Текст книги "Дорога мстителя"

Вся эта информация ничего Саше не давала. Он надеялся, что поселение поддерживает контакты с более цивилизованными местами. Одиночные путешествия не в счёт. Ему нужен был транспорт. Морозы крепчали, и переход ему дорого стоил. Второй такой может убить.

– А что-то типа караванов у вас ходит? – проверил он свою догадку.

– На восток – нет. Там Пояс, сам знаешь. А вот западнее нас есть маршруты – да, но до нашей дыры не добираются. И наши никуда не ездят. Нам нечего продавать. И что там, на западе, тоже не очень знаем. Изредка приходят странники, и всё. Ордынцы тоже ничего не рассказывали.

– А Москва ещё есть? – непонятно к чему спросил Саша.

– Понятия не имею. Вряд ли. Да и насрать мне, если честно… Может, и разбомбили ее русофобы чёртовы. Я не говорю, что я великий эксперт. Но кое-как лямку тащу. Людям помогаю. А они мне с голоду сдохнуть не дают. Сам видишь, охотник, рыболов или пахарь из меня так себе.

Доктор показал на свою ногу. Дома он обходился без костыля, хотя у стены стояла палка, похожая на трость. Но не объяснил, была ли это травма или последствия болезни.

– Так куда же ты шёл, Санька? – повторил свой вопрос Андреич. – В поисках лучшей жизни? Я раньше карты чертил, замеры делал. Разная почва по-разному впитывает. От времени года зависит, от ветра… Но потом понял, что лучше вообще на восток не ходить. И местные не ходят. Никто. Защита твоя – накидка, маска – фигня! Даже сейчас, когда бяки в разы меньше, всё равно с дождями приносит. Прячемся. А двадцать лет назад жизни не было от ливней. Половина урожая падала. Полураспад, мать его. Чего искал-то?

Ответ на этот вопрос Младший уже обдумал.

– Как все родные умерли, с соседями поругался. Хотели у меня огород отобрать. Сжечь пытались вместе с домом. Слышал, что где-то есть большие города, целые государства поднимаются… думал новую жизнь начать. Потому и записался в силы СЧП, – он чуть не забыл свою легенду.

– Понятно. Ну ты даёшь. «Лучшую жизнь», считай, почти нашёл. Но только такую, о которой попы говорят. Нету больших городов ближе Нового Ёбурга и Уфы. А это много сотен километров. И туда я идти не советую. Назад в свой Курган через мёртвые поля – тоже не вариант. Ни сейчас, ни потом. Своих ты уже не догонишь. Поэтому ищи, где жить. Хотя… рады тебе не будут. Если ты и в своей деревне не прижился… Дурная голова ногам покоя не даёт. Здесь у нас ты не останешься. Поправишься и двигай дальше на закат. Тут ещё деревни есть. А не найдёшь – занимай пустую и живи, сколько хочешь. Бери, – мужик указал на лежащий на полу старый матрас. – Извини, что жёстко.

– Да я привык, – в общем-то не соврал Младший. – Моя жизнь вообще жёсткая штука.

– Это тебе кажется, что привык. Я бы не сказал, что ты выглядишь подготовленным.

Он проводил Сашу в баню. Предбанник был достаточно большой.

– Ну ладно, мне пора, – доктор глянул на наручные часы, потёртые, но явно ценные, – Извини, надо ставить дочкам уколы. Отдыхай. Пока, до завтра. Ещё поговорим.

В дверях Пустовойтов вдруг остановился.

– А всё-таки, – произнёс доктор. – Начистоту. Я понял, что ты не ордынец, парень. Значок-то настоящий. Их не подделать. Но просто по лицу вижу – врёшь. У них, конечно, есть парни твоего возраста. Но ты – не из них.

– Извините, – Саше ничего не оставалось, кроме как признаться. – Да, соврал. Ни в какие ордынцы я не записывался. С группой старателей шёл. Действительно из-под Кургана. В руинах мародёрили. А потом заболел, и меня бросили на хрен.

