Текст книги "Китайская империя. От Сына Неба до Мао Цзэдуна"

Но в связи с применением металлических орудий, вообще совершенствованием сельского хозяйства в Китае происходил демографический взрыв, широко осваивались и заселялись новые земли – и вот там-то расслоение неокрепших еще общин на богатеев и голь могло происходить очень быстро. Вельможам, чиновникам и нуворишам там проще было обзавестись землей и посадить на нее арендаторов.

В целом китайцы относились к такой «приватизации» и вообще к появлению толстых кошельков негативно. Во всех головах, от правителя до крестьянина, прочно сидели представления о надежной вертикали власти, способной противостоять стихии и поддерживать порядок, а значит служить гарантией самого существования Поднебесной. Все свыклись со своей мерой подчинения и власти. Собственно, без всяких размышлений о «политике» эта мера была у каждого в крови с пеленок, с первого знакомства с жесткой иерархией китайской семьи – которой управлял строгий, но заботливый ее глава, отец семейства, и в которой каждый знал свое место. Так что на объявившихся выскочек, имеющих склонность помнить только о своем собственном интересе и для которых традиция зачастую была лишь помехой, смотрели с большим подозрением, они раздражали. Правители понимали, что без того же купечества, без людей предприимчивых нельзя – это кровеносная система, перегоняющая определенные «питательные вещества» оттуда, где они в государстве в избытке, туда, где их нехватка – а по пути немало капает и в казну. Но чтобы «буржуи» слишком высоко подняли голову, чтобы встал вопрос о каких-то либеральных моделях – об этом не могло быть и речи. Поднебесная – это вам не сборище частных собственников, которыми были, по сути, античные полисы.

Возникновение даосизма

В те нелегкие годы (накануне еще более тяжких) в Китае созрело нечто великое – хотя поначалу мало кого поманили его плоды. Откуда к мудрецам Поднебесной пришли эти глубочайшие духовные интуиции, позволившие прозреть, что в завораживающей тишине и покое сокрыты истоки всякого движения и вообще всего в мире? Из почитания сияющего безмолвия Неба, или донеслись из Индии мистические откровения Ригведы? Или еще было Что-то? Или все вместе? Это неизъяснимое получило имя Дао, а свершаемое им миротворение названо Великим Путем Дао.

Согласитесь, каждому есть что вспомнить – как на него накатывало вдруг нечто странное: или в вечерние сумерки на берегу пруда, когда поблизости никто не галдит, а на водной глади – никакой ряби, или в косых закатных лучах, бьющих сквозь стволы, когда выходишь к лесной окраине – и чувствуешь, что в этих лучах что-то такое плывет, или в пасмурный день, когда весна только набирает силу, и все объято тяжелой сырью, исходящей из набухшего снега, или в необъятном чистом поле в жаркий полдень… Да что это я подсказываю, вам виднее, когда и где. Факт то, что вдруг обомрешь и почувствуешь нечто нездешнее, пришедшее не иначе как из Вечности – потому что знаешь, что то, что в тебе, оно и во всем, даже в том, что прежде казалось неодушевленным.

Несомненно, это же наведывалось и к китайским мудрецам – тем из них, кто был склонен к уединению среди невероятно прекрасных выщербленных скал (культура достигла уже таких высот, что завелись и такие субъекты). Только их души не были искалечены материализмом и научной картиной мира, и они смело заглянули правде в глаза: Это неуловимо, неизъяснимо и необъятно, затаено гораздо глубже, чем инь и ян, зовут его Дао, и оно – первопричина всего на свете.

Оно потому такое непостижимое, что приходит из Великой Пустоты, в которой сокрыты корни всех вещей, и само оно – эта Пустота, и из этих корней, свершая свой Путь, Дао непрерывно творит мир. А то, что за всем видимым миром кроется Великая Пустота (пустота кромешная, еще более пустая, чем бездонное небо в солнечный день) – это и логически вполне резонно. Если не пустота – значит, что-то, а если что-то – значит, не содержит того, что не оно, а если не содержит – какой же это корень всех вещей? Можно, конечно, возразить, что этим «что-то» может быть и сразу все на свете, – но тогда нет никакой свободы творчества, простора для свершения, а это недостойно Великого Дао. Что же касается сомнения: как это так, из пустоты, да вдруг вся Вселенная – так ведь на то это и Великая Пустота, Пустота Дао. И вообще – китайская философская мысль предпочитала иметь дело с истинами, которые непосредственно переживаются, а не с теми, которые логически выводятся и утрясаются в систему.

