил солдат.

– А нас вот в учебный лагерь отправляют. Ну а потом тоже на фронт поедем, – с гордостью сообщил незнакомцу Анатолий.

– Понятно… Товарищи, а вы случайно табачком не богаты? – скромно поинтересовался раненый, – а то у меня с этим делом сейчас туговато…

– Этого добра у нас пока с избытком, – похвастался Дружинин, вытаскивая из кармана вышитый сестренками кисет, – на-ка вот, угощайся. Может, познакомимся? Меня Анатолий зовут, а моего друга – Василий.

– Иваном меня назвали, – нахмурил брови солдат, набирая из кисета Дружинина щепотку табака. – Это, наверное, в Тоцк вас везут? – Иван улыбнулся, скручивая цигарку.

– Туда… Мы сами из Джаныбека, есть такой поселок в Западно-Казахстанской области. Может, слыхал? – на всякий случай спросил Анатолий, деловито накладывая из своего кисета табак на газетный кусочек.

– Нет, не слышал, – отрицательно покачал головой Иван. – Задержали нас маленько в Уральске, а так давно должны были сюда приехать. Один из наших призывников по пути заболел тифом, вот всю нашу команду в областном центре на две недели и оставили на карантин. Хорошо, что особой строгости в режиме там не было; мы смогли и по городу погулять, и в Урале, и в Чагане искупаться. В выходные посчастливилось даже в кино сходить.

– А ты что, в Тоцком лагере был? – прикуривая цигарку, спросил Анатолий.

– Был. Тоже проходил там курсы по боевой подготовке. – Иван раскашлялся. – Хороший табачок-то у тебя! До самого нутра продирает, – похвалил он самосад Дружинина и одобрительно посмотрел на самокрутку.

– Да, это у меня еще домашний остался. Специально придержал, отложил его на потом. Мамаша моя сама на огороде такой выращивает, – смеясь, похвастался Дружинин.

– Ну и как там, в Тоцке, командиры не зверствуют? – стал интересоваться Чурзин.

– Как вам сказать?.. – пожал плечами Иван. – Особо вроде и не зверствуют, но только и полезному ничему не учат. Строевой подготовкой гоняют с утра до ночи да в противогазах заставляют бегать – вот и вся наука. А на фронте это и не нужно. Там строевым маршем или бегом в противогазе на фашиста не попрешь.

– Ну а как там, на фронте-то? Расскажи, – сгорал от нетерпения Васька, – я смотрю, ты повоевать успел, даже награду имеешь и ранен. Как я понял, теперь с ранением в госпиталь едешь.

– В третий по счету еду. В двух-то я уже побывал, теперь вот поближе к дому направили, – пояснил Иван, махнув рукой в сторону юго-запада. – Я же сам здешний, потому в Чкаловскую область и попросился. Хорошо, что во втором госпитале военврач дядька добрый попался, отзывчивый такой мужик, порядочный. Он, оказывается, сам раньше в нашем Соль-Илецком госпитале служил. Вот, откликнулся на мою просьбу и дал мне направление поближе к дому.

– Что, сильно зацепило? – сочувствуя, спросил Анатолий.

– Да… Осколок, зараза! Кость повредил. Вот теперь никак не заживает – гниет…

– Ну ничего, может, на родине подлечат и поправишься, – поддержал его Чурзин.

– Подлечат… Дома и стены помогают, – улыбнулся Иван. – У нас там лечебное озеро с соленой водой есть, еще до войны на том месте санаторий был, а теперь вот госпиталь. Наша соленая водичка обязательно поможет, – утешал себя раненый.

К скамейке постепенно стали стягиваться остальные члены команды. Любопытных становилось все больше.

– А ты на каком фронте воевал? – наседал с вопросами Чурзин. Ему, как и всем остальным, не терпелось услышать, как обстоят дела там, на передовой.

Пододвинувшись к Ивану поближе, Василий уточнил:

– Что, давит фашист?

