Текст книги "Сорок дней спустя"

Пятого сентября еврейское государство перестало существовать, на этот раз навсегда. Но из двухсот сорока его ракет средней дальности марки «Иерихон-4» почти сто пятьдесят успели взлететь, превратив в пыль половину крупных городов стран ислама. Черный метеоритный куб Каабы превратился в радиоактивный пепел вместе с древними памятниками Александрии и Каира. Победителям некуда стало возвращаться, а потеряв общего врага, они мигом лишились подобия единства. Вспыхнул раздрай, закончившийся резней и взрывами «грязных бомб» в уцелевших Эр-Рияде и Абу-Даби.

Днем раньше войска Северной Кореи, за считаные дни поставившей под ружье треть населения, пересекли тридцать восьмую параллель и хлынули в Южную, сметая все на своем пути. В первом же боестолкновении вскрылось преимущество социалистического уклада над капиталистическим: северяне не умели делать телевизоры и автомобили на экспорт, зато не разучились держать автоматы. Так была доказана истина, известная специалистам еще со Второй мировой, – армии демократий не умеют воевать.

Еще вечером первого дня, опомнившись от потрясения, Индия и Пакистан подписали специальное приложение к договору о ненападении, имея перед глазами красноречивый пример. Но усилия Дели и Исламабада пошли прахом, когда отбившиеся от рук военные с обеих сторон начали промышлять грабежом по разные стороны рубежей.

Как и в других местах, противостояние развивалось по нарастающей. Двадцать восьмого августа страны обменялись серией ядерных ударов, стараясь опередить друг дружку и получить стратегическое преимущество. Это бледное подобие катастрофы 23-го числа (если считать мощность бомб) из-за скученности населения и неразвитости системы ГО унесло не меньше жизней. Вслед за этим армии двух государств оказались втянуты в вялые позиционные бои на всем протяжении границы, которые стихли через неделю, когда оба правительства пали под натиском обезумевших от голода толп.

Когда американские контингенты по всему миру внезапно начали паковать вещи, ни одна страна не испытала и доли того, что почувствовала Япония. Двадцать пятого августа все, от министров до гейш из чайных домиков Киото, говорили о том, что проклятые бака-гайдзины[3]3
  Бака-гайдзин – американец (яп.). От бака – «глупый» и гайдзин – «иностранец».


[Закрыть] смылись, бросив верных союзников в пасть дракону. Прошлой ночью базы на Хоккайдо и Окинаве обезлюдели – военный персонал в спешном порядке погрузился в «Геркулесы» и на морские суда, причем не только под своим флагом. В обстановке неразберихи было не до дипломатических расшаркиваний с бывшими друзьями. Реквизировали все, что попалось под руку, – от круизных лайнеров до сейнеров, ловивших крабов в Охотском море, и отбыли, бросив все нетранспортабельное имущество.

Япония осталась одна. Но у Страны восходящего солнца было чем защитить себя. Больше полувека она руководствовалась в своей политике обязательством «не производить, не приобретать и не иметь на своей территории ядерного оружия». Однако мир менялся стремительно, становясь все менее предсказуемым. И в конце первого десятилетия миллениума обстоятельства заставили Японию отказаться от этого донкихотского принципа.

На кону стояло выживание нации. В регионе было неспокойно: Северная Корея все чаще огрызалась, наконец-то легализовав свою атомную бомбу. Да и с Южной не все было гладко – давали о себе знать многовековые обиды и нерешенный спор из-за острова Такэсима.

Но единственной реальной угрозой был, понятно, Китай. Исполин не бряцал оружием, ему это было не нужно. Он представлял опасность самим фактом своего существования – пятимиллионной армией мирного времени (резерв был сравним с населением средней европейской страны), вторым после США военным бюджетом и стремительно растущим флотом, в котором наращивалась подводная составляющая. Здесь уже пахло претензиями на роль мировой, а не региональной сверхдержавы. Уверенно выступал он и на экономическом поле, все больше перетягивая на себя деловые интересы США в регионе. Китай был опасен даже в спокойное время, чего уж говорить об эпохе Мокусироку Хэн[4]4
  Мокусироку Хэн – конец света (яп.).