И опять не совсем враньё, а полуправда. Похоже, в эту историю врач поверил чуть больше. Хотя по его лицу было непонятно.

– Вы что, на голову больные? Кто же отправляется в путь перед зимой? Самоубийцы. Что вообще ваша экспедиция делала?

– Да какая экспедиция? – Данилов понимал, что надо быть очень осторожным, подбирая слова. – Пять человек всего. Ценности искали, и всё. Жить-то надо.

– Ну-ну. И какие ценности нашли? Молчишь? Ну, не хочешь делиться, как хочешь.

– Я правду говорю. Обычные землепроходцы, – слово из учебника всплыло в памяти. – Но мы переоценили силы. А дальше – всё правда. Заболел, бросили. Заблудился. Нашёл место какой-то битвы. С покойника снял значок, «корочки» забрал. И винтарь унёс. А про ордынцев соврал, потому что испугался. Все их уважают, хотел, чтобы ко мне лучше отнеслись. Ничего плохого не хотел.

Младший сделал такое лицо, что не поверить ему было трудно. Как у кота из мультика про Шрека. Хоть и было противно и стыдно.

– Вот-вот. Зачем соврал, понимаю. Не виню. Понимаю, почему ты себя за ихнего выдаёшь. Они – хорошие люди. Я тоже вначале ворчал, когда они заявились… но потом поумнел. «Орда – это порядок» – такой девиз у них. Так оно и есть. Виктора только рабовладельцы и людоеды не любят. Потому что он им жизни не даёт. Но врать ты не умеешь. Мне нет разницы, чей ты. Но хорошо, что ты нашим на глаза не попался. А то вечером навестила бы мой двор компания с топорами и обрезами. Чтобы узнать, кто ты. Я про тебя пока рассказывать не буду, а ты не суйся никуда со двора. И к забору не подходи, где решётка. Только в сортир, и всё. Ничего, отлежишься, почитаешь. Тут в тумбочке журналы старые есть… Человек без подготовки редко столько проходит зимой. Поход должен был убить тебя вернее, чем радиация. Повезло, что зима не очень лютая.

– Когда было совсем холодно, я прятался и отдыхал. Зато потом пытался наверстать.

– Сумасшедший. Какая необходимость так гнать?

– Сам не знаю, – произнёс Саша. – Не знаю сам… Вы говорили про людоедов. Они тут есть?

– Тех, кто только этим живёт… нет. Человек, конечно – лёгкая добыча. Даже по сравнению с зайцем, в которого попробуй попади. Но люди почти никогда не живут по одному. Самый тупой бандит это понимает. И людоедство всё-таки не в почёте. От него болезни всякие. Прионные. Мозг разлагается. Об этом и дикари знают. Поэтому там, где можно добыть зайца или выловить карася, людей едят только в крайнем случае. Ради хороших шмоток могут напасть, да. Но какая разница, съедят тебя или нет, если топором дадут по башке? Ладно, я тебе по чесноку скажу. Мы сами табличку про Орду повесили. Как и соседи с запада, из Сатки. Ты их не видел, когда шёл?

– Вроде видел. Наверное, это они за мной гнались. Чуть не поймали.

– Они сукины дети, раньше мы им дань платили. Хозяин Сатки – Семён Максимыч, жил на острове в парке развлечений «Манькина лагуна», у него там типа крепость была. Он – потомок тех, кто в том городе правил. Присоединился к Орде, да и сгинул. Но сынки остались. Там молодёжь гопничает, шалят на дороге. Говорят, охотятся на тех, у кого мутации, чистят природу то есть. Хрен там. На самом деле – ловят любых чужаков. Наших не трогают. Они не каннибалы. Мяса не едят, только вещи ценные берут.

– Вегетарианцы, что ли? – удивлённо перебил Саша.

– Да нет, – усмехнулся доктор. – Человеческого. Обычно не убивают, только избивают и бросают на дороге. А там уже холод, звери, голод… Типа они ни при чём… Мы с ними торгуем раз в месяц. Хоть и гады, но соседи. У них табличка с ошибками: «Под зашшитой Арды», хе-хе. А я грамотный, нормально сделал.

