Текст книги "На грани, или Это было давно, но как будто вчера. Том 1"

И вот, когда до населенного пункта осталось около трехсот метров, из немецких укреплений, расположенных на окраине села, по нашей приближающейся пехоте ударили из всех видов оружия. От неожиданности и страха Анатолий вздрогнул. Дыбом пред ним поднялась земля. Глядя на то, как рядом на землю падали его товарищи, он в испуге закрыл глаза и, как его учил непосредственный командир, также упал на землю, прижавшись к мокрой траве щекой. Боясь вздохнуть полной грудью, он открыл глаза. Перед его взором, прошитый пулями, падал на землю младший лейтенант: он как подкошенный вздрогнул, упал на колени, а потом, склонив голову, свалился набок. Через минуту под ним зардела темно-красная лужица крови. Впервые в жизни Дружинин с ужасом наблюдал, как взрывной волной невероятной силы солдат как щепки разбрасывало на десятки метров. Как осколками разрывало людей на части, отрывало конечности, а раненые, глядя на свои изувеченные тела, в ужасе извергали дикие крики. В нескольких метрах от него лежал солдат с распоротым животом. Какими-то обезумевшими от страха глазами он осматривал лежащих рядом с ним людей. Как будто боясь, что кто-то увидит, что с ним произошло, молодой боец сгребал под себя руками свои окровавленные внутренности вместе с разорванным обмундированием, травой и грязью. Анатолий, скованный страхом, глядел на все происходящее вокруг и не понимал, что ему надо делать. Страшные увечья и людскую смерть так открыто он видел впервые. Гудела и стонала от разрывов земля, разрывающие сердце крики о помощи и стоны раненых погрузили его в ад, какого он ранее не видел и не представлял. Свист пуль, визг и разрывы летящих откуда-то сверху мин, взрывы артиллерийских снарядов порождали желание как можно глубже зарыться в землю.

– Вот сейчас! вот! вот! вот сейчас и меня убьют! вот сейчас! – шептал он, отчаявшись.

Сверху на спину и голову продолжали сыпаться куски земли и вырванные взрывами корни полевой травы. Все поле заволокло едким дымом, отчего неприятно щекотало в носу, сбивало дыхание. Какие только картины своего первого боя не рисовал в уме Анатолий и как только не представлял себе его с первых дней, как объявили войну, но такого ужаса он не мог представить даже в жутком сне. Мечтал Анатолий о том, как он будет ходить в разведку, как будет брать «языков» и как, проявляя образцы героизма, будет свершать подвиги, за что непременно будет отмечен наградами. Но это было там, далеко от передовой, а на самом деле здесь все оказалось иначе. Ужас представшей перед глазами картины вверг его в состояние лихорадочной дрожи. Зубы от страха и холода выбивали мелкую монотонную дробь. Казалось, что тело стало трясти и подбрасывать от земли так, что это было видно даже врагу из его укреплений. Пытаясь удержаться, Анатолий стал цепляться за сырую землю руками. Какая-то сила сковывала все тело, и оно отказывалось подчиняться сознанию. Медленно поворачивая голову, Дружинин стал осматриваться вокруг себя – никого из живых не трясло и не подбрасывало так, как его.

Минометный и артобстрел со временем стихли, лишь изредка противно стучал пулемет, когда кто-то на поле подавал признаки жизни. Анатолию казалось, что все поле усеяно трупами, а в живых осталась лишь горстка людей. Где-то рядом, справа от него, гремела канонада, шел бой. Но здесь, на поле, теперь стояла мертвая тишина. Он насквозь промок, шинель, пропитанная дождевой водой, набухла и казалась необыкновенно тяжелой.

Люди, имевшие за плечами боевой опыт, давно сползли в образовавшиеся от снарядов воронки, в которых можно было укрыться от пуль и осколков. Но Анатолий, боясь пошевелиться, до боли в животе вжался в землю и, притворившись мертвым, продолжал лежать на открытом поле; сохранить себе жизнь таким образом ему казалось надежней. За ненадобностью рядом лежали его телефонный аппарат с оборванным взрывами полевым проводом и карабин, из которого даже при желании невозможно было выстрелить. Не дождавшись поддержки своей артиллерии да периодически прижимаясь еще сильнее к земле, когда оживали вражеские пулеметы, Дружинин пролежал в поле, пока не стемнело.