[Закрыть].

Угроза назрела давно, но только в начале десятых годов Министерству обороны удалось преодолеть мощное антивоенное лобби, заткнув рты прекраснодушным дурачкам. Дело было за малым.

Никакой «комплекс вины» не мог помешать второй по технологическому развитию стране мира обзавестись собственным ядерным оружием. Третий по величине пользователь атомной энергии в мире с запасом отделенного плутония, достаточным для изготовления 2000 боеголовок – вдвое больше, чем у Китая, – за пять лет сумел создать и довести до совершенства собственную бомбу, пройдя путь, на который другим странам понадобилось лет по тридцать.

Произвести столько головных частей японцы не успели, но три сотни чистых, современных термоядерных боеприпасов мощностью от 10 до 100 килотонн было собрано. Параллельно, даже с некоторым опережением, разрабатывались средства доставки – баллистические ракеты средней дальности типов «Аматерасу-1 и -2» с дальностью поражения до 2800 км и до 5200 км.

Ракет было немного, но они были надежны, как и все, что делалось в Стране восходящего солнца. От «изделий» многого не требовалось – мощным ПРО вероятный противник обзавестись не успел, а расстояние до целей – городов прибрежной зоны – было смешное – всего 500–1500 километров.

За один день 27 августа, опираясь на мощную «пятую колонну», силы НОАК[5]5
  НОАК – Народная освободительная армия Китая (помимо нее вооруженные силы КНР состоят из Народной вооруженной полиции Китая (1,4 млн человек на 2010 г.) и народного ополчения. О потенциальной численности последнего догадайтесь сами).


[Закрыть] без боя «освободили» Тайвань, вернув последнее пристанище Чан Кайши в лоно метрополии.

Генштаб армии Японии не стал ждать, когда китайские десантные катера появятся у родных берегов. Перед многократно сильнейшим врагом смысл имела только тактика опережающего удара.

Противник тем временем медлил: для китайских генералов операция «Цунами» осложнялась тем, что должна была быть проведена бережно. Мощность оружия следовало соизмерять с допустимым ущербом. Смыть потомков самураев в океан было несложно – для этого хватило бы и десятой доли ядерного потенциала Поднебесной, но высокотехнологичные сборочные линии и лаборатории, сухие доки и верфи, где можно строить авианосцы, нужны были целыми и невредимыми. Как, в идеале, и мозги японских инженеров и ученых, которые вряд ли откажутся работать на новых хозяев за карточки на рыбу и рис.

У другой стороны таких ограничителей не было. На восьмой день данные спутниковой разведки подтвердили, что на материке началось рассредоточение населения крупных городов. Япония нанесла превентивный удар.

Эвакуация не была полномасштабной, да китайские власти к этому и не стремились. Численность горожан в новой эпохе нужно было ввести в жесткие рамки. Давно были вывезены и укрыты ценные кадры и оборудование, в мегалополисах оставались только лишние рты, обреченное на убой стадо. Разменять четыреста миллионов чернорабочих на второй в мире промышленный потенциал – на это руководство единственной оставшейся сверхдержавы было готово. Тем более бывшие кули лепили ширпотреб для Запада, но ведь Запада больше нет. А цена человеческой жизни в стране, тоннами поставлявшей абортивный материал на стволовые клетки и для других нужд, никогда не была сколько-нибудь значимой.

И снова к небесам поднялись столбы пламени. По числу душ, покинувших бренную землю, этот день переплюнул даже 23 августа. Янцзы и Хуанхэ на сутки остановили свой бег, запруженные обломками и мертвой биомассой. Дело довершили взрывы плотин (в том числе знаменитой дамбы «Три ущелья»). В мутной радиоактивной воде покачивались трупы людей и животных, медленно пробивая себе дорогу к океану.