Простите, что заболтался. Отмечу лишь, что из такого мировосприятия проистекает глубокий символизм китайской культуры. Понятно, что Дао недоступно никакому умопостигаемому закону – к принципам его движения можно приобщиться лишь символически: например, благоговейно созерцая узор на драгоценный яшме – священном камне китайцев, или, взобравшись на самую-самую высокую гору, уловить волнообразные космические ритмы в вершинах множества окрестных скал. В яшме и в скалах запечатлелся Великий Путь Дао, как запечатлелся он во всей китайской культуре. Запечатлелся, но не застыл, а продолжает свое свершение. И все на свете – и человечество, и песчинка – соучаствует, по мере сил, возможностей и хотения, в этом свершении. Впрочем, это трудно прочувствовать таким европейским профанам, как мы с вами.

Дао правит всем: не только природой, но и человеческим мышлением и человеческим обществом. Но воля человека тоже вовлекается в свершение Великого Пути Дао, имеет космическое значение. Причем воля не только деятельная, но и созерцательная – она даже больше способствует обретению благого дэ. Это давало вставшим на позиции даосизма (религии Дао) санкцию на то, чтобы с чистой совестью покинуть мир людей – стать отшельником. Правда, многие даосы были людьми состоятельными, и их отшельничество разделяло достаточное число слуг. Но и без учета материального фактора – позволить себе уединиться в горах тогда могли немногие, и не так уж много их было позднее – хотя бы в силу коллективистского китайского менталитета, делающего опутывающие человека общественные связи (в первую очередь семейные) почти неразрывными. Но, как мы еще убедимся, даосизм такая же неотъемлемая органическая часть китайского духа, как и конфуцианство. Особенно в области высокой культуры, философии.

Лао-цзы

Основатель даосизма Лао-цзы верхом на буйволе покидает пределы Китая.

Впрочем, были периоды, когда даосизм становился опорой для исконных, народных китайских верований – в противовес пришедшему извне буддизму. Но – еще один культурный парадокс – буддизм стал одной из наиболее распространенных в Китае религий только благодаря тому, что был интерпретирован на основании учения даосизма: такой духовный синтез и породил китайскую версию буддизма – чань-буддизм.

Кстати, еще раз уточним: уход даоса в отшельничество – это, конечно же, проявление нонконформизма, но ни в коем случае не бегство от мира. Вспомним: творческая воля человека – явление высшей космической значимости, если не равноценная воле Неба, то соизмеримая с нею. Существовала и существует сложнейшая система самосовершенствования и медитации, благодаря которой человек, внешне пребывающий в полном недеянии, приобщает свою волю к Великому Пути Дао, поддерживая этим гармонию мироздания.

Считается, что первым, кто письменно изложил открывшиеся ему основы учения о Дао, был мудрец по имени Лао Дань («Старый ребенок») – больше известный как Лао-цзы (Учитель Лао), умерший около 520 г. до н. э. Лао-цзы долгое время жил в чжоуской столице Лои, служил главным хранителем государственного архива. Однажды, повинуясь, очевидно, внутреннему зову, он оставил службу и уехал на буйволе куда-то на запад (распространенный сюжет китайского искусства). Пересекая границу, он, по просьбе начальника таможни, изложил свое учение в письменном виде в сравнительно небольшой книге «Дао дэ цзин» («Книге Пути и благодати»). Больше о нем ничего не слышали, но благодаря тому воздействию, которое оказало его сочинение на духовную жизнь Китая, Лао-цзы впоследствии был обожествлен.

Другим прославленным даосом был Чжуан-цзы (369–286 гг. до н. э.). Некоторое время он занимал невысокую чиновничью должность (смотрителя плантации лаковых деревьев), потом бросил службу. Спустя годы отклонил предложение занять пост первого министра в огромном южном царстве Чу – с подкупающим прямодушием он мотивировал это тем, что «лучше беззаботно веселиться и развлекаться, валяясь в грязной канаве, чем находиться в ярме у правителя». До канавы, будем надеяться, дело не доходило.