Когда наступившая ночь скрыла красноармейцев от вражеских глаз, подбирая время между пусками осветительных ракет и пулеметными очередями, люди стали ползком выбираться на опушку леса, откуда началась их роковая атака. Унылой цепью потянулись в тыл раненые. Для кого-то из них, едва успев начаться, война уже закончилась, а кто-то, подлечившись, вернется снова в строй, чтобы вновь и вновь подниматься в атаки, преодолевая в себе удушающий страх. С сожалением Анатолий смотрел вслед угрюмой веренице людей, не зная, кого больше жалеть: убитых на поле боя солдат или их – страдающих от невыносимых болей раненых. Немного успокоившись и осмотревшись вокруг, он понял свою ошибку: там, на поле, ему только показалось, что в живых осталась горстка солдат, – это было не так. Постепенно к окраине леса стало стягиваться все больше и больше насквозь промокших и дрожащих от холода бойцов. Анатолия поражало то, что, опустившись в самые глубины ада, столько людей смогло остаться в живых.

В темноте леса Анатолий увидел ротного. Легко раненный в руку Кирдяпкин сидел на заваленном дереве, ругая на чем свет стоит нашу артиллерию и командиров. Заметив рядом с собой Дружинина, он приказал ему немедленно наладить линию связи. Анатолий сравнительно быстро нашел повреждение и через несколько минут на другом конце провода услышал голос своего коллеги. После перевязки, собрав волю в кулак, лейтенант стал разговаривать с командиром батальона. Не скупясь в выражениях, офицер решил не только доложить обстановку, но и выразить свое мнение о проведенной операции, на что вскоре получил не менее красноречивый ответ и мудрый совет от старшего по званию и должности «придержать своих вороных…». Эмоции раздраженного лейтенанта несколько поостыли, и теперь в его речи все чаще стали звучать фразы «Есть!» и «Так точно!». С блиндажа комбата поступил новый приказ: возвращаться на прежний рубеж.

В отличие от бывалых бойцов, новобранцы еще долго приходили в себя, прежде чем стали осознавать, что с ними произошло. Обдумывая произошедшее, Анатолий понял, что человеческая жизнь на войне ничего не стоит. Как кинопленка, резко оборвалась его мирная жизнь, и теперь на огромном экране явилась взору жуткая картина войны. Те, кто несколько часов назад были рядом, теперь навсегда остались на этом проклятом поле. По роковому стечению обстоятельств здесь погибли никогда не унывавший рыжий Сашка и баянист Семён.

Многое с годами забудется, сотрется из памяти, но свой первый бой Дружинин запомнит на всю свою долгую жизнь. А сейчас здесь, в глубине леса, оставшиеся в живых приводили себя в порядок, перевязывали раненых да с ужасом поминутно вспоминали этот трагически прошедший день.

Отчаянная атака

Пытаясь выдавить советские войска с занятого плацдарма, противник в направлении на Киев стягивал все больше и больше техники и людских резервов. Сюда же, к передовой, со всех концов нашей страны – из Средней Азии, с Дальнего Востока и из Сибири – прибывали все новые и новые эшелоны пополнения. Здесь, за Днепром, с той и с другой стороны фронта в жерновах адской машины перемалывались тысячи человеческих жизней.

Часть пополнения полка состояла из призывников из Средней Азии – это была в основном молодежь из Узбекистана и Туркмении.

– Как те ребята, кто не понимает русского языка, будут выполнять команды? Трудно им будет в боевой обстановке, пока научатся, – сокрушался Анатолий, обращаясь к Никифору, когда поздно ночью после первого в своей жизни боя взвод выдвинулся на новые позиции.

– Ничего… научатся. Ты же свой первый урок пережил?!

– Да! Теперь я твердо знаю, что при любом обстреле или бомбежке мордой в землю падать надо и глубже зарываться, да при этом еще и надеяться, что тебя не ранят или, хуже того, не убьют.

