Текст книги "На грани, или Это было давно, но как будто вчера. Том 1"

– Ну ладно, теперь я уже точно пошел, – засмеялся Анатолий и повернулся в сторону прохода. Оглядываясь по сторонам, он еще раз оценил обстановку. – Вроде все тихо, – успокоил себя Анатолий, направляясь по проходу к основным рубежам нашей обороны.

Под покровом темноты и утреннего тумана он сравнительно быстро преодолел все линии траншей, выйдя на извилистую дорогу, идущую в сторону села Строевка. Под ногами хрустела подмерзшая трава и тонкая ледяная корка в мелких лужицах, а легкий утренний морозец щипал обнаженные пальцы рук. Скоро в темноте показались соломенные крыши крайних хат большого украинского села. Из печных труб некоторых домов в предрассветное небо поднимался едва заметный серовато-белый дымок. Соблюдая маскировочную дисциплину, к рассвету печи топить прекращали. Ровная широкая улица, на которую вышел Анатолий, вся в колеях от автомобильных колес. Хорошо видны прихваченные морозцем, отпечатанные в грязи следы танковых гусениц. Дворы сельских жителей – на большом расстоянии друг от друга, все как один с большими огородами. К сожалению, на глаза попадались не только хаты, крытые соломой или черепицей, щемили душу печные трубы, одиноко чернеющие среди пепелищ, стоящие теперь на пустеющих дворах как памятники пострадавшим от войны хозяевам. Война не щадила никого: ни солдат, ни мирных жителей.

Штаб батальона находился на противоположной окраине села, в добротном доме из полубруса. Нерасторопный старшина с изрытым оспой лицом выдал Анатолию зимние ватные штаны, куртку, подшлемник, теплые кальсоны, портянки и двупалые рукавицы. С полученными вещами он зашел в коммутаторную. Женщин в помещении не было, и Дружинин по совету Лопатина переоделся, наслаждаясь свежестью чистого белья. Греясь у теплой печки, он стал сушить снятые с ног портянки, радуясь теплу жилого дома. Непринужденную беседу с коллегой по службе нарушил зашедший командир взвода.

– Дружинин…

– Товарищ младший лейтенант… – все, что успел проговорить вытянувшийся в струну Анатолий, пытаясь доложить командиру о цели своего визита.

– Я знаю, зачем ты здесь, но не понимаю, почему ты расположился тут, как на пункте обогрева. А ну-ка, шагом марш на свой пост! – приказал офицер, сурово нахмурив брови.

– Есть идти на свой пост, – козырнул в ответ Анатолий и спешно стал собирать вещи. Расстроенный тем, что командир не дал возможности погреться, он вышел из помещения связистов и выдвинулся по направлению к передовой. Утренний туман, окутавший окрестности, нависал над селом. В этой туманной тишине едва слышимый выстрел немецкой гаубицы слился со свистом снаряда, по звуку которого Анатолий понял, что он должен упасть где-то за его спиной. Когда он повернулся назад, содрогнулся разверзнутый взрывом воздух. Вражеский фугас разворотил угол дома, где находилась коммутаторная. Дружинин со всех ног рванул назад. Было ясно, что следующий снаряд может разнести дом в щепки и времени для эвакуации – считанные секунды. В зияющей дыре развороченных брусьев Анатолий увидел своего недавнего собеседника. Связист лежал среди дымящегося строительного мусора и имущества с раздробленными в решето ногами. Легко раненный в руку и оглушенный взрывом снаряда командир взвода тряс головой, стараясь прийти в себя. Отправив Анатолия на пост, лейтенант невольно спас его от неминуемой смерти. Оправившись от легкой контузии, офицер стал стряхивать с себя пыль, оглядываясь вокруг.

– Застрелите, братцы! Прошу вас, лучше умереть, чем терпеть такие муки! Прошу вас, не пожалейте патрона – пристрелите! Сил моих нет!.. – надрываясь, кричал раненый, корчась от невыносимых болей.