– Давит… – процедил сквозь зубы Иван и, как в подтверждение, погладил перебинтованную руку, – но и мы даем фрицу прикурить! – уже восторженно произнес фронтовик. Оглядывая вокруг себя десятки любопытных глаз, Иван расправил плечи и, смачно затянувшись, продолжил: – Я службу-то начал на Донском фронте. Вот там, под Сталинградом, прошлой зимой мы всыпали и немцам, и румынам, и итальянцам – всем от нашего брата досталось.

– А что, разве против нас румыны и итальянцы воюют? – возмутился кто-то из толпы новобранцев.

– Ну ты темнота! – пристыдил невежду Ломакин. – Да против нас пол-Европы воюет, – проинформировал он безграмотного.

– Чего ты, Гриша, ему тут политзанятия проводить собрался?! – возмутился Чурзин. – Не отвлекайте человека! Давай, Ваня, дальше рассказывай!

– Но надо прямо сказать: что румыны, что итальяшки – вояки так себе, – продолжил Иван, – чуть придавишь, сразу драпают или в плен сдаются. Тогда, в декабре сорок второго и в январе этого года, морозы как раз стояли недетские – за сорок градусов зашкаливало. Смотришь на этих пленных вояк, и самому еще холодней становится. Ста-а-а-ят «герои», сопли до подбородка висят, сгорбились, как деды столетние, поверх своих шинелей барахло бабское напялили – тьфу, смотреть противно. А вот немцы – нет! Те совсем другие. И воюют грамотно, да и дисциплина у фашиста – будь здоров! Ну, мы этим тоже наваляли. Сводки информбюро, наверное, слышали? Триста тысяч фашистов тогда в окружение попало!

– Слышали, слышали, – загудела толпа.

– Вот здесь я свою первую награду и получил, – с гордостью высказался фронтовик, покосившись на свою медаль. – Потом наш Донской фронт, правда, расформировали и перебросили нас по железной дороге под Ольшанку (село такое есть в Курской области), да и фронт у нас стал называться не Донской, а Центральный. А вот здесь, братцы… нам и с венграми повоевать пришлось, – прицыкнул языком Иван, – эти своим «героизмом» от румын да итальянцев особо тоже не отличались, но зато зверствами над мирным населением «прославились». Так мы с ними и не церемонились! Был приказ… венгров в плен не брать! А приказы в армии не обсуждают… Приказ есть приказ! – нахмурив брови, гордо произнес Иван и в знак подтверждения своих слов жестко, как отрезал, махнул рукой: – Так наши хлопцы на месте этих гадов и кончали.

– Правильно! А чего с ними церемониться? – поддержал кто-то слова раненого бойца.

– Конечно! Так и надо этим гадам. Пусть знают, как издеваться над мирным населением… – загудела толпа.

– Ну ладно, ладно… Не мешайте слушать, – остановил возмущенных Чурзин. – Давай, Ваня, дальше рассказывай.

Иван плюнул на огарок своей самокрутки, затушил ее носком ботинка и, перекинув ногу на ногу, продолжил:

– Да… повоевать нам здесь пришлось нелегко. Как раз март – весна началась, а мы в валенках: днем все тает, промокнешь насквозь от мокрого снега и пота, а в ночь – вот он тебе и морозец… Туговато было, конечно, нечего сказать. А в апреле, это когда уже потеплело, мы как раз в обороне стояли, тут-то меня и зацепило, мать бы его… – выругался Иван. – Так с тех пор по госпиталям и мотаюсь. Братишка! – повернувшись, обратился он к Дружинину: – Ежели не жалко, сыпани еще малость своего самосаду. Больно он у тебя хороший – ядреный! – засмеялся Иван.

– Какой разговор, Ваня?! Конечно бери, – протянул ему табак Анатолий.

– Кисет, смотрю, у тебя красивый. Невеста небось подарила? – щурясь и загадочно улыбаясь, спросил Иван, набирая добрую щепотку самосада.