– Ну вот, видишь, кое-чему ты уже научился, а в бою-то был всего один раз.

– Мне этого сегодняшнего раза на всю жизнь хватит. Сколько буду жить, столько и помнить буду.

– Подожди, даст бог, еще насмотришься. Не забывай, что мы не на праздник приехали. Живы будем – думаю, нам еще и не такое придется увидеть.

– Ну спасибо на добром слове! Вот в чем ты велик, Никифор, так в том, что друга нужным словом в трудную минуту поддержать умеешь. А самое главное, я по адресу обратился.

– Пожалуйста. Если что, обращайся, всегда буду рад помочь.

– Я вообще-то беспокоился по поводу этих ребят, – кивнул Анатолий в сторону таких же, как он, новобранцев.

– Эти тоже военному искусству обучатся – кому повезет в живых остаться.

– Вот и дело в том – кому повезет?!

– Смотри, что мне вчера один старый связист подарил, – вдруг радостно воскликнул Никифор и вытащил из висевшего на поясе чехла коротко обрезанный и заостренный штык от трехлинейки.

– Ух ты! Хорошая штука для связиста! – удивленно воскликнул Анатолий. – Целый штык таскать неудобно, а с этим совсем другое дело! Тем более и чехол есть.

– Оказывается, раньше солдатам такие кожаные чехлы выдавали, чтобы на винтовке штык не таскать. Только потом этот приказ отменили. Знаешь, этот служивый рассказал мне, что его товарищ с полковым кузнецом за сахар договорился, чтобы тот им штыки обрезал и заточил. А чехлы он тоже где-то раздобыл, и они их под размер короткого штыка сами потом перешили.

– А товарищ твоего служивого куда делся, его что, убило?

– Нет, тяжело ранило. В госпиталь его друга отправили, на фронт он уже не вернется. Жаль, говорит, шустрый приятель был, с таким, как он, в жизни не пропадешь. Вот его штык он мне и подарил. Представляешь, я его совсем не знаю, а он мне с первой встречи подарок такой преподнес. Во дела!

– Да, история, – Анатолий похлопал Никифора по плечу.

Зябликов теперь шагал рядом, и Дружинин был рад тому, что они снова вместе.

Выяснилось, что вновь назначенный вместо убитого младшего лейтенанта командир стрелкового взвода оказался земляком и хорошим знакомым Никифора. Прибывший на фронт в июне сорок третьего года молодой офицер уже успел повоевать, был даже ранен, но после госпиталя опять вернулся на фронт. Пока взвод шел на свой рубеж обороны, земляки накоротке перекинулись обоюдными новостями.

Линия обороны полка была еще не настолько прочной, чтобы бойцы могли беззаботно приступить к своим обязанностям; друзьям пришлось еще долго трудиться саперными лопатками, прежде чем обустроиться на новом месте. Осваивая окопный быт, они до полуночи подготавливали себе ровики, соединяя их в общую извилистую траншею. Основная задача оставалась прежней: поддерживать связь командира роты с комбатом.

Утро следующего дня после завтрака продолжилось коротким артобстрелом немецких позиций. Как только отгремели последние залпы дивизионных орудий, в атаку поднялась наша пехота.

– Короткими перебежками – правый фланг, вперед! – поступила команда, и командиры отделений принялись поднимать людей в атаку. Часть солдат, перемахивая через бруствер, начала покидать траншеи. Небольшая сумятица, возникшая среди тех, кто плохо понимал русский язык, заставила командира взвода самому подключиться к организации атаки. Наконец, разобравшись, новобранцы выбрались из укрытий и короткими перебежками стали перемещаться в сторону немецких позиций.

Оправившись после нашего артобстрела, теперь ожили пулеметы и минометные расчеты врага. Несколько мин легли за линией нашей обороны. Но противный вой с каждой секундой стал нарастать, и вражеские снаряды стали разрываться все кучней и ближе, стремительно приближаясь к траншеям. Вот уже клубы вонючего дыма окутывают близлежащее пространство, а несметное количество смертоносных осколков с противным свистом пронизывает сырой воздух, вспарывая бруствер земляных укреплений. Поправив расчеты, немецкие минометчики перенесли огонь на линию, находящуюся впереди нашей обороны. Анатолий, пригибаясь при каждом разрыве, наблюдал, как мины стали рваться в рядах нашей атакующей пехоты.