– Почему «сахалинцы» не захотели взять их и вас реально под защиту?

– Ты не подумай, мы ничем их не огорчили. Но когда они ехали на восток, то сказали, что какое-то важное дело в Сибири ждёт. Не до нас было. А когда обратно ехали, то даже не останавливались. Мы машины узнали. Прошло несколько колонн, и торопились ещё сильнее. Какая-то у них, наверное, беда случилась… Жаль! Надеюсь, о нас ещё вспомнят.

Данилов молчал. Лицо его было каменным. Он с трудом сдержался, чтобы ни словом, ни мимикой не выдать то, что сейчас испытывал.

Вспомнилось то, о чём не хотелось вспоминать. Та сцена в санатории… То, как ездил один на могилу отца.

Ненависть заполнила место в душе, где раньше были любовь, доверие, привязанность. И это заставляло его сомневаться, что совсем недавно он был способен чувствовать теплоту и кому-то её отдавать. Сейчас хотелось только добраться до того, кто звался Уполномоченным, прострелить ему голову, перед этим увидев в его глазах животный страх. А лучше зарезать собственными руками или придушить.

Но для этого сначала надо вылечиться.

Он полистал пожелтевшие газеты и поблёкшие журналы с потрескавшимися страницами. Спорт, жизнь звёзд, советы психолога… Доктор не сказал, можно ли использовать их на растопку, но Саша решил, что нескольких тот не хватится.

Принёс с улицы дров, затопил печку. В предбаннике имелась небольшая печурка, а значит, кочегарить более крупную печь в банном отделении не обязательно, пока он не соберётся попариться.

Вскоре деревяшки уже потрескивали. Похоже, тут топили не углём, а одними дровами. Меньше тепла, и придётся чаще подкладывать. Зато не надо так шурудить кочергой и мучиться со штыбой.

Дров во дворе под навесом сложено много. А в сарае, закрытом на замок, – наверное, ещё больше. Запасают целыми возами. Часть поленьев были хвойные, а часть – берёзовые.

Тут, на Урале, лесов на первый взгляд не меньше, чем в Сибири, хоть многие, выросшие прямо вдоль дорог лески выглядят невысокими и редкими по сравнению с коренной тайгой. А ещё здесь много брошенных деревень, дома из которых, видимо, тоже постепенно растаскивают. Одна поленница была из мелко наколотых потемневших досок. Эти должны гореть особенно хорошо.

Закончив с печкой, Сашка сел за кривоногий столик на табуретку, которая смотрелась так, будто её недавно сколотил сильно пьющий плотник. Или сам Андреич.

Подогрел на печи четверть банки тушёнки, накрошил туда побольше сухарей. Хотелось не мяса, а этих, как их… углеводов. Согрел воды для чая. Тошнота немного ослабла. Запах еды всё равно вызывал чувство голода. Тот был сильнее болезни.

Аппетит вернулся. Но есть много нельзя. Вдруг вырвет?

И действительно – стоило ему утолить голод, как снова усилилась тошнота. Но хоть рвоты больше не было, и на том спасибо.

Думать о еде стало противно, но умом Сашка понимал, что надо будет попросить у хозяина картошки (тот вроде обещал дать немного), и нормальный суп сварганить, но пока сил не было. Всё завтра.

Может, у них и какие-нибудь приправы имеются.

А ещё Саша слышал, как в одном из сараев квохчут куры. Значит, и яйца должны быть.

Лёг на матрас, застелив его какой-то накидкой. Тут же лежало разноцветное лоскутное одеяло, набитое чем-то вроде перьев. Привычный уже спальный мешок остался снаружи, чтобы дезактивироваться. Хотя для дезактивации его, наверное, надо полноценно стирать, а не проветривать. Но сил сегодня не было. Этим, как и стиркой одежды, он займётся завтра.

Уснул почти сразу. Ему ничего не снилось.