Чжуан-цзы оставил потомкам знаменитый трактат, носящий его имя, и в наши дни доставляющий истинное удовольствие всем интересующимся. В нем и обзор древней китайской философии, и довольно едкая критика взглядов более современных ему мыслителей, в том числе Конфуция. А главное – изложение сути учения о Дао в непревзойденной афористической манере. Одна из самых известных притч – о том, как Чжуан-цзы спал и ему приснилось, что он бабочка, а проснувшись, не мог разобрать: то ли Чжуан-цзы очнулся ото сна, в котором был бабочкой, то ли бабочка видит сон, в котором она Чжуан-цзы. О стремлении конфуцианцев внедрить наиболее справедливые государственные установления он, как истинный даос, отозвался, что их цель – «вытягивать лапы уткам и отрубать ноги журавлям».

Однако на этом остановимся: даосизм – учение захватывающее, но сложное и многогранное, и для приобщения к нему советую обратиться к названным первоисточникам и к трудам нашего замечательного исследователя китайской культуры В. В. Малявина.

Конфуций и конфуцианство

Кун-цзы, или, на европейский лад, Конфуций (551–479 гг. до н. э.), первым удостоившийся почетного звания Учителя с большой буквы, родился в царстве Лу (том самом, которое было когда-то уделом Чжоу-гуна) в семье чиновника – ши. Он был из разряда тех людей, которые ни при каких обстоятельствах не ушли бы в горное отшельничество, разве что могли иногда помечтать об этом. Конфуций целиком был захвачен проблемами своего государства, и все его помыслы были о том, как добиться его благополучия. Он всегда горел желанием послужить отечеству не только словом, но и делом – но официальные назначения если и получал, то, как правило, невысокие и ненадолго. Слишком был прям и честен – до полной бескомпромиссности. И служить он хотел не ради чинов – честолюбие было ему совершенно чуждо: «Надо не стремиться занять высокую должность, а готовить себя к тому, чтобы с любым порученным делом справиться наилучшим образом».

Его идеи известны нам по книге «Луньюй» («Беседы и суждения»), составленной его учениками: в ней они описали свои беседы с ним, его поучения и афоризмы. Учитель был посвящен в учение о Дао (согласно преданию, встречался с Лао-цзы) – но склонности вдаваться в его глубины не имел. Его вообще мало интересовали вопросы метафизические: «Мы не знаем, что такое жизнь – что уж нам говорить о смерти?». Важнее всего для него было то, что Дао – источник этического, нравственного закона, который действует в первую очередь через сердца людей. Страстно всегда стремившийся к познанию, Конфуций считал, что оно необходимо для того, чтобы «следовать влечениям сердца, не нарушая правил» – т. е. чтобы сердце стремилось только к благим целям. Конечно, для этого одного познания мало, надо постоянно работать над собой, воспитывать и чувства, и волю: «Только самые умные и самые глупые не могут изменяться». Самосовершенствование не знает предела, не надо останавливаться, когда приходится «превозмогать себя».

Конфуций

Этическим идеалом для Конфуция был правильно воспитанный и правильно «конституирующий» себя, самоопределяющийся человек. Причем человек благородного происхождения – цзюнь-цзы, «сын правителя». Именно такие люди, от рождения приученные стремиться к добродетели ради самой добродетели, призваны управлять простецами, пекущимися преимущественно о своей корысти.