Ответный удар был щадящим: ядерное оружие только тактического класса, химическое – только по позициям японских войск. Всего через час на острова градом посыпались китайские парашютисты, отвоевывая плацдармы для сметающей все волны морского десанта.

Операцию предполагалось закончить за пять дней, в реальности понадобилось двадцать. Вторжение пробудило в сынах богини Аматерасу забытый воинский дух – пропитанная культом смерти философия не дала ему исчезнуть после четырех поколений сытой жизни. И вчерашний менеджер, любитель аниме про школьниц в коротких платьицах, за год до войны окончивший курсы резервистов, брал штурмовую винтовку и надевал повязку камикадзе. Тридцатипятимиллионный Большой Токио, крупнейший город мира, стал крепостью, где из каждого окна, чердака и подвала вели огонь фанатики-смертники.

Даже когда он сдался под натиском облаков нервно-паралитических газов, одиночки продолжали отстреливаться, сберегая последний патрон или гранату для себя. Они не могли победить, но сумели выиграть время, и половина индустриальных гигантов столицы сложилась под действием направленных взрывов. Подорванные небоскребы Нагасаки и Осаки рушились, как башни Всемирного торгового центра, а Хиросима во второй раз исчезла в пламени ядерной бомбы, на этот раз приведенной в действие защитниками. Несколько зарядов были взорваны в районе тектонического разлома на дне Японского моря, вызвав чудовищные цунами и серию шести-семибалльных землетрясений по всему архипелагу.

Теперь во всем регионе осталась одна сила, но и для нее победа вышла почти пирровой – добычи оказалось меньше в разы, и она едва ли оправдывала потери.

Однако настоящая катастрофа случилась через неделю после подавления последнего очага сопротивления, когда неподалеку от Циндао килотонным взрывом внезапно был выжжен изнутри командный бункер с высшим руководством Коммунистической партии Китая. Возможно, японцы были ни при чем и так сводили счеты представители номенклатурной элиты.

После этого все пошло вразнос. Собранная на скорую руку Чрезвычайная комиссия недолго удерживала ситуацию под контролем: генералы тянули в одну сторону, чиновники и Гуокиа Анкван Бу[6]6
  Гуокиа Анкван Бу – Министерство государственной безопасности КНР.


[Закрыть] – в другую. В конце концов она распалась в кровавой сваре за остатки рычагов управления, кульминацией которой стал военный переворот 14 сентября с полным устранением гражданской администрации.

На тридцать пятый день новое правительство Китая укрепилось в малонаселенных землях Внутренней Монголии, отрезав территорию от остальной страны стеной минных заграждений, колючей проволоки и пулеметных гнезд. За ее пределами в нескольких анклавах вокруг уцелевших АЭС концентрировались продовольствие, войска и лучшие кадры. «Ненужные» семьсот миллионов, из которых половина умирала от лучевой болезни и ожогов, а вторая – от голода, были частью предоставлены сами себе, а частью согнаны в трудовые армии, где средняя продолжительность жизни равнялась неделе.

Попытки прорыва периметра подавляли авиация и артиллерия, благо авиабомб и фугасных снарядов пока оставалось достаточно. Для снижения «демографического давления» несколько городов центральных и северных областей подверглись ядерной бомбардировке своими силами. Самая крупная в мире армия еще подчинялась приказам.

Хотя Поднебесная пока тверже всех прочих держав стояла на ногах, но и ее падение было вопросом времени.

На другом конце мира схватилась в войне всех против всех половина государств Южной Америки – бедные против богатых, голодные против сытых. Фронт расколол даже отдельные страны и города, и общие культура с языком не могли помирить вцепившихся друг другу в глотки горячих латиноамериканцев.

Нечто похожее происходило и в колыбели цивилизации – Месопотамии, в Малой Азии, на всем большом Ближнем Востоке и в Средней Азии. Все это огромное пространство превратилось в бурлящий котел, где десятки народов азартно резали и грабили своих соседей: турки и курды, афганцы и таджики, арабы и иранцы. Сунниты и шииты… Вера и кровь перемешались и потеряли значение перед лицом надвигающихся с севера черных туч, несущих с собой голод и смерть.