Дружинин такую просьбу слышал впервые: обычно раненые просили о помощи. К разбитому дому сбегались солдаты и офицеры, чтобы помочь раненым, эвакуировать людей и имущество. Через завалы Анатолий попытался подобраться к страдающему от ран товарищу, чтобы быстрее вытащить его из полуразрушенного помещения.

– Дружинин! Ты почему еще здесь? Я же сказал тебе – бегом на пост! – еще строже, чем в первый раз, крикнул ему младший лейтенант.

– Есть бегом на пост, – отдав честь, ответил Анатолий. Развернувшись кругом, он отправился в сторону передовой, а перед глазами еще стояло искаженное от боли лицо раненого однополчанина. Второго и последующих выстрелов не последовало, возможно, это был шальной снаряд, но только теперь немецкая артиллерия обрабатывала передний край нашей обороны.

Вражеский артобстрел закончился так же внезапно, как и начался. Утренняя дымка постепенно рассеивалась. Воздух прогревался. Анатолий по узким ходам сообщений, разбитых снарядами немецких гаубиц, пробирался к своему посту. Там, где располагались их ровики, траншея дымилась вывороченной землей. Вокруг разбросаны и неуклюже торчат из земли доски и обрывки тлеющего обмундирования. Его напарник Лопатин исчез, не оставив после себя никаких следов. Не улыбнулось ему на этот раз солдатское счастье… В нескольких метрах в стороне валялся разбитый вдребезги телефон, который теперь совсем не интересовал Дружинина – разбит он, или нет его вообще. Сердце болело оттого, что теперь нет и не будет рядом с ним Стефана Васильевича, заменившего ему на этот короткий период родного отца.

«Да что же это такое?! Какая неведомая сила забирает людей, тех, кто оказывается рядом, тех, кто становится дорог мне, и тех, кто волей судьбы оказывается на том месте, где должен быть я, – уводя от меня смерть?» – осматриваясь вокруг, подумал Анатолий в надежде, что, может, еще увидит друга живым.

С неба посыпался мелкий снег, как будто он старался скорее скрыть то место, где несколько минут назад погиб его старший товарищ и боевой друг. Еще долго тосковал Дружинин, переживая гибель Стефана Васильевича. Нахмурившись, он представлял, как в рыданиях будет страдать его жена, Федора Игнатьевна, и какое горе принесет детям злосчастная похоронка на отца, когда она придет в одну из степных станиц Ростовской области. Пребывая в своих переживаниях, Анатолий не заметил, как сержант Мендрик доставил новый телефонный аппарат, и то, как назначил ему другого напарника. Иван Матвеевич Матвеев хоть и был на пять лет младше и строже его прежнего товарища, но это тоже был старый, закаленный в боях солдат, у которого много чему можно было поучиться.

 
                                       * * *
 

Враг продолжал артиллерийские и минометные обстрелы наших подразделений каждый день, пока было светло. Стрельба стихала только с наступлением темноты.

В один из таких вечеров Дружинин дежурил на посту, вслушиваясь в ленивый перестук пулеметных очередей. Ночное небо освещал фейерверк ракетниц. Ближе к полуночи перестрелка стала стихать. Наблюдая за умолкающей передовой, Анатолий, подняв голову вверх, взглянул в темное, исколотое звездами небо. Вопреки войне, в высоте мирно повисла луна. В наступившей тишине откуда-то издалека легкий ветерок донес до слуха ржание лошадей. Это как-то невольно навеяло воспоминания о родине. К лошадям Анатолий относился с опаской, очень осторожно. Зато брат Матвей был неудержим и любил их до безумия. Еще мальчишкой он напросился ездовым к председателю колхоза только для того, чтобы быть ближе к работе, связанной с этими умными животными.