* * *

На следующий день Младший проснулся поздно. На часах была уже половина двенадцатого. Через окошко он увидел, что доктор чистит во дворе снег большой лопатой.

Саша хотел присоединиться, но тот махнул рукой – мол, сам справлюсь. Для инвалида он действительно работал очень ловко. Но парень решил расколоть несколько поленьев и чурбаков, чтобы компенсировать тот расход колотых дров, который он устроил. Хотя ему показалось, что, когда он взял в руки топор, торчавший в колоде, хозяин слегка напрягся.

Пса во дворе всё-таки не было. На вопрос доктор ответил, что их сторожевая псина умерла недавно, ещё не успели завести новую. Это хорошо. Собак Саша уже привык опасаться.

Вскоре, закончив работу, они пошли в пристройку большого дома. И снова доктор его осматривал и спрашивал о самочувствии, делая новые записи.

После осмотра он пригласил Сашу пообедать с ними.

За столом, который был накрыт неплохой скатертью, они сидели втроём. Но супруга врача упорно гостя-пациента игнорировала и в разговоре участия не принимала, только ухаживала за мужем, даже повязала ему салфетку. На обед она подала суп, который показался Саше очень аппетитным. Хотя в его тарелке был малюсенький кусочек мяса, буквально несколько волокон, в отличие от тарелки хозяина, куда жена его щедро положила большую сахарную косточку. Просить добавки у Саши даже мысли не возникло. Но ещё была гречневая каша и чай из каких-то трав, а также соленья (но не грибы, видимо, их собирать здесь не решались) и варенье, похожее на земляничное – чуть-чуть.

Самая большая комната в доме была просторной, кроме стола в ней помещалось несколько шкафов, один из которых был книжный. В нём стояли собрания сочинений классиков (у них в Прокопе тоже были такие) и разные энциклопедии. В другом красовалась парадная посуда, сувениры, кубки и другие предметы древности, многие из которых Саша не смог опознать. И ничего, связанного с медициной. Для этого у Андреича был кабинет.

На стенах висели картины в простых рамах. Новые. Потому что на них были изображен мир, каким он стал пятьдесят лет назад. Набросанные уверенной рукой, но бегло, будто нарочито скупо. Саша так никогда бы не смог, даже если бы всю жизнь тренировался.

Взгляд его упал на фотографию парня лет восемнадцати. Коротко стриженного. В форме. С шевронами. Такую форму Младший видел у рекрутов Орды.

Видимо, и фотоаппарат в деревне имелся.

– Сын, чуть старше тебя, – тихо пояснил доктор. – Забрали «сахалинцы». Сманили. Говорили, что станет большим человеком. Что паёк будет, в офицеры выбьется, хорошую жену сможет взять, дом получит. А он погиб. Почти сразу погиб. Не знаю, как именно и кто его убил. И тела не вернули. Закопали у дороги. Типа, смертью храбрых пал. Соседский парень, который с ним завербовался, вернулся без ноги и рассказал. Матери уже в живых три года как не было. А то она бы не перенесла…

«Неужели это мы его?.. Надо за языком следить, чтобы не пропасть».

– Его убили на востоке?

– На западе. Не у вас. Вроде где-то возле Уфы. Он в гарнизоне служил, а его местные зарезали.

«Он догадывается, откуда я», – подумал Сашка. – Может, даже понял, что из Сибири, а не из Курганской области».

– А даже если бы и у вас, – произнес вдруг доктор ещё тише, – Я-то понимаю, что ты ни при чём. Вот жена моя прошлая… Катерина… та бы глотку тебе перерезала. Но нет её уже… Рак. Сколько ни берег я её, не давал в дождь выходить, предупреждал, а сгорела за две недели. Это называется лимфома. Хотя она была моложе меня. А мне хоть бы что. Как-то скриплю.

– Соболезную.

– Вот спасибо, – в голосе Андреича прозвучал сарказм. – Сочувствие бродяги… самая ценная вещь в этом долбучем мире.

– У вас же есть ещё дети? – задал вертевшийся в голове вопрос Сашка.