Но даже эти события бледнели рядом с тем, что творилось в Экваториальной Африке, где и раньше-то жизнь была не сахар. Теперь джунгли и саванны, захваченные дыханием зимы, превратились для ни разу не видевших снега чернокожих обитателей в ледяной ад. Тонкая пленка цивилизованности слетела с них моментально. Не повезло и африканерам в ЮАР – потомкам голландских и немецких переселенцев. Их соседи, коренные африканцы, нашли приятным на вкус мясо белого человека. Им, как и многим другим, скачок в прошлое дался легко.

По всей Земле фанатики всех религий и культов глаголили о наступлении апокалипсиса, как бы он в их традиции ни звался. Они были правы, черт возьми.

И все же многие опомнились. Уцелевшие – от бывшего миллионера (деньги стали прахом и вдали от войны) до пролетария, пусть и с белым воротничком, даже поджигатели войны в своих норах – все успели отрезветь от кошмара. Им казалось, что хуже быть не может. Сотни тысяч квадратных километров суши превратились в обугленную рану, сочащуюся радиоактивным гноем. Сотни миллионов тел лежали под снегом в США, Канаде и Западной Европе, где вдобавок полыхала эпидемия выпущенной на свободу смертельной болезни, по симптомам похожей на лихорадку Эбола с неправдоподобной вирулентностью. Если б не прекращение авиаперевозок, она бы уже скосила все народы Старого Света, как траву. Локальные вспышки сибирской язвы и распыление токсина ботулизма (русский подарок с того света) тоже вносили лепту в дело великого мора. Количество погибших от холода и голода подсчету не поддавалось. Их могло быть и вдвое, и втрое больше, чем жертв оружия массового поражения.

Не меньше половины населения потеряла Россия. Огромные пространства спасли часть людей от бомб, но именно здесь было выброшено в небо больше всего пепла, здесь первой наступила Зима.

Хотя русских особо никто не жалел.

Оставались и страны вроде островных государств Микронезии и Меланезии, где на сороковой день ни один человек не погиб от последствий войны. Окруженные со всех сторон океаном, эти клочки суши остывали медленно; к тому же вокруг было полно промысловой рыбы. До них, расположенных в Южном полушарии, не скоро доберутся тучи пыли и ледяные течения. Но и этим райским уголкам не спастись, хотя бы потому, что там привыкли полагаться на импорт, а крохотная островная экосистема оскудеет быстро. И раньше, чем течения, туда могут добраться пираты из бывших военных моряков исчезнувших держав.

Больше шансов уцелеть как государство имела бы маленькая Финляндия, накопившая в «тучные» годы десятилетний запас продуктов, имеющая природное топливо в виде лесов под боком и давние традиции выживания при зимних температурах… Имела бы, не находись вокруг много желающих заставить ее поделиться.

Хорошие карты были на руках и у Швейцарии. Та хоть и декларировала нейтралитет, имея не больше десяти тысяч кадровых военных, зато обладала уникальными вооруженными силами милиционного типа. Ни в одной стране мира не было столь подготовленного резерва – при необходимости за месяц под ружье можно было поставить почти все взрослое население. На вооружении у этой армии находилось около восьмисот танков и две сотни самолетов, хотя она и была «заточена» под оборону. Этому способствовали и альпийский рельеф, и местные традиции. Каждая семья имела дома оружие, вплоть до автоматического, а в свободное время даже банкиры не гнушались заниматься боевой подготовкой. Тиры и стрельбища тут были популярнее баров; наследие Вильгельма Телля блюлось свято.