– Ах ты ж, нечисть фашистская… – выругался он на врага, переживая за однополчан, попавших под минометный обстрел. И тут краем глаза он обратил внимание на Зябликова. Тот настойчиво дул в трубку телефона, ощупывая клеммы.

– Что случилось?

– Толя! У нас обрыв, – взволнованно сообщил Никифор, стряхивая с шинели куски земли. – Я побежал исправлять линию, – крикнул он, на ходу поправляя на спине закинутый карабин.

«Ага, побежишь!.. Здесь ползти – и то опасно, а ты побежишь», – подумал Анатолий, периодически вжимаясь в свой обустроенный накануне ровик. Нервно отсчитывая вслух секунды, он с нетерпением ждал возвращения напарника, наблюдая за полем боя и действиями первого взвода оказавшегося рядом.

Бойцы тем временем залегли. Теперь младшему лейтенанту, убедившемуся, что его подразделение в полном составе покинуло траншеи, требовалось правильно организовать атаку залегшего взвода; выждав паузу, взводный забрался на бруствер. Но не успел командир сделать и шаг, как за его спиной разорвалась вражеская мина. Младший лейтенант упал на край траншеи и, корчась от боли, стал скатываться вниз, зажимая правое плечо рукой.

– Санитара сюда! Санитара! Взводного ранило! – закричал один из бойцов пулеметного расчета. По окопу к раненому командиру стал пробираться санитар Сулейменов. Усиливая натиск, немцы начали артобстрел. Засвистели снаряды, вспахивая и поднимая вверх сырую землю. Атака нашей пехоты захлебнулась, бойцы возвращались на свои позиции, стаскивая в траншеи раненых.

– Ничего, товарищ младший лейтенант, мы еще повоюем. Рана не смертельная, навылет, – приговаривал Сулейменов, ловко перебинтовывая раненого офицера. Обстрел постепенно затихал. Анатолий наблюдал, как санитар помогал перевязанному взводному встать и идти, не понимая, как тот при таком ранении мог самостоятельно передвигаться. Осколок, зайдя младшему лейтенанту под лопатку, навылет вышел в районе ключицы. Но, вопреки предположениям Дружинина, командир в сопровождении санитара, ссутулившись и прижимая подвязанную руку к груди, медленно пошел в сторону медсанбата. Неожиданно на связь для ее проверки вышел Зябликов. «Слава богу», – подумал Анатолий и облегченно вздохнул. Вскоре появился и сам Никифор.

– Ну вот и я. Как ты тут? Живой?! – спросил напарник, лихо спрыгивая в траншею.

– Быстро ты! Я думал, что не скоро вернешься, – обрадовался пришедшему другу Анатолий.

– Миной провод порвало, вот тут, недалеко от нас, – махнув рукой в сторону тыла, похвастался о выполненном задании Никифор.

– Ты знаешь, что произошло, пока тебя не было? – спросил Анатолий, глядя в распаленное лицо напарника.

– А что тут произошло? – нахмурив брови, удивился Никифор.

– Взводного ранило, санитар его в медсанбат повел. Теперь твоего земляка опять в госпиталь отправят, – поспешил сообщить ему Анатолий. – И как он только при таком ранении в живых остался, да еще своими ногами пошел? – не переставал удивляться Дружинин.

– Да ты что?! Моего земляка, Саню?.. Ранило?! Да не может быть! – Никифор не верил словам Дружинина.

– Чего мне врать? Я сам лично видел, как мина разорвалась и как он упал раненый. А потом санитар перевязал его и в медсанбат повел… вот только что, – Анатолий указывал рукой в сторону тыла, куда увели раненого командира взвода.