– Две девочки. Они в своей комнате.

– Сколько им?

– Девять… и девять.

Саша не очень разбирался в человеческих эмоциях. Но ему показалось, что доктор хочет побыстрее сменить тему. А лицо его супруги и вовсе исказила гримаса.

– Боренька, может, не надо об этом? – прервала она своё молчание.

– Сам знаю. Ой… Света, сходи, проверь, не забыл ли я курятник закрыть. Совсем маразм крепчает. А лисы обнаглели, могут пролезть. И кот Николаича может заглянуть. Проверь щеколду. И заодно глянь, не снеслась ли рябая. Корму им добавь. И воды подлей.

– Да… Боренька, – проходя мимо, она погладила супруга по лысине.

Она была гораздо моложе его, но не выглядела пугливой и забитой. Да и доктор, несмотря на напускную суровость и попытки изображать патриарха, не казался Сашке тираном. Понятно, почему он посылает её, а не идёт сам. Для него лишний раз вставать со стула, подниматься и идти за порог – тот ещё квест. Эх, надо было всё-таки помочь ему со снегом.

Дело выглядело пустячным, но Саше показалось, что Пустовойтов хочет просто отправить молодую жену на время во двор.

– Пусть пройдется, воздухом подышит, – подтвердил тот догадку, когда Светлана закрыла за собой дверь. – Ей полезно. От мыслей отвлечётся.

Саша только сейчас заметил, что докторша (а как ещё звать жену доктора? Не докторкой же?), в положении. Видимо, поэтому тяжёлый физический труд тот все-таки оставлял себе.

– Жену взял другую не потому, что работница нужна, а сироту одинокую, тоже вдовую. Вдвоём-то легче. Жизнь в деревне тяжёлая. Света умница, хоть Катю мне и не заменит. Но стараюсь клеить жизнь заново. Здоровье не очень… но лет десять ещё должен протянуть.

– А что вы ещё знаете про Орду? Как к ней относитесь? – набрался смелости и спросил Сашка. Дёрнул же чёрт.

– Нейтрально. Политика… она в любую эпоху – грязное дело. Стараюсь соблюдать нейтралитет. Знаешь, что значит это слово?

Младший кивнул. Он знал это слово, но не ожидал услышать его здесь.

– Ни вашим, ни нашим, – произнес он.

«Трусость, – подумал про себя. – Вот что оно означает. Может, когда-нибудь я повзрослею и пойму, что иначе жить нельзя. Но уважать себя тогда не буду».

А доктор кратко рассказал ему о визите ордынцев.

– Сначала напугали всех до спонтанной дефекации. То есть до усрачки. Столько людей, да еще на машинах… Автомобилей мы лет десять не видели. Выглядели сурово, конечно, но никого не убили. Только прежнего старосту, Коромыслова Ефима Петровича, прибили. К забору, здоровенными гвоздями. Потому что нахамил им сдуру. Мы его, конечно, потом сняли, когда ордынцы уехали, но он всё равно помер. Никто о нём не плакал, он был жулик и мироед. Назначили нового, Юнусова. Тот хоть и бусурманин, но мужик честный. Гвозди он им подносил.

– Сказать по правде, ордынцы нас окрылили, – продолжал врач. – Вот, смотри. Жили мы заброшенные, на краю. И тут пришли они. На машинах, с автоматами, в камуфляже. Как призраки из прошлого. Мы сначала напугались, а потом увидели, что не убивают, как обычные бандиты, а даже порядок какой-то наводят… Староста и его подручные многих достали. Потом гости уехали, но оставили буклеты свои. С законами. А мы как-то воспрянули, спины разогнули, стали в будущее смелее смотреть. Нам веру дали. Почувствовали мы себя частью чего-то.

«Частью чего? – хотел возразить Саша. – Вам пообещали с три короба, а вы уши развесили. Не факт, что о вас вообще вспомнят. Материк большой. Здесь ничего интересного для них нет. Ждите, пока краб на горе свистнет. А даже если снова придут, то опять проездом. Хотя, может, во второй раз все-таки пограбят. Но кто я такой, чтобы отнимать у вас мечту? Живите, как хотите».