Последние двадцать лет богатейшая страна мира готовилась к худшему. Ей было что терять. Кризис почти не затронул ее; здесь находилась штаб-квартира «старых денег» – консервативной части мировой финансовой элиты, которая успела перевести капиталы из зеленых фантиков в золото и нефть. За двадцать лет до войны были рассчитаны координаты шурфов под взрывчатку. И в Час «Ч» взрывы тоннелей и обвалы на дорогах превратили горные долины в крепости. Сотни тысяч беженцев из Франции, Германии и Италии, спасающиеся от чумы и голода, натолкнулись на неприступные стены. Там, где вызвать завалы были невозможно, швейцарцы возвели системы укреплений, которые могли бы посрамить линии Мажино и Маннергейма, и заминировали каждый клочок земли. Запас продовольствия в стране сыра и шоколада позволял смотреть в будущее с оптимизмом.

Глава 2. Настя

Крохотная комната, освещенная неровным бледно-желтым светом. Голые серые стены, низкий потолок, окна нет. Место и время неясны, да и неважны. Важно только то, что произошло здесь две минуты назад. Смерть.

Темница, склеп, могила. Ни единого звука извне. А в самой комнате затихает эхо единственного выстрела; и она медленно и плавно, как затонувший корабль в ил, погружается в тягучую тишину, которую нарушает только падение капель. В тишине стук каждой капли звучит как удар пудового молота по наковальне. Каждые пятнадцать секунд – грохот.

За невысоким столиком спиной к закрытой железной двери сидит человек. Сидит, наклонившись вперед и уронив голову на скрещенные руки. Со стороны может показаться, что его сморил сон. Но капает не вода, а кровь: стекает тонким карминным ручейком изо рта и затылка, представляющего собой сплошную рану, струится по неровному столу и льется на пол, где успела собраться лужица, над которой поднимается пар. Лужица быстро подсыхает и темнеет, замерзая, – по краям она уже бурая, а ближе к середине, туда, куда упрямо капают тяжелые капли, остается бордовой. Но в темноте, чуть подсвеченной тусклым сиянием, оттенки красного и коричневого не различить.

Кажется, что лицо человека отливает трупной зеленью, хотя это лишь игра света и тени. Он действительно мертв, но умер недавно: в прогорклом воздухе витает запах пороха. Впрочем, его трудно почувствовать – все ароматы перебивает тяжелое зловоние непроветриваемого помещения, к которому примешивается дух тлена. Смерть приходила сюда и раньше.

На полу у ног человека валяются забрызганный кровью пистолет Макарова и белые осколки, похожие на кусочки фарфора. На столе, придавленная его рукой, лежит школьная тетрадь в клетку. Она раскрыта, и страницы слиплись, склеенные запекшейся кровью. Кровь напитала их, размыла чернила, уничтожив слова и строчки. Большую часть текста не прочесть. Но между сведенными судорогой пальцами можно разобрать последнюю фразу: «…и все закончится».

На столе лежит фонарь, его слабого лучика недостаточно, чтобы осветить эту каморку. Заряд батареек на исходе.

Комната быстро погружается во мрак. Проходит пять минут, и пучок света истончается, пока не превращается в едва тлеющую искорку. Капает кровь. В темном безмолвии, не нарушаемом ничем, слышно мягкое шуршание лапок.

Проходит время, долгое время, и издалека доносятся шаги. Чуть слышно скрипит дверь. В комнату кто-то входит.

* * *

Каждый раз, возвращаясь из страны снов в реальность, она чего-то ждала. И каждый раз мир не оправдывал ее ожиданий. Она надеялась увидеть свет – не бледный и выморочный, а яркий, настоящий. Но вместо этого снова и снова оказывалась посреди безбрежного океана мрака.

Это ее разочаровывало, но не удивляло и не пугало. Тьмы она не боялась, привыкнув к ней настолько, что та стала для нее родной и близкой. Тьма была надежным убежищем. А вот свет, неровный свет фонарика, был редким гостем в этом мире и почти всегда был связан с опасностью.

С ним.

Целую вечность они были вместе. Он – единственное живое существо в ее мире, не считая маленьких пищащих тварей, которые подбирались к ней, когда она засыпала.