– Во дела! Слушай, Толя, можно я сбегаю попрощаюсь с земляком? А?! Его наверняка в госпиталь отправят. Когда теперь с ним свидеться придется? Я быстро! Одна нога здесь, другая там, – заявил Зябликов и, не дожидаясь разрешения, побежал вслед за удаляющимся от передовой младшим лейтенантом. Санитары продолжали перевязывать раненых, уносили и уводили их в медсанбат. Убитых бойцов сносили в отдельные щели, накрывая плащ-палатками. Анатолий смотрел еще детскими глазами на этот ужас, кровь, страдания и смерть, осознавая, что такое война.

– Немцы!.. Всем занять свои позиции!.. – услышал команду Кирдяпкина Анатолий и насторожился. С переднего края немецких траншей показались танки и бронемашины; растянувшись за ними цепью, уверенно двигалась пехота. Атаку врага Дружинин видел впервые, по телу пробежали мурашки. С облегчением вздохнул, когда увидел прибывшего на пост Никифора, с ним он чувствовал себя увереннее. Сверкая огнями стволов, заговорили башенные орудия немецких танков. Над головой со свистом пролетело несколько осколочно-фугасных снарядов. Опять разрезаясь металлом, застонала земля. В ответ на атаку врага заработала и наша артиллерия, с глухим звуком выплевывали свой груз минометы.

– Подвинься, – обратился к Анатолию Никифор, спрыгивая в траншею. Только Дружинин подвинулся, чтобы выслушать друга, как среди грохота стрельбы и разрывов рядом с их ровиками раздался хлопок разорвавшейся мины.

– Ой… – тут же вскрикнул Зябликов, хватаясь за правый глаз. Из-под ладони потекла струйка крови.

– Что с тобой? – повернулся к нему Анатолий, пытаясь убрать в сторону его руки, которыми он зажимал рану.

– Сука… – матерился Никифор, мотая головой.

– Дай я посмотрю, что там у тебя, – торопился Дружинин, вытаскивая из кармана товарища перевязочный пакет. С трудом он успокоил раненого, и, когда Зябликов наконец убрал руки, Анатолий увидел на его лице вместо глаза зияющую рану. Сердце сжалось от боли.

– Что там? Глаз выбило, да? – требовал ответа Никифор. – Чего ты молчишь? Я им ничего не вижу! – негодовал его товарищ, морщась от боли. Невольно Зябликов руками пытался нащупать глаз, чтобы определить степень ранения, мешая Дружинину наложить ему повязку.

– Да не дергайся ты, дай я тебя спокойно перебинтую, – настаивал Анатолий, делая перевязку. Трудно было подобрать слова, чтобы как-то поддержать напарника. – Я не думаю, что тут что-то серьезное, просто кровью все затекло, вот глаз и не видит, – успокаивал его Дружинин, понимая, что глаз Никифор потерял навсегда. После перевязки Зябликов несколько успокоился и, казалось, уже смирился с тем, что произошло.

– В медсанбат тебе надо, Никифор, – заботливо порекомендовал Анатолий, заправляя повязку на его голове, – не дай бог, заражение начнется. С этим шутить не стоит.

– Да, надо идти, – невесело согласился Зябликов и с какой-то необыкновенной тоской посмотрел на Анатолия здоровым глазом. – На-ка вот, Толя, возьми себе на память, – предложил вдруг Никифор. Он расстегнул ремень и стал снимать с него обрезанный чехол для четырехгранного штыка. – Сам штык вóткнут под нулевой провод там, у телефонного аппарата, – поникшим голосом произнес Зябликов.

– Ладно тебе, Никифор. Он еще тебе самому пригодится, – пытался из вежливости отказаться Анатолий, – подлечишься в госпитале и вернешься. Чего ты сразу отчаиваешься и раздаешь нужные тебе вещи?

– Нет, Толя, комиссуют меня. Если бы левый, а то правый глаз выбило. Вряд ли я вернусь теперь на передовую. Бери… тебе он больше пригодится, чем мне, – настаивал Никифор, протягивая кожаный чехол. – Представляешь… а я у того связиста даже имени не спросил, – с сожалением произнес он.