Ничто не ново под луной, и всякое новое – это хорошо забытое старое. Конфуций призывал получше изучать старое и корректировать по нему нынешние реалии. «Передаю, а не создаю. Верю в древность и люблю ее». «Исправление имен» – наиболее известная его политическая установка. Конкретизирует он ее довольно простовато: «Пусть государь будет государем, подданный – подданным, отец – отцом, а сын – сыном». Но за каждым китайским иероглифом не только большая многозначность, но и не меньшая многозначительность. Конфуций сразу обозначает, что основополагающие принципы общественного устройства берутся из семейных отношений. В которых дело сына – во всем повиноваться отцу и любить его, дело отца – мудро управлять своими домочадцами и любить их. Непременно: не только повиноваться и управлять, но и любить. Различие между государством и семьей скорее количественное, чем качественное. Государство – это большая семья, государь – отец для всех. Тезис Конфуция «управлять – значит поступать правильно» означает, что правитель должен следовать не холодному расчету, а прислушиваться к наполненному человечностью сердцу. «Человечность» для него в первую очередь хорошо нам знакомое «не делай другому того, чего не желаешь себе». Благо людей – высшая цель правителя. Любовь, справедливость, великодушие, бескорыстие, верность – черты добродетели, которые должны служить ему мерой. Мудрец знал мир и понимал, что идеалы недостижимы – но «человечность всегда близко». Это та цель, к которой обязательно надо стремиться.

Государство – это слишком большая семья, чтобы с ней мог управиться один правитель. Ему нужны верные помощники. Такими помощниками, достойными того, чтобы называться цзюнь-цзы, он хотел воспитать своих учеников. Размышления о том, какими они должны для этого обладать качествами, какими принципами руководствоваться, занимают немало места в «Луньюй». Преданный помощник своего правителя не должен бояться говорить ему правду, не должен выдавать желаемое за действительное. Возражать, когда чувствует свою правоту. Для того, чтобы успешно участвовать в управлении, надо хорошо знать людей, заботиться о них, воздействовать на них и добродетелями, и личным примером. Проявлять отвагу, не забывать о сострадании – и тогда они пойдут за тобой, не страшась трудностей. Надо верить в людей – «все они рождаются искренними, рассудительными и доброжелательными». Не надо жалеть времени на то, чтобы вникнуть в самую суть дела, внимательно выслушать для этого чужие мнения. Уметь выделить главное, не пускаться в сомнительные предприятия.

Чтобы и Небо было в помощь, необходимо, чтобы правильно выполнялись все религиозные и официальные ритуалы – и в этом нет мелочей (сам Конфуций был глубоко благочестивым человеком, помимо совершения всех положенных обрядов, перед всяким важным делом обязательно соблюдал пост).

Люди и во взаимоотношениях между собой должны следовать ритуально-церемониальным нормам – ли. Это понятие к тому времени уже имело свою историю. Во времена Шан и Западного Чжоу оно означало правила поведения, жизненный стиль аристократов, людей благородных. Учитель шел глубже: ли – это залог гармонии в обществе, а основа ли закладывается в семейной жизни: «Служить родителям по правилам – ли при их жизни, похоронить их по правилам – ли после смерти, приносить им жертвы по правилам – ли».

Благородный человек должен следовать нормам во всех сферах деятельности, но не превращать их в формальность, а вкладывать душу – это одно из правил – ли. «Без ли почтительность становится утомительна, осторожность становится трусостью, смелость – смутой, а прямота – грубостью». Когда действуют правила – ли, «государю управлять так же легко, как показать ладонь». Ему достаточно «почтительно сидеть на троне, и только» – потому что люди сами в своих делах следуют желаниям Неба. Интересно, что Конфуций считал необходимым дополнить воспитание благородного человека занятиями музыкой – чувство ритма и мелодии приобщали бы его к небесной гармонии (примерно в то же время Пифагор говорил о «музыке сфер»).

Традиционалист Конфуций под людьми благородными понимал в первую очередь людей знатного происхождения. Но не однозначно: «Люди по природе в общем-то одинаковы; образ жизни – вот что их различает». Способности, заслуги могут помочь продвинуться любому человеку, а задача правителя – выбрать людей мудрых и достойных. На фоне тех процессов, что происходили тогда в Китае, – сходила со сцены клановая знать, и доверие все чаще оказывалось неродовитым ши, – установка Конфуция имела большое значения для будущего. Как и то, что прежний набор правил аристократического поведения – ли – был превращен Конфуцием в своего рода «морально-культурный кодекс», в какой-то степени ставший достоянием всех обитателей Поднебесной – понятие «благородного человека» звучит у Конфуция в значении, близком к современному. Ли стало для китайцев знаком их «фирменного отличия» от варваров. «Кто не знает ли, те имеют лицо человека, а сердце зверя» – эта высокомерно-шовинистическая поговорка могла прозвучать из уст любого китайца. Но в первую очередь ли, дополненное культом образованности и неустанной умственной деятельности, стало жизненной нормой сословия чиновников, без преувеличения можно сказать, главным орудием, обеспечившим успехи его практической деятельности, огромный его вклад в китайскую культуру и его долговечность.