Запертая дверь этих мерзких существ не останавливала. У них были свои ходы в переплетении труб и проводов, по которым они проникали из тоннеля в сбойку. Один раз, проснувшись от слабого скрежета и подняв фонарь, она увидела в тусклом свете десяток пар глаз-бусинок, кружащихся в хороводе возле ее койки. Ей стоило огромных усилий не закричать. Не выдать себя врагу более страшному. Из последних сил она приподнялась на локте и швырнула в ближайшую тварь консервную банку. Промазала – руки тряслись и не слушались, да и сил после месяца жизни впроголодь не осталось. Но животных она спугнула.

В тот раз существа не решились напасть. Они были не глупы и понимали, что время работает на них. Один бог знал, сколько их обитало в темноте тоннелей. Даже пятнадцать – двадцать, кинься они разом, могли задавить ее числом. Но они не нападали. Должно быть, знали, что незачем сегодня рисковать, если через пару дней добыча достанется им без боя.

После того случая то одна, то другая тварь время от времени возникала на безопасном расстоянии. А двое суток назад самая глупая или смелая напала на нее. Хотя, может, то была крыса-камикадзе, старая и больная, которая отправилась на верную смерть по приказу стаи. Мерзавка забралась на деревянную лежанку по ножке и цапнула девушку за руку. Укус сначала показался ей не больнее укола булавки, но потом долго саднил и кровил. Ранку она обработала прибереженной зеленкой, пузырек которой сохранила, подумав с мрачной иронией, что не успеет умереть от заражения крови. Она не отбилась бы так легко, будь крыса молодой и здоровой, но та сама находилась на последнем издыхании. Вялая и медленная, гадина даже не попыталась увернуться, когда девушка занесла над ней ногу. И в следующую секунду с мокрым лопающимся хрустом была впечатана сапогом в пол. Девушка глядела на ее останки со смешанным чувством голода и отвращения. Наверно, то же самое чувствовал он, когда в первый раз отрезал кусок запретного мяса от еще теплого трупа – трупа того ублюдка… «Розовой свинины», как он говорил. Он и ей предложил. Этого она никогда не забудет.

Дело было не в людоедстве, а в том, какое у него в тот момент было лицо. Ему не пришлось преодолевать стыд и отвращение. Он преодолел свою человеческую природу. Нашел себя и стал тем, кем должен был быть изначально. Он вкушал человеческую плоть как Святое причастие. Она и раньше замечала странности в его поведении, но списывала их на шок и нечеловеческий стресс. Ей и в голову не приходило, что все зашло так далеко.

Она ненавидела покойника и сама с радостью перерезала бы ему, спящему, горло. Он был ублюдком, каких мало. Но ублюдком обычным, понятной человеческой природы. А тот, кто поедал его, урча от удовольствия и облизывая пальцы, был уже далеко за гранью. Его рассудок давно катился по наклонной, просто в тот день пологий спуск сменился обрывом. Он улыбался, набивая желудок плохо прожаренной человечиной. Нашел завалявшуюся в киоске бутылку кетчупа, сделал из проволоки шампуры. Тогда она решила, что если и умрет, то как можно дальше от него.

Желудок требовал животного белка, но омерзение пересилило, и трупик зверька в тот раз достался сородичам. Случись это сейчас, она бы не была столь категоричной.

После этого на какое-то время крысы оставили ее в покое.

До того как он проиграл бой безумию, они долго были вдвоем. Он был нытиком и занудой, но, раз уж судьба не свела ее ни с кем другим, она пыталась отыскать положительные моменты в его обществе. Например, благодаря ему она могла считать дни – его часы выдержали испытание огнем, водой и грязью. Как и их редкие беседы, это позволяло поддерживать связь с реальностью. Разговоры с ним были бессмысленны, но именно они не давали ей превратиться в животное, забыть обо всем, кроме еды, что намного хуже, чем смерть. Вначале она находила утешение в тех диалогах. Но постепенно его речь становилась все бессвязнее, пока наконец не превратилась в набор фраз, в котором смысла было не больше, чем в журчании воды. Вернее, смысл был, но для него одного.

В какой-то момент она перестала отвечать ему, а потом прекратила и слушать, глядя сквозь него. Если б она решила заслужить его расположение, то могла бы подыграть и сделать вид, что слышит те же голоса. Может, на время это обмануло бы его, но ненадолго: шизофреники обычно очень проницательны.