Старший брат Александр был рассудительным, домовитым. Он всегда помогал по хозяйству матери, трудился на плантации, чтобы на зиму заготовить для семьи овощей. А Матвей – нет, тот был другим. Ранней весной тридцать третьего он, захватив кнут, потащил маленького Толю за собой к коровнику. Там, в летнем базу, стояли лошади, пригнанные для нужд армии. В дальнейшем животных должны были отсортировать, выбраковать и признанных пригодными передать армейским представителям. Прибывшие со степи лошади были полудикие и, само собой, не объезжены. Страшно было даже приближаться к этому буйному табуну. Чтобы не рисковать, Толя на всякий случай остановился у соседнего загона и наблюдал за происходящим через пустующий баз. А он, Матвей, с горящими от страсти глазами, бесстрашно залез на деревянную изгородь загона, выбирая из этой необузданной массы самую норовистую. Уравновешенные и покорные его не интересовали. Длинным кнутом он несколько раз перемещал животных по территории база, оценивая каждую особь. Наконец через несколько минут его взор пал на молодого, резвого жеребца темно-гнедой масти. Конь не стоял на месте; от избытка необузданной энергии он играл мышцами, отчего шерсть его упругого тела шелком лоснилась на солнце. Фыркая, жеребец гарцевал, топтал копытами утрамбованную землю.

– Вот он… красавец! – воскликнул Матвей, соскакивая с жердей на середину загона.

Щелкая кнутом, он смело прошел несколько кругов среди пугливого молодняка. Полудикие животные не подпускали к себе непрошеного гостя. Но брат, расхаживая по загону, не спеша осматривался, оценивал обстановку. И, когда бдительность животных несколько притупилась, изловчившись, с нескольких прыжков он заскочил на спину гнедого красавца. Заржав, жеребец рванул свечой вверх; он то вставал на дыбы, то лихо закидывал круп, пытаясь скинуть взгромоздившегося на него седока. Сжимая руками жерди изгороди, Анатолий стоял затаив дыхание. Но Матвей, вцепившись мертвой хваткой в гриву строптивого коня, продолжал восседать на нем перпендикулярно земле; и как бы жеребец ни старался сбросить его с себя, у него ничего не получалось. Конь неистово носился из стороны в сторону, выписывая всяческие фигуры.

Перепуганные лошади стали метаться по периметру заграждения, пытаясь найти выход. Мечась вдоль изгороди, дикий табун навалился на жидкие ворота загона, и они, не выдержав напора, неожиданно открылись. Тут же вся эта живая масса по загороженному проходу рванула в открытые ворота стоявшего напротив коровника. Взрослая лошадь в низкие ворота помещения проходила свободно. А вот сидящего верхом Матвея заскакивающий в галопе конь мог насмерть разбить о стену саманного здания. Сердце маленького Толи замерло от страха…

«Сейчас брат разобьется!» – подумал он, поднимаясь на цыпочки соседнего база. Но, когда до ворот осталось меньше метра, Матвей так ловко соскочил со спины жеребца, как будто прыгнул с первой ступени невысокой лестницы. Только теперь, увидев брата живым и невредимым, Толя смог спокойно перевести дух. Проворно перескакивая через жерди загонов, Матвей подбежал, взволнованно дыша ему в лицо:

– Вот это здорово! Ай да конь! Ай да красавец! – громко выпалил он, сверкая счастливыми глазами. – Я бы за такого жеребца полжизни отдал, – радовался брат.

Оглянувшись назад, он соскочил с ограждения база, побежал за забытым на жердях кнутом и тут же вернулся обратно. Его глаза сверкали искрами восторга и радости. Вдруг, повернув голову влево, Матвей насторожился.

– Сматываемся, Толя! Завфермой сюда верхом едет. Сейчас нам с тобой попадет, если он нас здесь застукает, – предупредил Матвей, дернув Анатолия за рукав. Спрыгивая с жердей, они побежали прочь за коровник, а оттуда к соседнему телятнику.

– Если Михаил Фёдорович узнал нас издалека и скажет матери, что мы здесь натворили, мать нас точно выпорет, – задыхаясь от бега, опасался Толя.

– Да откуда он узнает? Думаешь, он заметил нас? Фиг там! Если бы заметил, то давно бы шум поднял. А так, видишь, едет себе на своей кляче и дальше своего носа ничего не видит, – успокаивал брата Матвей, выглядывая из-за стены телятника. – Вовремя мы смотались, – улыбался он, лукаво подмигивая.