Но нет… Если бы не такие как доктор, то «сахалинцы» никогда… не смогли бы творить то, что они творили. Злость снова накрыла Младшего, сжались и кулаки, и зубы. В зеркале, висящем на стене, он увидел, как окаменело его лицо. Но врач совсем не знал его и не сумел считать Сашины эмоции. Подумал, что это боль, горе, может, парень вспомнил что-то, да что угодно… Но никак не бешенство, которое с трудом удерживается внутри.

Младший вспомнил приступы ярости бабушки Алисы. Однажды она кинула в деда тяжёлой деревянной шкатулкой, когда тот, не подумавши, сказал что-то ей неприятное. Дед чудом увернулся, шкатулка разбилась. А бабушка успокоилась, и они, как ни в чём не бывало, сели ужинать. Саша увидел это случайно, для его глаз зрелище не предназначалось.

«Держи себя в руках, – говаривал ему с детства дедушка, когда он сильно шалил. – У тебя наследственность. Впрочем, методы воспитания сейчас другие. В моё время дети росли несносными, потому что им многое позволялось. Но тогда мир был другой. Можно было ребёнком оставаться хоть до седых волос. Сейчас не так. У твоего отца не забалуешь. И это не потому, что он злой. Просто нет возможности взрослеть до тридцати лет… ты нам нужен взрослым в восемнадцать. Самое позднее. Ты – мужчина, работник, воин. И наследник, пусть не звания вождя, потому что оно так не передаётся, но нашего рода. У тебя будет своя семья, за которую ты будешь отвечать. Поэтому играй, но не дури. В наше время был такой диагноз – СДВГ, сейчас это называется дурь и расхлябанность».

И действительно. Если дед еще позволял себе либеральничать, то Андрей Александрович Данилов, начальник Прокопы, старался держать детей в строгости. Иногда отец включал Младшему ролики с дедова компьютера, где дородный бородатый священник рассказывал о том, как должны себя вести женщины и дети. Потом компьютер сломался, и на этом курс проповедей закончился. Как и фильмы, кстати, которые Сашка смотрел охотнее. Живого такого батюшки у них в Прокопе не было. А у отца было мало времени на нотации и разговоры, да и не любил он этого. Зато многому учил своим примером.

Постепенно самоконтроль и внутренне чувство стыда для Сашки начало значить больше, чем контроль со стороны. Он понял, что должен следить за собой сам, не дожидаясь окриков. И годам к девяти от этих вспышек злости практически не осталось следа. Нет, он не стал заторможенным, и по-прежнему в мелких конфликтах с мальчишками ему иногда срывало крышу. Но без истеричности, которая, как он понял, «мужчину не украшает». А дома с родителями и вовсе вёл себя иначе. Вежливо, сдержанно.

А теперь ему стало не по себе. Некстати вспомнилось, как изрубил ордынца, словно мясную тушу.

Это не должно повториться. Убивать, если придётся… это одно. А зверем становиться нельзя. А то недалеко до тех же убыров.

Саша сделал несколько глубоких вдохов, кровь перестала стучать в ушах.

«Не стать чудовищем… Да только чудовища живут и побеждают. Но умные. Которые умеют держать себя в руках. Дозирующие свою злость, отмеряющие её ровно столько, сколько нужно. А те, которые не умеют этого делать, – бродят в засранной одежде по руинам и едят всякую дрянь».

Тут он вспомнил, что хотел задать доктору еще один вопрос. Перед глазами до сих пор стояла картина: человек, жрущий тушёнку, как дикий зверь, и почти так же выглядящий. Хотя про саму эту встречу не надо говорить.

– Борис Андреевич, вы слышали про людей, которых называют «убыры»? Что это значит?

Лицо Андреича напряглось и помрачнело.

– Ты видел хоть одного, парень? Где?

– Нет, не видал, – предпочел соврать Сашка. – Но слышал. Этим словом моего дядю, который с рождения блаженный… назвал один человек… путник.