Когда у него поехала крыша, она бы с радостью отказалась от дара речи. Общаться ведь было не с кем. Он мог говорить часами, но слова звучали не для нее. Он существовал в своем искаженном мире, где у него были более интересные собеседники.

Хотя реальность норовила уплыть и от нее, девушка знала, что по сравнению с ним нормальна.

* * *

Она с трудом поднялась на ноги и выпрямилась во весь рост. Потолок оказался почти вровень с головой. Пахло землей и плесенью. Она бы решила, что тоже умерла, если бы не боль и не голодные спазмы в животе – вещи куда более веские, чем «мыслю, следовательно, существую».

Увы, она не теряла памяти. Это был, так сказать, разрыв непрерывности. Она все помнила, но связь между фрагментами нарушилась, и целостная картина прошлого ускользала от нее. Она не могла объяснить, как очутилась здесь.

Помнила залитые солнцем улицы. Прохладу метро, где дышалось легко после августовского полудня. Станцию, где она провела гораздо больше времени, чем нужно, чтобы дождаться поезда. Полупустой вагон. Потом темноту, наполнившуюся воплями. Грохот, скрежет, скрип. Хлопок, от которого заложило уши и заломило в висках. Воздух, нагретый, как в раскаленной духовке. Огонь повсюду. Жар во всем теле. Туннель. И свет, но уже не оранжевый, а тускло-красный. Затем и тот гаснет, приходит тьма: темные коридоры и комнаты. Люди. Много людей. Ледяная вода. Холод, пробирающий до костей. Огненный ад сменяется ледяным. Снова крики, ярость и еще больше боли. Провал. Мокрые, хлюпающие удары. И на исходе долгой темноты – шепот: «Теперь мы с тобой одни…» Лицо. Вымазанные кровью губы. «Хочешь кусочек, любимая?» Мутные глаза чудовища и сумасшедший бег во тьме. Долго. Потом тупик. Бежать некуда. Изгибающаяся тень в конце коридора. И тесное помещение, где нет ничего, кроме лежанки, – последняя остановка на этом маршруте.

Она помнила все факты по отдельности, но, как ни прокручивала события в голове, они не давали ответа на вопрос «Что произошло?». Она собирала эту мозаику медленно, осторожно, не торопясь. Догадывалась, что под напором впечатлений рассудок может не выдержать. Было от чего.

Она не успела проснуться, а в голове уже ворочалась мысль: надо уходить, пока не пришел он. Взялась за грубую железную скобу, заменявшую дверную ручку. На ладони осталась бурая полоса ржавчины. Потянула, но дверь не поддалась. У нее екнуло сердце. Приржавела? Примерзла?

Она дернула сильнее. Бесполезно, не сдвинуть и на сантиметр. Закрыта на засов.

Внезапно остатки сна схлынули, и она вспомнила, увидела так ясно, будто все случилось минуту назад. Плохой человек поймал ее, загнал в угол. Она не знала, сколько дней назад стала его пленницей, время здесь можно было узнавать только по внутренним часам, а те безбожно врали. И даже ударам сердца нельзя было верить – пульс скакал и сбивался с ритма.

Но времени прошло много. И до сих пор она не могла взять в толк, чего он добивается. Вначале думала, что он видит в ней мясо… но дни проходили, а она была жива. Должна быть другая причина держать ее при себе.

От него можно было ожидать чего угодно, и именно это пугало ее, хотя напугать человека, пережившего то, что случилось с ней, было непросто. Побывав на дне черного колодца, она перестала бояться смерти, поняв, что смерти нет – есть долгий путь через миры и пространства. Существуют вещи гораздо страшнее, и все они здесь, на земле. Совсем рядом.

С момента своего заточения она не видела его ни разу. Он приходил, только когда она спала. Он мог сделать с ней все, что угодно, но вместо этого, наверное, просто смотрел. Значит, и другие объяснения не годились.

