Текст книги "Моя война"

4

Ночь безлунная… Мы идем, как нам кажется, на восток, прошли уже немало, вот-вот должна была показаться река, а там – свои, там – спасение. Но не тут-то было. Попадаем под сильный автоматный огонь противника. Ложимся, пытаемся отстреливаться. Ага, на восток не пробиться. Зимин даёт приказ повернуть назад. Той же дорогой, далеко обходя Волобуевку, движемся теперь уже на запад. Идём туда целую ночь и ещё полдня. Никаких сил уже нет, да и откуда им взяться?

И тут… о, эту картину мне не забыть никогда. После очередного поворота дороги, которая вела к реке, мы увидели, а прежде чем увидеть, услышали оглушительный рёв немецких самолётов. С воем и свистом они сбрасывали свой смертоносный груз на головы советских солдат, пытавшихся перебраться на другой берег реки. Глядя на лица обезумевших от ужаса бойцов, становилось ясно, что перед нами никакая не армия, не боеспособное воинское соединение для борьбы с сильным и коварным противником, перед нами – растерянная, не управляемая в своём безумстве, обречённая на смерть толпа.

Уже не помню, как мы оказались на холмах перед селом Петровским, что стоит на Донце, районным центром Харьковской области. Но очень мы тогда обрадовались: спасены – скорее, скорее к реке!.. И тут же нарываемся на сильную, хорошо организованную немецкую оборону, довольно мощно поддержанную бронетехникой. Остатки нашей бригады рассеяны на мелкие группки по несколько человек в каждой. В нашей оказались Телешев, Рябков, Кукавякин, Липовой, Торопов и Шанин.

Началось блуждание. Несколько дней мы ходили по степи вдоль линии фронта, пытаясь ночами пробиться к Донцу, который мы видели издалека, но весьма отчётливо. Вода в реке словно горела, ярко освещённая светом беспрерывно взлетающих в чёрное ночное небо ракет. Подойти к реке близко было невозможно, не говоря о том, чтобы каким-то образом через неё переправиться. Против отступающих красноармейцев немцы заняли крепкую оборону по всему берегу реки. Идёшь ли, ползёшь ли – всё равно натыкаешься на немцев. Примерно через каждые пятьдесят метров в направлении тыла у них были расположены пулеметные точки, а за ними окопы и блиндажи. По ночам мы пытались хоть как-то пробраться поближе к воде, в надежде попасть на другой берег, а днём прятались в небольших балках.

Хорошо помню ночь с 27 на 28 мая. После очередной безуспешной попытки добраться до Донца, мы заснули под утро в балочке с журчащим внизу ручейком. Было очень холодно. На мне только солдатская гимнастёрка. Чтобы немножко согреться, я по пояс залез в вещевой мешок и, положив под голову автомат, заснул на собранных накануне сухих листьях. А когда снял с себя мешок… увидел стоящих передо мной немцев! Руки сами потянулись вверх. И не только у меня. Все мои попутчики стояли с поднятыми руками. Лениво переговариваясь друг с другом, немцы обыскивали нас, выворачивая карманы, выбрасывая на землю скудное имущество из солдатских вещмешков. Некоторые ругались. Но не били. Обыскав, приказали подняться наверх и привели к офицерской палатке.

Так я попал в плен.

5

Скажу честно: неожиданность пленения вызвала у меня страх. Оттого, думаю, у меня был очень растерянный вид. Да и у моих коллег, попавших в плен – Рябкова, Торопова, Шанина (Телешев исчез) и ещё кого-то, – не лучше. В памяти моментально всплыло газетное сообщение о зверствах немцев, о вырезанных на спинах звёздах и прочих жестокостях. Но спустя какое-то время я стал успокаиваться. Обращение немецких солдат с нами не предвещало казней и пыток. Им просто нужно было от нас поскорее избавиться.

Два солдата повели нас в штаб в одиноко стоящем деревенском доме. У штаба – машина, в ней сидели двое штатских. Не вспомню сейчас, почему я так уверен, но могу утверждать, что они были немецкими агентами в нашей армии. Вот почему: сильно чувствовалось, что они недавно сменили советскую военную форму на штатскую одежду.