Парень не стал рассказывать, что Гошу назвал так разбойник, пособник ордынцев, которого дядя потом задушил, как котёнка… придя в себя, когда понял, что его близким угрожает гибель. А потом снова ушёл в свой огороженный мир, где неизвестно, есть ли люди вообще.

– Дядя, говоришь? – Андреич хмыкнул. – Ну вы даете! Редко кто держит их в семьях. Это очень тяжело, да и бесполезно. Всё равно человека из них не получится. Даже если научить говорить, что мало кому удаётся.

«Бывают бездомные. А бывают бездонные. От слова “бездна”», – вспомнил Саша рассказ бабушки. Она много страшных историй знала. Что-то о том, что было Зимой. Как люди друг друга ели. Вполне нормальные, обычные люди. Просто больше нечего было есть. При этом умом повреждались именно чувствительные и мягкие. Не подонки.

– Убыр – это злой дух, упырь. На языке татар и башкир. Так на Урале называют физически сильных, но потерявших разум людей. У нас тут много рождалось детей с генетическими нарушениями, особенно лет двадцать после Войны. Тогда это слово и появилось, вернее, его вытащили из легенд и старых баек про бабаек. Да и сейчас бывает, что рождается ребёнок внешне нормальный, но мозг у него порченый. Некоторые из них в детстве ведут себя, как обычные. Но перед совершеннолетием срываются, слетают с катушек. Становятся изгоями. Это не безобидные дурачки, которые тоже бывают. Это упыри. Выродки. Людоеды. Те, кто не от мира сего, кто не принимает человеческие порядки, не хочет жить в коллективе, где все друг о друге заботятся, помогают, последнее отдают. И хорошо, что они уходят. Отщепенцам среди людей не место. Я не могу сказать точно, откуда они берутся. Тут нужны научные знания, которых и раньше-то не могло быть. На равнинах их почему-то почти нет. Айболит один говорил, что это, может, местный паразит или грибок, который живёт в определённом климате. Эндемик. Но если оно заразно, то почему поражает не всех? И это – только версия старого пьяницы. А я думаю, всё гораздо проще. Что это – поражение мозга радиацией ещё в утробе матери.

И он рассказал, как большинство этих бедняг, когда они в подростковом возрасте делались агрессивными, избивали и изгоняли в леса. Кто-то погибал в первую же зиму, но некоторые выживали. Они становились опасными тварями – скорее зверьми, а не людьми, с интеллектом и повадками хитрого медведя. Сила у них тоже медвежья. А из-за нечувствительности к боли они могут вывернуть себе ногу или руку так, как ни один нормальный человек не сможет. И ходить так месяцами, не умирая от гангрены. А могут босыми ногами по снегу ходить, без сапог. И не сдохнут, даже если нога вся почернеет. Или спрыгнуть с крыши на бетон с шестиметровой высоты. Быстрые, проворные. И все – только мужчины и только крупные. Женщин-убырок почему-то не бывает. И задохликов тоже, и стариков.

«Скорее всего, потому, что такие долго не живут», – подумал Данилов. И вспомнил шарик у встреченного им убыра. Вряд ли животное стало бы что-то такое при себе держать. Разве только обезьяна. Но обезьяны далеко не глупы.

– А как они греются зимой? – спросил Сашка. – Дядя Гоша не мог печку или костёр разжечь даже спичками, не то, что огнивом.

– Печку не растопят, а костёр худо-бедно сумеют. А те, которые не смогут, подохнут в первую же зиму. Они всегда надевают на себя кучу одежды – как капуста. И не снимают никогда. Представь себе запашок! Заскорузлые, поганые, немытые. Дай бог, чтобы ума хватило штаны спускать, справляя нужду. В лютые холода забиваются в какую-нибудь дыру. Спят в тоннелях, подвалах, канализации. Как раньше бомжи. Находят спальный мешок или палатку. Или просто заворачиваются в несколько старых ватных одеял, а поверх накидывают какой-нибудь брезент. Иногда в снег зарываются, укрытия копают. Охотники иногда их находят.