На следующий день братья вновь решили пойти на ферму. В обеденный перерыв, когда взрослые ушли на обед, они, придя к загону, стали выискивать там пригнанный со степи табун. Но коней уже не было.

– Жаль… – огорчился Матвей. – Я бы этого жеребца объездил. Хороший конь, резвый. Я проворных люблю. Такой сам в галоп идет, его и подгонять не надо. Не то что какая-нибудь захудалая кляча, которую постоянно кнутом лупить надо, чтобы она костьми начала шевелить.

Не находя себе занятий, Матвей стал лихо щелкать кнутом, отчего издавался звук, похожий на выстрел.

– Хочешь, я выбью любое стекло, на которое ты мне покажешь? – вдруг заявил он, глядя на оконные рамы коровника. – Вот, смотри! Три ряда стекол в высоту и пять – в длину. Какое звено тебе выбить? – подойдя к коровнику, спросил Матвей, щурясь от солнца.

– Давай самое верхнее, справа, – пожелал Толя, заразившись баловством от брата.

Матвей встал, вымеряя расстояние до окна, и, широко расставив ноги, прицелился. Он хлестанул кнутом, и стекло, на которое указал брат, со звоном разлетелось вдребезги.

– Ух ты! Вот это да! – воскликнул Толя, удивившись: неужели брат действительно так искусно владеет кнутом, или это случайность? Надо проверить!

– Говори, какой следующий глазок разбить, – раззадорился Матвей, хлеща кнутом.

– Давай второй сверху, третий справа.

– Средний?

– Да! Средний. Сможешь?!

– Средний так средний! Смотри! – и Матвей вновь хлестнул кончиком кнута прямо в цель. Азарт баловства охватил их не на шутку. В пылу хулиганства они несколько оконных рам перебили начисто. Опомнились шалуны только тогда, когда Анатолий увидел верхового, который направлялся в сторону фермы. И вновь братья пустились наутек, как всегда, в сторону телятника.

С Матвеем они часто шалили. Иногда к их баловству подключался и старший брат Александр. Как правило, инициатором озорства был Матвей. А если их шкоду обнаруживала мать – это непременно грозило наказанием.

Чаще всего свидетелями шалостей пацанов оказывались сестренки, в этом случае за хулиганство попадало Анатолию. Но братьев он не выдавал. Так закалялась и крепла их братская дружба. Сестренок в свои мальчишеские дела они старались не посвящать. «Это сексотки», – говорил про них Матвей. Хотя девчат братья не обижали, ведь они одна семья и тем более девчонки были младше. А младших обижать нехорошо! Этому их учили с мальства.

Воспоминания Анатолия нарушил хлесткий выстрел, который неожиданно вспорол тишину передовой. Грянул он совсем рядом, справа по окопу, приблизительно в ста метрах от него. Сначала Дружинин насторожился, но вскоре успокоился: за выстрелом ни стрельбы, ни суеты не последовало. Через несколько минут с той стороны, откуда стреляли, по траншее к Анатолию подошел солдат. Его левая рука была в крови; прижимая ее к груди, он морщил лицо.

– Меня ранило, – с сильным кавказским акцентом обратился к Анатолию боец.

Дружинин сразу понял, как его могло ранить. Он прекрасно знал, откуда прилетела пуля, но упрекать солдата и поднимать шум по этому поводу не стал. Молча перевязав раненого, Дружинин отправил его в медсанбат.

Следующей ночью десять человек вновь призванных из соседней части бойцов добровольно перешли на сторону врага прямо с передовой, оставив в окопах оружие. После таких событий свою работу в подразделениях усиленно стали проводить политработники. Перешедших на сторону немцев людей, конечно, никто больше не встречал, а вот бойца, который прострелил себе руку, без труда разоблачили. Судом трибунала он на три месяца был отправлен в штрафную роту, о чем по всем подразделениям сообщали комсомольские и партийные активисты.

 
                                       * * *
 

Вторую декаду декабря противник, пытаясь провести разведку боем, прощупывал рубежи нашей обороны. Он периодически отправлял из района Раковичей небольшие группы автоматчиков, иногда подразделения до роты солдат, которые, как правило, поддерживала бронетехника. Укрепляя свои позиции, фашисты проводили и авиаразведку самолетами «Фокке-Вульф 189». За свой необычный вид этот двухфюзеляжный самолет наши солдаты прозвали «рама».