Самого Конфуция, как мы уже говорили, высочайшим вниманием не баловали. Это не могло не огорчать – но не по честолюбивым мотивам. Он чувствовал себя способным сделать очень многое, справедливо осознавая, что Небо даровало ему и весомое дэ, и высочайшую культурность – вэнь. «Если бы меня взяли на службу, в течение 12 месяцев я бы навел порядок, а за три года все было бы в совершенстве», – это его слова.

Вот только при тогдашних реалиях царства Лу порядок в нем вряд ли навел бы даже Конфуций. Собственно, и царства-то уже как такового не было: придворная борьба низвела законного правителя на положение чисто представительское, а власть и территорию поделили, причем в неравных долях, три аристократических клана. Борьба между ними шла без всяких правил, и Конфуций, несмотря на свою известность и авторитет, ни у кого не пришелся бы ко двору. «У людей с красивыми словами и притворными манерами мало человеколюбия», «человек, который прикрывает свою внутреннюю слабость грубыми и высокомерными манерами, не лучше, чем вор», – подобные заявления не стоило делать во всеуслышание.

Так что хотя, по признанию самого Учителя, к 50 годам «познав волю Неба», он «внимал чутким ухом», не призовет ли его эта воля на великие свершения, – ждал напрасно. Но зато оставалось много времени на занятия с учениками. Учитель любил их как своих детей, знал их особенности и находил для каждого свою манеру общения. Иногда гневался, мог угостить палкой (тогда это было в порядке вещей – ученик мог поднести это орудие воспитания наставнику в нарядной упаковке в виде подарка). Но такое случалось нечасто. В споре Конфуций всегда был готов признать правоту ученика, радовался, когда мог убедить его в своей правоте, если же убедить не мог – тактично откладывал разговор до следующего раза.

Нечего говорить, что молодые люди отвечали Учителю взаимностью. Большинство из них неплохо усвоили его наставления, старались придерживаться преподанных им моральных норм, даже занимая высокие посты (не всегда, конечно, это удавалось). Собственно, почти всем, что мы знаем о Конфуции, мы обязаны его ученикам, написавшим «Луньюй».

Послужной список Конфуция невелик. В молодости вел учет запасов зерна и выбраковывал скот. В зрелые годы, получив заманчивое предложение занять высокий пост от незаконно захватившего власть правителя – отказался. Некоторое время состоял в нештатных советниках у младшего сына одного из легитимных правителей. Потом состоялось официальное назначение при дворе самого князя. Конфуций было воодушевился – но потом понял, что это всего лишь почетная фикция. Расстроившись и вознегодовав, Конфуций с несколькими учениками покинул Лу.

Тринадцать лет перемещался он по Поднебесной. Кое-где его награждали деньгами, но не назначали на должность. Где-то давали должность, но Учитель не мог переносить нравы при тамошнем дворе (например, когда царская жена сожительствовала с собственным братом). Или требовалось пойти против своих принципов – чего учитель сделать органически не мог. Когда он узнал, что его любимый ученик Цю, назначенный на высокую должность (учеников Конфуция брали на службу охотно), повысил налоги – то громогласно раскричался: «Цю не мой ученик! Бейте в барабан и выступайте против него!».

До нас дошла горестная фраза, касающаяся собственной судьбы: «Неужели я подобен тыкве-горлянке, которую можно только подвешивать, но нельзя есть?». Но, наконец, состоялось назначение в родном Лу. Встретили Конфуция с почетом, но подробностей о службе известно очень мало. За несколько лет до смерти он вышел в отставку. Занялся литературной работой: подобрал песни для не раз уже цитированного в этой книге сборника «Шицзин» – он часто восторгался немудреным народным творчеством. Возможно, историческая хроника «Чуньцю» («Весны и осени»), давшая название целой эпохе, принадлежит его кисти. Много времени тратил на занятия с вновь набранными учениками. Прежние вошли уже в зрелые годы. Кто-то получил высокий пост, а кто-то скончался – к неподдельному горю Учителя. «Это Небо послало смерть!» – воскликнул он, когда узнал, что один из них погиб во время мятежа, пытаясь защитить правителя.