– Кто такие бомжи? – слово было Младшему незнакомо.

– Ну, бездомные. Люди, у которых нет дома. Это теперь у многих нет настоящего дома, и тысячи людей кочуют, а раньше таких были единицы, и они считались асоциальными… слышал такое слово? Так вот. Иногда убыры засыпают прямо на голой земле, без огня. Уши у них часто отморожены, и пальцев не хватает. Обмороженные они просто отрывают, и, возможно, сжирают. У некоторых нет носов. Часто они безъязыкие и с разорванными обмороженными губами. Хотя им язык без надобности, они обычно только рычат и воют. Едят они… иногда им удаётся поймать птицу или рыбу. Волков или собак боятся – те их сами скорее сожрут. Но мелких шавок могут загнать и забить дубиной. Изредка могут напасть и на человека. Поэтому детей за околицу не отпускают. Едят и мертвечину. Но чаще… воруют. Таскают кур, запасы из погреба. Летом поле или огород могут разорить. Хуже животных. Больше испортят, чем съедят. Понятно, что их отстреливают.

– Бедные…

– Ха, – подавил смешок врач. – Обычно говорят: «Какая мерзопакость». А тебе их жаль, вишь ты. Странный. Ходи по ночам осторожно. Не все они такие, как был твой дядя. Упыри… так их зовут по-русски – дьявольски быстрые и почти не чувствуют боли, как я уже говорил. Поэтому стреляй только в голову. И только наверняка. Иначе после целой обоймы убыр может свернуть тебе шею раньше, чем умрёт от ран. Подранить его – только разозлить. Но так как они не моются и не стираются, ещё раньше, чем кулак или дубина, тебя свалит с ног их вонь.

– А семьями или группами они живут?

– Нет, к счастью, только поодиночке. Хотя охотники рассказывают байки про целые деревни убыров, будто бы те спят вповалку в заброшенных подвалах, как муравьи, греясь друг о друга. Но это фигня. Как бы они общались между собой – рычанием, что ли? Да и друг с другом они не смогут поладить из-за привычки кидаться на всё, что движется. Кидаться не только чтобы съесть, заметь. Девушек и женщин тут тоже по ночам не отпускают, да и в лес за хворостом те редко ходят по одной. Случаев давно не было, но мало ли что… Хотя, честно скажу, соседушки из Сатки больше проблем доставляют. Но те всё-таки люди, почти родная кровь. А эти… В общем, наши охотятся на них, как на животных, с собаками.

Данилов вспомнил, как в пути ловил себя на странном ощущении, будто кто-то за ним наблюдает. А ещё задним числом вспомнил примерно пять еле заметных признаков присутствия людей, которые ему попадались в пути. Но жизнь научила красться как тень и доверять интуиции, и эта способность не раз ещё пригодится, как он предчувствовал.

И даже неважно, кто проходил мимо. Нормальные или нет. Может, не из соседнего городка была те четверо, которые гнались за ним на шоссе, а отсюда, из Елового моста? Приняли ли они его за убыра? Или любой чужак был для них всё равно что убыр?

Но на самый главный вопрос, волновавший Сашу, однозначного ответа так и не прозвучало… Отчего ими становятся?

– Порченные, – закончил мысль доктор, – Они как мы только снаружи. А внутри уже не люди. Нормальный человек не может в таких условиях жить. Сдохнет за неделю. Может, это новый вид хомо саспенса. Может, когда-нибудь все станут такими. Вернутся к обезьянам, с чего начали. Может, мы уже и сами такие… только пока этого не знаем. Нет, они не заразные, это факт. Бывали случаи, когда они кусали людей… и не случалось ничего, кроме воспаления. Изредка я лечу такие укусы у охотников… ну, которые чистят наши края…

Он замолчал на полуслове и прислушался. Теперь Саша тоже слышал лёгкие шаги – вроде шёл не один человек. Но было в них что-то странное.

Скрипнула дверь.