– Запомни, Толя! Где эта зараза появляется, там жди или немецких бомбардировщиков, или артналет, – пояснял Дружинину Артюшин. Анатолий, задрав голову, рассматривал летевший высоко в небе двухмоторный вражеский самолет-разведчик.

– Вот бы наши истребители его сбили, – вслух высказался Анатолий, желая наказать нахального врага.

– Ага! Сейчас ты его собьешь. Не тут-то было. Это он с виду такой неказистый, но мало того что эта сволочь хорошо летает, она еще и пулеметами огрызается. Просто так к нему не подступишься. Даже если его и подбивают наши истребители, он чаще всего умудряется до своих дотянуть – живучий, гад, – высказался о достоинствах немецкого летательного аппарата Иван Степанович, не скрывая при этом ненависть к вражескому самолету.

Справедливости ради надо отметить, что желание Дружинина в этот день частично исполнилось. Во второй половине дня над нашими позициями завязался воздушный бой. В небе стоял страшный рев авиационных моторов. Задрав головы, пехотинцы наблюдали за замысловатыми виражами вертких истребителей. Безграничное пространство неба рассекали трассирующие очереди авиационных пушек и пулеметов. Сбитые самолеты, охваченные пламенем и густым черным дымом, падали, как подстреленные птицы. До боли в затылке Анатолий следил за тем, как один из наших летчиков, застигнув немецкого аса в вертикальном пике, огненной очередью вспорол его топливные баки. «Мессершмитт» как будто завис в воздухе и в тот же миг вспыхнул, словно большой сверкающий факел. Объятый пламенем вражеский истребитель камнем рухнул на нейтральную полосу обороны. Пехотинцы в окопах ликовали. Радовался и Анатолий. Пусть под огонь нашего пилота и не попала ненавистная «рама», но свалившийся на землю немецкий самолет придал ему немного хорошего настроения.

– Так тебе… чтобы ты знал, что наши летчики тоже воевать умеют, – приговаривал Дружинин, сопровождая взглядом пылающий «мессершмитт».

– Вы знаете, Иван Степанович, что-то я со вчерашнего вечера чешусь, как паршивая овца, – пожаловался Артюшину Анатолий после того, как вдоволь насмотрелся на обгорающий фюзеляж немецкого истребителя. – Помыться не мешало бы. Вот только где и как?..

– Чешешься? – спросил Артюшин, искоса поглядывая на него. – Поздравляю! Это, брат, вши у тебя, – пояснил он совершенно спокойно.

– Вши?! – удивился Дружинин, отпрянув назад. – Да что вы, Иван Степанович, такое говорите?!

– Что есть, то и говорю! Обыкновенные солдатские вши. Которые периодически теперь будут при тебе, пока будешь в окопах. Их нет только у тыловиков да у офицеров, кроме Ваньки-взводного конечно. Командиры взводов – они ведь тоже с нами в окопах, потому успешно эту живность своей кровью вместе с солдатами и кормят.

– Это что, теперь мне, как блохастой собаке, постоянно ходить и чесаться? – возмущался Анатолий.

– Ну а ты как хотел?! Вместе со всеми чесаться и будешь! Со временем, конечно, приспособишься и от этих паразитов избавляться. Когда бельишко с себя снимешь да обтрясешь, а когда на мороз его выложишь, чтобы эти гады померзли, да потом палкой их, замерзших, со своих кальсон выбьешь. А вот когда во второй эшелон обороны перейдем, тогда помыться посчастливится и дезинфекционную обработку пройти от этой сволочи. В таких случаях командиры дадут нам возможность наши вшивые кальсоны на чистое белье поменять. Вот тут уже и полегче будет. А летом – там еще проще, лето есть лето. Вот как-то так и будем жить, Толя. На войне главное – в живых остаться, а вши – это так, мелкие временные неприятности, – утешал его как мог старый солдат. – Не переживай! Эти гады теперь не только у нашего брата. Они даже у нынешнего фрица есть. Сейчас немец – он не тот, что в сорок первом был. А вошь, она, брат, что заемный грош, – спать не дает! А значит, не только нам, но и врагу нашему, – смеялся Артюшин.