Наконец, пришел и его черед – Конфуций умер в 72 года. Незадолго до того он был уже буквально при смерти, и тогда разыгралась примечательная сцена. Больной Учитель был в беспамятстве, и окружавшие его ученики решили с самыми лучшими намерениями разыграть спектакль: обрядились в одеяния министров, чтобы он, очнувшись, решил, что его заслуги, наконец, отмечены и он умирает в самой высокой должности. Но Конфуций, придя в себя и все поняв, пожурил их: «Неужто вы могли подумать, что для меня лучше умереть в окружении вельмож, чем среди вас?».

Ученики соблюдали самый долгий из положенных траур по своему Учителю – 25 месяцев. Все это время они жили в шалаше у его могилы, а один провел в нем еще такой же срок. Сочиненная ими эпитафия гласила: «От рождения человечества до наших дней никогда не было ему равных».

Дом потомков Конфуция в его родном городе Цюйфу

Их привязанность к Учителю понятна. Конфуций всегда был общительным, дружелюбным, искренним человеком, наделенным сдержанным («английским») юмором. Он был страстным участником соревнований по стрельбе из лука, любил рыбную ловлю, любил петь, слыл большим знатоком музыки. Сам с удовольствием играл на цине – струнном музыкальном инструменте наподобие лютни. Беседы с ним были истинным наслаждением для друзей и учеников. Для него же самого беседы были больше, чем простым времяпрепровождением: «Не поговорить с человеком, который достоин разговора, – значит потерять человека. Говорить с человеком, который разговора недостоин, – значит потерять слова. Мудрый не теряет ни людей, ни слов».

В более позднее время большой вклад в развитие конфуцианской мысли внес Мэн-цзы (около 372–289 гг. до н. э.). Как и Учитель, он верил в главенство доброго начала в человеке, что в каждом от рождения заложено то, что Кант определил как «нравственный императив» и что каждый, должным образом устремив свою волю, может уподобиться прославленным мудрецам древности. Люди становятся злыми только из-за несносных жизненных условий, в какие они попадают по вине дурных правителей. Будучи почитателем традиции, он считал, что религиозный ритуал особенно важен тем, что проводит границу между властью Неба на земле и «зоной ответственности» человека.

Граница, но не по «праву рождения», проходит и между верхами и низами. При этом основная цель государственного управления – «следование чаяниям народа», народное благо. Мэн-цзы признавал даже право народа на восстание, на свержение государя, непозволительно отклонившегося от принципов «благого правления».

Мэн-цзы разработал много практических рекомендаций по устройству наилучшего порядка владения землей, сбора налогов, организации управления. Государи охотно приглашали его к своим дворам, щедро награждали за советы. Но официального назначения он так и не получил – наверное, оттого, что, подобно Учителю, был бескомпромиссен в своих нравственных суждениях.

Со временем сложилось развитое конфуцианское направление мысли. Первыми, кто способствовал ее широкому распространению, были «странствующие ученые». Выходцы из чиновной среды, они, не получив должности или утратив ее, переселялись с места на место, преподавая всем желающим знания по «Шицзину», «Луньюю», «Шуцзину» и другим древним и более современным книгам. Иногда они находили приют даже при дворах князей и правителей уделов, где находились на правах «гостевых советников».

Потом стали появляться школы, ко II в. до н. э. сложилось «Тринадцатикнижие» – конфуцианский канон, непременная база знаний каждого китайского чиновника, без которой невозможно было сдать экзамен на первую ученую степень (в лучшие для Поднебесной времена стать чиновниками могли только шэньши – обладатели ученой степени).

Конфуцианство, постоянно развиваясь и блюдя традиции, оставалось господствующей государственной идеологией вплоть до 1949 г. – года образования КНР (на Тайване оно и поныне в большом официальном почете). А как учение, вобравшее в себя и осмыслившее основы китайской ментальности, конфуцианство «живее всех живых».