– Нет пока у меня невесты. Это сестренки постарались, – пояснил Дружинин, затягивая шнурок.

– Строиться! – прозвучал приказ, и новобранцы, прощаясь и нехотя отходя от раненого фронтовика, стали собираться в строй.

После высадки в Тоцке и непродолжительного марша команда оказалась на затерявшемся в степях военном полигоне. Молодежь наголо подстригли и после бани переодели в военную форму. Обмундирование сделало всех похожими друг на друга. С непривычки, когда люди оказались в одинаковом одеянии, в этой однородной массе друзья, смеясь, с трудом узнавали друг друга. Вырытые в земле бараки, в которых разместили молодых солдат, выглядели ужасающе: перекошенные нары из пересохшего искореженного леса и грязные, набитые соломой матрасы совсем не радовали глаз. Конечно, со временем с этим свыклись. Приспособившись к новым условиям, люди стали налаживать немудреный лагерный быт – ведь они теперь солдаты Рабоче-крестьянской Красной армии. Двадцать второго июня новобранцы приняли присягу, и с этого дня по-настоящему началась ратная служба со свойственным ей режимом, воинскими законами и прочими премудростями солдатского быта. Как раз премудростям военного искусства молодежь и не обучали. Подтвердились слова Ивана: молодых солдат донимали бесконечными маршами и бессмысленными занятиями по строевой подготовке, со временем ставшей им ненавистной.

«Ничего, вот еще несколько мучительных дней, и потом нас обучат стрельбе, метанию гранат и даже будут занятия по рукопашному бою», – утешали друг друга люди непонятно откуда пришедшими домыслами. Но ничего грандиозного в ближайшие дни да и потом не произошло. Два дня подряд бойцы ходили на стрельбы и метание учебной гранаты, а после короткого инструктажа практиковались во владении трехлинейкой в ближнем бою, отрабатывая удары штыком и прикладом на чучелах, набитых соломой. А потом опять строевая и бег в противогазах.

Техникой рукопашного боя увлекался Гриша Ломакин. Он и стал инициатором создания группы, которая, по его мнению, в дальнейшем должна была стать неким разведотрядом. Для этого Григорий уговорил сержанта Бондарева, чтобы он проводил с группой энтузиастов специальные занятия.

Олег Бондарев на тот период действительно имел богатый опыт боевых действий. Он участвовал в Финской кампании тридцать девятого – сорокового годов, а с первых дней войны с гитлеровской Германией воевал с фашистами на Северо-Западном фронте. В конце сентября сорок второго года в ожесточенных боях в районе озера Ильмень Олег получил тяжелое ранение и после госпиталя был направлен в Тоцкие лагеря, где занимался подготовкой новобранцев. Бондарев не особо желал проводить подобные занятия и идею Григория принял за ребячество. Но Ломакин был парнем настойчивым, и вместе с Василием Чурзиным они со своим предложением дошли до командования учебного полка.

Седой как лунь майор стоял на ступенях штаба и внимательно слушал обращение молодых солдат.

– Ну что, товарищ капитан, удовлетворим просьбу активистов? – обратился он к политруку.

– Давай, товарищ майор, пусть попробуют, – согласился капитан, едва сдерживая улыбку. Командиры прекрасно понимали, что серьезных результатов от этой затеи ждать не стоит, но и вреда такая команда не принесет. Так пусть хоть чем-то будет занята молодежь, если имеет к этому интерес. На следующий день группа приступила к занятиям. Дружинин, воодушевленный идеей своих друзей, тоже записался в состав созданной команды, мечтая побыстрее овладеть навыками рукопашного боя.