Утром следующего дня отделение Ивана Степановича отправили на правый фланг нашей обороны. Там его подразделение накрыло вражеским артналетом. Бил фашист по нашим траншеям долго и упорно, несколько часов кряду приходилось вжиматься в стенки окопа. Когда вражеский обстрел окончательно прекратился и все понемногу оправились, Дружинин решил написать пару строк домой. Он опустился на дно траншеи, подточил карандаш и принялся за письмо: «Здравствуйте, дорогие мои родные: мама, сестренки Надя и Валя. С первых строк своего письма спешу сообщить, что я жив и здоров, чего и вам желаю…»

Анатолий размашисто выводил слова карандашом на листке. Изредка поправляя буквы, он исписал уже добрую половину тетрадного листа, когда почувствовал, что рядом кто-то стоит. Подняв голову, Анатолий увидел перед собой сержанта Мендрика.

– Артюшин при артобстреле погиб, – сказал как отрезал сержант.

Дружинина от его слов как током прошибло. Не хотелось Анатолию верить в эту беспощадную и злую правду, ведь его глаза произошедшего не видели. Но только он понимал, что теперь рядом никогда не будет и Ивана Степановича. Из его жизни уходили те, кто был только что призван на фронт, и те, кто, имея богатый боевой опыт, обучал его всем тонкостям фронтовой науки. Война методично забирала куда-то далеко его боевых друзей, и он, стискивая зубы, понимал, что из той дали они уже никогда не вернутся.

Дальнейший разговор с Мендриком казался ему пустым, и, как только тот удалился, Анатолий попытался дописать начатое письмо, но теперь он путался в мыслях, и строчки еще долго не ложились на листок. Слова с трудом складывались в предложения, и лишь ближе к вечеру карандаш побежал по бумаге, коротко сообщая о его самочувствии и делах на фронте. Начинало уже темнеть, когда Анатолий заканчивал свое послание родным, выводя последние предложения: «Передавайте от меня привет всем родным и знакомым. С нетерпением жду вашего ответа. Крепко обнимаю и целую вас. До свидания. Ваш сын и брат Анатолий. 14.12.1943».

Дружинин закончил письмо, поставив точку.

«Ну вот и все, письмо готово, – подумал он, складывая листок в аккуратный треугольник. – Завтра надо не забыть отдать его почтальону».

Трудно жить в неведении, ничего не зная о тех, кто каждый день стоит пред лицом смерти. Тяжкое бремя – ждать почтальона и не получать известий, это Анатолий хорошо знал еще с того самого дня в начале войны, когда прервалась связь со старшим братом Матвеем. Понимая, как переживают за него мать и сестренки, ответы на их письма он отправлял сразу, как только представлялась возможность.

Дневные обстрелы и попытки врага прорвать нашу оборону сменялись холодными ночами, проводить которые приходилось в сырых и неуютных окопах. Кроме холода, от скудного питания донимало постоянное чувство голода. Мясного супа или жидкой солдатской каши, которыми кормили людей в основном в темное время суток, для молодого организма было недостаточно. Весь световой день приходилось обходиться без пищи. Анатолию, как и остальным молодым бойцам, постоянно хотелось есть.

Несколькими днями ранее произошло еще одно событие, которое не только Дружинину, но и многим его однополчанам не давало покоя. Испуганная артиллерийским налетом, сорвалась с привязи и выскочила на поле боя ездовая лошадь. Угодив под перекрестный огонь, несчастное животное тут же погибло, оставаясь безжизненным трупом на нейтральной полосе между нашими и немецкими окопами. В первый же день ее гибели красноармейцы с передовой линии нашей обороны стали свершать ночные вылазки к трупу животного. Немцы сразу обратили на это внимание. Регулярно освещая это место ракетницами, они обстреливали его из пулеметов, отбивая страсть и желание у любителей отведать свежего конского мяса. Со временем таковых стало меньше, и внимание к этому месту у противника заметно снизилось. Но Дружинину, как и многим другим бойцам, эта туша продолжала щекотать нервы. Очень хотелось есть – а мясо вот оно, рядом. Долгое время он не осмеливался на риск, но после долгих раздумий наконец-то решился. В этот вечер напарником у него был Рыков, человек степенный, ему около сорока лет. Выслушав Анатолия, Григорий Филиппович отнесся к его предложению без особого энтузиазма.