После дежурных фраз и невеселых прощаний Никифор отправился в медсанбат. Только теперь Анатолий понял, что друг спас его от ранения или, хуже того, от смерти. Не попроси Никифор подвинуться, осколок принадлежал бы ему. По телу вновь пробежала легкая дрожь.

Бой продолжался; дивизионная батарея огнем своих орудий уже подбила бронетранспортер, и он, застыв на поле с пробоиной в передней части, коптил небо черно-серыми клубами едкого дыма. Резко дернулся и застыл на месте подставивший нашим артиллеристам свой украшенный крестом бок танк Т-3; прижатая к земле артминометным огнем вражеская пехота медленно попятилась назад.

Первый взвод, приготовится к атаке, – послышалась команда ротного. – Так боец – неожиданно обратился он к Дружинину, – ты тоже идешь в атаку. Будешь рядом с сержантом Артюшиным. От него ни на шаг не отставать! Понятно?!

– Так точно, товарищ лейтенант, – выпалил Анатолий, забирая с собой из траншеи телефон и катушку.

– В атаку, вперед! – прокричал Артюшин, заменивший на время командира взвода. Бойцы один за другим стали выбираться из траншей и короткими перебежками рванули в сторону атакующих немцев. Анатолий вместе с сержантом выбрался за бруствер и, не отставая от командира, двинулся в атаку. Рвались мины, свистели осколки и пули, но он, то падая на землю, то поднимаясь вновь, продвигался вперед. Фашисты, ожесточенно сопротивляясь, отступали.

Вот и крайние хаты северо-восточной части села Лисица; немцы, укрываясь за стенами домов и хозяйственными постройками, упорно отстреливаются. Там, где возможно, они используют окна зданий как амбразуры дотов. Темп атаки заметно стал спадать. Дружинин неотступно следует за Артюшиным, наблюдая, как он, быстро ориентируясь в обстановке, успевает отдавать команды и стрелять короткими очередями из своего ППШ. Укрываясь от усилившегося огня противника, они с сержантом ворвались в один из дворов. Артюшин неожиданно пропал из вида, и Анатолий стал осторожно пробираться среди саманных сараев. Сзади грянул взрыв, Дружинин невольно оглянулся назад, а когда повернул голову обратно, обомлел: он чуть не уперся в спину немецкого солдата. Кожаные ремни портупеи поверх серой шинели, ранец и ребристый цилиндрический футляр противогаза оказались прямо перед его глазами. С карабином на изготовку фриц пятился назад. Растерявшись от неожиданной встречи, держа в правой руке карабин, а в левой – катушку с проводом, Дружинин замер. Упершись взглядом во вражеский затылок, Анатолий что-то хотел закричать. Он уже раскрыл рот, напряг мышцы гортани… но тут фашист резко повернулся, и на миг они встретились глазами. В растерянности Дружинин продолжал стоять перед фрицем с раскрытым ртом; язык прилип к нёбу, и им невозможно было пошевелить. Жизнь Анатолия здесь бы и оборвалась, если бы вовремя не подоспел Артюшин. Короткой очередью сержант скосил фашиста, и фриц, прошитый пулями автомата, разворачиваясь вполоборота, упал.

– Рот не разевай, боец, пока тебя как куропатку не подстрелили, – злобно бросил Артюшин, продолжая крутить головой, как сова. Немцы, оправившись, усилили огонь, и наша пехота, отстреливаясь, попятилась назад.

– Напирает, сука… – выругался сержант, бросив из-за угла дома гранату. – Отходим! – подал он команду, продолжая палить из ППШ. Подбирая раненых, батальоны стали отступать на прежние позиции. Немец осыпал отходящую к своим траншеям пехоту градом мин и снарядов, так что казалось, живым до своих рубежей уже не добраться. Но вот и спасительная линия нашей обороны. Анатолий под громкие крики, мат, поминание Гитлера, черта и его матери спрыгнул в спасительную траншею. Отдышавшись и установив телефон, он присел на корточки, чтобы перевести дух. Перед глазами то и дело мелькало лицо немецкого солдата.

«Не зря Бондарев говорил: не убьешь ты – убьют тебя», – вспомнил Анатолий наказ сержанта в Тоцком учебном лагере.