– Ты так вилы на своем сеновале в солому втыкать будешь, – остановил Бондарев Анатолия, когда он штыком пытался проткнуть соломенное чучело. Сержант выхватил у него из рук винтовку и встал перед манекеном в позе атакующего бойца Красной армии: – Резким движением наносим удар противнику в живот – вот так! – комментировал свои движения сержант. – Не думайте, что врага, если он в шинели, так легко проткнуть штыком. Летом – это запросто, а вот зимой – уже другое дело, нужно усилие прикладывать. Еще раз повторяю, всем своим телом налегаете на винтовку и резким движением вонзаете ему в тело штык на глубину одной третьей его длины, – отметил он ладонью на штыке то расстояние, на какое тот должен был проникнуть в тело неприятеля, – и так же резко вытаскиваете его обратно. Прием выполняется как одно целое движение – это ваше драгоценное время, – давал наказ сержант неопытным новобранцам. Вся группа неумело, но стараясь, продолжала выполнять упражнения, представляя пред собой лицо истинного врага. Со временем движения курсантов становились увереннее и оружие в их руках ощущалось уже несколько привычней.

– Товарищ сержант, разрешите вопрос, – обратился к Бондареву Григорий, когда занятия перенесли непосредственно в траншеи.

– Валяй, – разрешил командир.

– А на кого в первую очередь нападать в бою, если передо мной фашистов будет много? – недоумевал Ломакин.

– Кто ближе к тебе оказался, на того и при! – кричал Бондарев. – Думать в бою времени не будет. А если рукопашная идет в траншеях, то здесь еще сложнее. Места для маневра в окопах мало, особенно не развернешься, потому и сноровка должна быть при этом особенной. Не убьешь ты – убьют тебя! Зарубите это себе на носу! – строго объяснял сержант.

С большим трудом бойцы постигали эту науку, осваивая и оттачивая упражнения. Со временем их движения стали более выверенными и точными. Но постепенно временное воодушевление стало угасать, ведь тренировки проводились в свободное от основных занятий время. А личное время всегда было дорого. Потому уроки стали проводиться реже, и скоро совсем сошли на нет. Однако первоначальные навыки из проведенных занятий Дружинин для себя все-таки почерпнул. А вот строевой подготовки и занятий по химической защите было с избытком. Как только не кляли бойцы ненавистного командира учебной роты Перебатько, какими прозвищами его ни награждали – добрым и рациональным для их службы офицер не становился.

Шла третья декада августа, летний зной изматывал людей так, что каждому хотелось на пару минут оказаться в январе или в марте, чтобы охладить тело от невыносимой жары и жажды. Задыхаясь от очередного марша и обливаясь потом, Дружинин наконец достиг заданного рубежа. Он снял противогаз и вместе с подсумком откинул его в сторону. Солнце нещадно пекло, а выгоревшая от зноя степная трава, как сплошной ковер, вся была желтого цвета. Расстегнув пуговицы гимнастерки, Анатолий прищурил глаз и, недовольно морщась, посмотрел на солнце.

– Ну и жара! – возмущаясь, выдохнул он и сел на сухую полынь у края пыльной дороги. Некоторые из новобранцев, не выдерживая нагрузки, ложились здесь же, прямо на землю. Разговоров не слышно. Люди после бега восстанавливали дыхание. Дружинин вытащил из-за ремня пилотку и вытер ею мокрый лоб.

– Я этому ироду первому пулю в спину пущу, как только на фронт попадем. Порою мне кажется, что немцы на фронте наших солдат только газами и травят. Ну о другом и не подумаешь, если остальным наукам эта сволочь нас не учит – только муштре на плацу да бегу в противогазах, – сетовал он на своего командира, глядя на мокрые от пота гимнастерки друзей. Солдатская форма от солнечных лучей и стирки за полтора месяца службы выгорела до белизны.

– Я не знаю, как ты, Толя, но мне кажется, этого Перебатько я уже сегодня голыми руками задушу, не дожидаясь, когда нас до фронта довезут. Сколько нашей крови этот гад выпил? Ну хоть какая-то польза была бы от этого кровопийцы – никакой! – поддержал Анатолия Ломакин.