– Зачем, Толя, ради куска мяса жизнью своей рисковать? – изрек спокойно Рыков, глядя на озабоченного Дружинина. – Понятно, что поесть хочется, но ведь мы с тобой с голоду пока не умираем. А вот от вражеской пули возле этой лошади можно и погибнуть, – рассуждал старый солдат, поправляя лопаткой ровик.

– Да я вам, Григорий Филиппович, идти туда и не предлагаю. Я сам к трупу этой лошади поползу и отрежу нужный кусок мяса. Вы, главное, костер в ровике разожгите и согрейте воду в котелке до моего прихода. Ну чтобы времени не терять и мясо сразу в кипящую воду бросить, – не унимался Анатолий, предвкушая предстоящий ужин из заветной конины.

– А, это!.. Это я тебе с удовольствием организую, – растягивая слова, заверил его Рыков. – Благо вон дров сколько, – указывал он саперной лопаткой в сторону поломанных взрывами досок из траншеи. – Коль скоро ты ползти за мясом собрался, нож свой хорошенько наточи. А то, ежели он у тебя тупой будет, ты им до самого утра пилить замерзшую плоть будешь. Ведь тебе не только мясо, а еще и шкуру отрезать придется. А шкуру резать тупым ножом, я тебе скажу, не так-то просто. Не будешь же ты свой тупой как валенок нож точить у трупа убитой лошади, да еще под носом у фрицев?! Так что к ентому делу ты должен быть готов основательно, – давал наставления Рыков своему молодому напарнику.

– За нож, Григорий Филиппович, не переживайте, он у меня острый! Им хоть сейчас бриться можно, – заверил Анатолий, поглядывая в сторону немецкой линии обороны. То и дело подпрыгивая на дне окопа, он проверял свое скудное снаряжение, чтобы ничего не гремело при передвижении.

– Ну, я пошел, – подбадривая себя, произнес Дружинин. Проверив лямки вещмешка, он двинулся вперед по ходу сообщений и вышел к переднему краю линии обороны.

Предупрежденные о его боевой операции караульные пожелали ему удачи и снисходительно помогли выбраться из траншеи. Ловко перелезая через бруствер, он ползком выдвинулся в сторону вражеских позиций. Передвигаясь по замерзшей, покрытой тонким слоем снега земле, Анатолий опасался осветительных ракет, что периодически запускались с немецкой стороны. Но больше всего он боялся попасть в руки вражеским разведчикам, которые могли караулить любителей полакомиться кониной прямо у трупа лошади. Им даже не надо было штурмовать нашу линию обороны, чтобы взять «языка». Такие гурманы, как он, к ним в руки приползали сами.

Сердце колотилось как сумасшедшее. «Да! Легко было рассуждать там, в траншее, о такой вылазке. А здесь… я теперь один на один с собственной судьбой остался, – корил себя Анатолий за рискованную затею. – Ну и кто теперь виноват? Я ведь сам пошел на этот шаг. Хотя… выбор у меня есть. Можно, пока не поздно, вернуться назад. Но есть одна загвоздка: стыдно будет завтра перед друзьями. На смех поднимут, – рассуждал Анатолий. – Теперь остается двигаться только вперед», – вздохнул он и, извиваясь змейкой, пополз дальше по холодной земле.

Его тело то замирало при взлете осветительных ракет, то двигалось вновь к заветной цели, когда наступала мгла. Ну вот и то место, куда он несколько дней подряд хотел непременно попасть. Перед его глазами – закоченевший и изрезанный с разных сторон труп отощалой лошади. Он, внимательно прислушиваясь, осмотрелся вокруг. Убедившись, что рядом никого нет, подполз ближе. Заметно, что здесь побывало немало его однополчан, которые срезали с трупа куски мяса, причем вместе со шкурой. И теперь стоило потрудиться, чтобы выбрать ту часть туши, откуда можно было вырезать приличный кусок.