– Командирам отделений доложить о погибших и раненых, – дал команду Артюшин, бросив сочувственный взгляд на Дружинина. Анатолий поднялся на ноги, понимая, что, не окажись рядом сержанта, он остался бы трупом там, на окраине села.

– Что, связист, растерялся?! – воскликнул Артюшин, но уже не так злобно, как во дворе дома.

– Да, товарищ командир, сробел малость, – признался Анатолий, стыдясь осуждения.

– Страшно, говоришь?.. Ничего! Это первый раз так, когда лицом к лицу с фашистом встречаться приходится! Не бзди! Знай, что фриц нашего брата боится поболее, чем ты его. И это потому, что не мы к нему в дом с войной пришли, а он к нам приперся. Мы с тобой за свою землю воюем, за матерей, за сестер да детишек своих, потому и правда за нами. И он – фашист – знает это дело! Оттого и страшнее ему, чем тебе, – давал наставления Артюшин, прищуривая глаза.

Была в этих глазах и ненависть к врагу, и какая-то отеческая забота к неопытному Дружинину. Слушая его, Анатолию уже не было так стыдно за свою растерянность.

– Ты взрывов да свиста пуль шибко не пугайся. Если их слышишь – они не твои. Свою пулю ты не услышишь, – смеясь, закончил свою речь сержант, и его смех развеселил людей. Посыпались шутки, присказки, уже никто не обращал внимания на обстрел. Обернулись бойцы, когда заметили идущих на позиции молодых солдат в сопровождении политрука.

Капитан лет тридцати пяти шел уверенной поступью, невзирая на затихающий артминометный обстрел. Во всем его облике просматривался образ бывалого воина. На его фоне шагающая впереди молодежь выглядела совсем не по-военному. Анатолию показалось, что кого-то из них он вчера уже видел в составе этого взвода. Безоружные, они по проходу прошли в траншею и, скучившись, сконфуженно стояли, переминаясь с ноги на ногу. Анатолий сразу и не понял, что произошло; в недоумении он смотрел то на стоящего рядом с ними капитана, то на растерянных бойцов. Лица этих людей бледны; понурив головы, они стыдливо отводят глаза.

Анатолию самому стало как-то неловко в этой ситуации. Не знал он, что некоторые из вновь призванной молодежи после вчерашнего боя в испуге разбежались по окрестностям лесного массива. Командованию об этом происшествии стало известно. И уже утром для несения заградительной службы и прочесывания леса командиром полка из взвода автоматчиков был создан заградительный отряд в количестве двадцати человек. Перепуганных людей долго искать не пришлось. В страхе сбежавших с передовой бойцов отряд обнаружил тут же, в лесу. По закону военного времени их, конечно же, могли привлечь к трибуналу. Но не стали ни комполка, ни политрук вершить над ними суд за временную слабость и малодушие. Для начала их в штабе полка отчитали, как нашкодивших первоклассников, а потом капитан привел их непосредственно в траншеи. Стоя перед однополчанами, солдаты, краснея от стыда, прятали глаза.

Кирдяпкин, как положено по уставу поприветствовал капитана и доложил о положении дел в роте.

– Здравия желаю, Федор Васильевич, – поприветствовал командира роты политрук, крепко пожимая лейтенанту руку. – Как жарковато у вас сегодня? – задал он улыбаясь вопрос, кивая в сторону немцев.

– Да, товарищ капитан, жарковато, – соглашаясь ответил Кирдяпкин.

– Что беглецов вчерашних привели, – спросил лейтенант, указывая на скучившихся бойцов.

– Да привел, – вздохнув ответил политрук и поправив шапку обратился к присутствующим.