По «утрам», просыпаясь от гулкого удара по трубе снаружи чем-то металлическим, она находила в углу пакет чипсов, хлебную корку, половину шоколадки и двухлитровую бутылку воды – еще теплой, растопленной изо льда и, видимо, кипяченой. Он отдавал ей остатки человеческой пищи, а сам питался тем, о чем не хотелось думать. Он мог отравить ее, подсыпав в воду какой-нибудь дряни из медпункта. Но она достаточно хорошо знала его и понимала, что он не станет. Она нужна ему живая и в сознании.

Однажды она попыталась бороться со сном, не спать всю «ночь». План побега был безумным и наивным: броситься на него, когда он склонится к ней или повернется спиной. Причем просто оттолкнуть его и кинуться к выходу нельзя. Нужно было убить или обездвижить, иначе в тоннеле он догонит ее в два счета.

Но в ту «ночь» дверь отворилась лишь на секунду и тут же захлопнулась. Как ни пыталась она притвориться спящей, он ее раскусил. Он не боялся ее, скорее просто решил наказать за своеволие. Ушел и оставил без еды, словно Санта-Клаус, который дарит подарки только детям, которые вовремя ложатся спать.

Это случилось не меньше пяти дней назад, и с тех пор он приходил регулярно. До сегодняшнего дня. Судя по спазмам в желудке, сутки уже прошли. Конечно, те крохи, которые он ей приносил, только притупляли голод, но теперь не было и их – лишь остатки вчерашнего приношения.

Она снова погрузилась в сон. Но долго поспать не удалось – разбудила режущая боль в желудке и правом боку. Она приподняла потяжелевшие веки. В углу по-прежнему было пусто.

Что же это… Оставил умирать? Или хочет помучить ожиданием, наказать? Оба варианта укладывались в его нечеловеческую логику.

Она протянула руку, нащупала в углу углубление в неровном полу, присыпанное пылью и сором. Ее пальцы сжали холодный металл – она достала из ямки двадцатисантиметровый железный костыль. Либо он не нашел эту железяку, обыскивая комнату, либо не придал значения. А может, оставил специально, чтоб соблазнить ее ложной надеждой. Он забрал у нее все, с помощью чего можно было уйти из жизни. Но даже если броситься грудью на эту штуку, только поломаешь ребра.

В тот же день она начала терзать дверь с упорством одержимой – к счастью, та не была обшита металлом, – хоть и знала, что, даже если выберется из сбойки, вряд ли избежит встречи с ним, не говоря уж о том, чтобы выбраться на поверхность. Доски сопротивлялись ее попыткам, хоть и разбухли от влаги… а влага успела замерзнуть. Слетала незаметная глазу стружка, но сосновая древесина поддавалась по миллиметру. Когда инструмент выскользнул из ослабевших пальцев, она сделала перерыв, выпила воды, съела горсть чипсов. Позволила себе передохнуть минут пять и снова принялась за работу. Через два часа голова у нее кружилась, но выбоину на двери было почти не разглядеть. Она поняла, что с ее женскими силами на это потребуется неделя каторжного труда. Даже если бы хватило сил, где взять столько терпения? Руки опустились. Легче было ждать и надеяться, что когда-нибудь он склонится над ней и она вобьет эту штуку ему в висок. Если доберется до него.

Она подошла к двери.

– Куда ты пропал, скотина? – Эхо трижды повторило за ней. – Я есть хочу, ублюдок! Это ты можешь жрать покойников, а я хочу нормальной еды… Где ты?

Она ударила дверь, отбив себе руку. В отчаянии рванула ее на себя, повиснув всем телом. И чуть не упала, когда та распахнулась с негромким скрипом. Из темного проема потянуло могильным холодом. Не помня себя от радости, она остановилась на пороге. Не давала волю надежде. Потом осторожно, стараясь не шуметь, снова прикрыла дверь. Рано радоваться, он может ждать снаружи, чтобы схватить ее в тот момент, когда она поверит, что вырвалась. У него хватит на это воображения.