«Плохо за тобой ухаживали, – подумал Анатолий, глядя на истощенный труп животного. – Кожа да кости. И вырезать-то нечего. Нерадивый, видимо, был у тебя ездовой: скудно тебя кормил».

Наконец, через несколько минут тщательного осмотра обнаружилась та часть, откуда можно было еще срезать достаточно большой кусок мышцы. Поворачивая в руке специально заточенный для этого дела нож, Дружинин стал резать им окоченевшее на морозе мясо. Шкура резалась с трудом, как и сама замерзшая плоть. «Прав был Григорий Филиппович, тупым ножом я бы не справился», – размышлял Анатолий, напрягая все тело. Ему и с острым ножом пришлось прилично попотеть, пока он отрезал вместе со шкурой кусок весом килограмма на полтора. Мясо он завернул в чистый кусок ткани и положил в вещмешок, который, закинув за плечи, закрепил, чтобы не мешал передвигаться. До передовой Дружинин добрался сравнительно быстро. И, когда спрыгнул в свои траншеи, от сердца отлегло: «Все, наконец-то я на месте!»

Вода в котелке уже кипела. С гордостью Анатолий подошел к своему ровику, небрежно скидывая вещмешок.

– Ну, вытаскивай, показывай, что ты там раздобыл, – обрадовавшись возвращению своего молодого напарника, произнес Рыков и протянул руку.

– Вместе со шкурой пришлось отрезать, там времени не было отделять его.

– Оно понятно, что ты не в разделочный цех мясокомбината ходил, – улыбался Рыков, глядя на счастливое лицо Анатолия. – Сейчас мы глянем, что тут притащил.

Сидя у горевшего на дне ровика небольшого костра, он стал тщательно разглядывать кусок мяса, принесенный Дружининым.

– Должен тебя огорчить! Вряд ли ты будешь это есть… – выразил свое мнение Рыков, пренебрежительно обнюхивая кусок конины и брезгливо перекладывая его из одной руки в другую.

– Почему вы так решили? – удивился Анатолий, подойдя ближе. – Невкусное будет, потому что лошадь тощая? – спросил огорченно он.

– И это, конечно, тоже. Во-первых, как я понял, это уже немолодой мерин, и срезал ты этот кусок с его вечно потного при жизни живота. Такое мясо само по себе будет иметь неприятный запах. Что поделать – это рабочая лошадь.

– Как это ты, Григорий Филиппович, по такому куску мяса смог определить, что оно с живота срезано, а не с другой части тела, да еще и установить, что это именно мерин, а не кобыла жеребая? – удивленно возмутился Анатолий. Уж очень хотелось ему верить в то, что его напарник поторопился с выводами и мясо, принесенное им, вполне пригодно для употребления в пищу.

– Э-э-э… сынок. Поживешь с мое да перережешь столько скотины, сколько мне пришлось, тоже научишься определять. Опыт – он с годами приходит, – вздохнул тяжело Рыков и подошел ближе к Анатолию. – Во-вторых, что я хочу тебе сказать: уж слишком долго этот мерин там валялся. Сколько?.. Больше десяти дней прошло, как его, бедолагу, ухлопали. А температура до сегодняшнего дня была плюсовая – вот оно, мясо твое, и подпортилось. На-ка вот, понюхай, чем оно пахнет, – предложил Рыков и протянул кусок Анатолию.

– Что-то там, у трупа, я этот запах не чувствовал, – с сожалением вздохнул Анатолий. – Может, пока будет вариться, вся эта вонь выйдет из него? – продолжал надеяться Дружинин, что не зря рисковал жизнью.

– Нет, Толя… Поверь моему богатому жизненному опыту: запах не исчезнет, а только обострится, – заверил его Рыков. Он вытащил из кармана нож и стал отделять кожу от мышцы.