– Товарищи красноармейцы и командиры, – после приветствий громко обратился ко всем политрук полка, – прошу обратить внимание вот на этих товарищей, – указывал пренебрежительно рукой капитан на стоящих рядом с ним новобранцев, – перед вами стоят далеко не герои и не доблестные воины Красной армии, а наоборот, трусы и, я бы сказал, дезертиры. Эти люди, подвергнувшись панике и малодушию, после вчерашнего боя позорно сбежали с передовой. Проявив трусость, они предали своих товарищей, то есть вас всех, кто здесь находится, – в знак подтверждения своих слов капитан обвел рукой присутствующих в траншее людей. – Более того: они предали свою Родину и весь наш советский народ, наших матерей, отцов, сестер и братьев. Стыд и позор! Они опозорили честь наших доблестных воинов, тех, кто, проливая кровь в борьбе с фашистскими захватчиками, не щадя своей жизни, защищает нашу Родину. Командованием и партийным руководством полка, а также руководством комсомольской организации принято решение вынести этот вопиющий случай на всеобщее обсуждение, – ровным и уверенным голосом произносил свою речь капитан. – Вот как вы, товарищи, решите, так и будет. Судьба этих людей в ваших руках: решите предать их суду трибунала – значит, они пойдут под трибунал. Оставите на поруки – значит, здесь, в траншеях, рядом с вами они будут кровью искупать свою вину.

Поставив вопрос на обсуждение, капитан прекрасно знал, что вряд ли найдется в роте или даже в батальоне тот человек, кто этих еще не обстрелянных в боях пацанов отправит под суд. Но для порядка и в назидание провинившимся требовалась такая процедура.

Стоя рядом с капитаном, ротный, как показалось Дружинину, был осведомлен в затее политрука. Скрывая улыбку он умышленно молчал, давая возможность бойцам самим во всем разобраться.

– Товарищ капитан, – первым подключился к обсуждению сержант Артюшин, – я думаю, они вовсе и не струсили. Просто пацаны растерялись в первый в своей жизни день на передовой. Они же еще, так сказать, не обстрелянные… ну что с них взять? – с пониманием и со снисходительностью заступился за молодежь опытный фронтовик. – Первый в своей жизни бой тяжело выдержать. Вы же сами знаете, товарищ капитан, – перемещая за спину автомат, убедительно говорил сержант.

– Конечно… молодые еще, растерялись. С кем не бывает?.. – стали заступаться за молодежь бывалые фронтовики.

– Знаю, что тяжело, но другие же не сбежали, – для правдоподобия задуманного спектакля продолжал настаивать политрук.

– Товарищ капитан, что нам их осуждать? Наверняка они уже осознали свою ошибку и готовы искупить свою вину. А мы постараемся помочь им, поддержим ребят… Что их под трибунал-то сразу – необстрелянных? – подключился к защите командир отделения роты связи Мендрик. – Пусть они сами покаются в содеянном и, взяв в руки оружие, бьют врага вместе со всеми, – предложил он.

– Но они же молчат! – возмутился капитан, – может, они и не хотят воевать! – умышленно подводил разговор политрук к тому, чтобы опереться на осознание вины сбежавших с поля боя.

– Чего вы молчите, как в рот воды набрали? – стал напирать на новобранцев Мендрик.

– Осознали мы… Искупим вину… Будем бить фашистов… – неуверенно затараторили беглецы.

«Ну наконец-то. Что и требовалось доказать», – вздохнув, подумал капитан, но виду, что доволен происходящим, не подал.

– Так, с вами понятно. А как вы, товарищи, к этому отнесетесь? Простим их на первый раз или все-таки пусть ответят, как положено по закону?.. – окидывая взглядом бойцов, строго спросил капитан.

– Конечно, надо простить… Присмотрим за ними… Пусть берут в руки оружие и идут бить фашиста… Конечно, пусть остаются и идут воевать… – загудела траншея.

– Значит, так тому и быть, – решил капитан и в знак согласия покачал головой. – Ну смотрите!.. – погрозил он по-отечески пальцем. – Имейте в виду: это в первый и в последний раз. Пощады вам больше не будет. Скажите спасибо вашим товарищам, что они поручились за вас.

– Идите получайте свое оружие – и в бой, – распорядился политрук.

– Есть получить оружие, – в один голос прокричали на радостях беглецы и со всех ног рванули к оружейному складу полка. Воодушевленные благополучной развязкой, люди ободрились. Под шутки и смех зашелестела газетная бумага, стали закручиваться цигарки.