Когда нас подвели, один из штатских спросил по-русски:

– Давно ли, ребятки, попались?..

Мы ответили, что только что.

– Ну ничего, для вас война уже окончена, – заверил он нас и что-то сказал немецким офицерам. Один из них пошёл в дом и вынес нам несколько бутербродов.

От штаба в сопровождении двух конных немцы повели нас дальше. Шли мы долго, ноги заплетались от усталости, хотелось пить и есть. И вдруг, буквально на глазах, Шанин стал ослабевать. Лицо опухло, он зашатался, и мы с Тороповым взяли его под руки. Но он с трудом переставлял ноги, и некоторую часть пути мы его волокли. Немцу всё это надоело, он остановился, пристально посмотрел на Шанина, потом приказал его положить и выстрелом из винтовки в затылок прикончил, не слезая с коня.

Нас привели в село Петровское, где был организован лагерь за колючей проволокой. В нём уже содержалось несколько сот пленных. Для офицеров был выделен дом, рядовой состав располагался под открытым небом. О еде для пленных никто и не думал. Хотя спустя какое-то время немцы все же привели подстреленную лошадь и приказали пленным самим организовать себе питание. Тут же нашлись специалисты – лошадь убили, ловко разделали и сварили. Раздача пищи прошла организованно, хотя все изголодались.

Весь день и всю ночь в лагерь прибывали новые партии военнопленных. А когда он переполнился, нас построили в огромную колонну и вывели на шоссе. Откуда-то появились ещё несколько таких же колонн, их объединили в одну, в её голову собрали офицеров, и под сильной охраной конников начался наш трёхсуточный марш до города Лозовая.

Несколько слов о настроении. Испуг момента пленения сменился жаждой жизни. Я попытался осмыслить случившееся, но это давалось с трудом. Ведь всего несколько часов отделяет человека от привычной обстановки, в которой он ещё недавно находился, а теперь на своей же земле ты чужой человек. Кажется, всему настал конец. А как же Родина? Что там, за линией фронта? Может, это вообще конец? И кто ты такой? Ты же предатель Родины, ты поднял руки… Мысль об этом довлеет над сознанием. Меня это угнетало в самые тяжёлые моменты трёхдневного голодного марша на Лозовую. Под гнетом переживаний я не чувствовал ни голода, ни жажды. То же самое происходило и с Тороповым. Он шёл рядом, но мы не обменялись ни словом. Лицо моего товарища по несчастью заострилось, взгляд устремлён вперёд, глаза остекленели, и, казалось, он ничего не видит. Это было похоже на умирание.

Я не знал тогда, что в плен попали миллионы наших солдат, офицеров и генералов. Не знал слов генерала Карбышева, что можно (и нужно!) сохранить честь в бесчестье. Я не знал, что генерал Лукин говорил о том, что в любых условиях солдат должен выполнить свой долг перед Родиной, а не стреляться. Ты – солдат, считал Лукин, и должен выполнять свой долг солдата перед Родиной даже в плену. Не знал я и что маршал Тухачевский пять раз бежал из плена. Что из плена бежал де Голль. Я вообще не знал, что плен не позор, а несчастье. Мыслил сталинскими понятиями: плен – это предательство. А ведь в плену по вине Сталина находились семь миллионов солдат и офицеров. Разве все они были предателями?

6

…В той огромной колонне, насчитывавшей порядка двадцати тысяч человек, люди шли молча. Три дня стали самыми тяжёлыми в моей жизни. Я никогда – ни раньше, ни позже – не испытывал таких моральных мук. Мысли лихорадочно роились в голове. Что делать? Умирать, как предателю, или бороться? Как бороться? За что? Ведь Родина потом тебя не примет. А может, все-таки примет? Что-то нужно делать. Там, дома, маленький сын и любящий меня пасынок. Им нужно жить, им нужна Родина, им нужен отец. Мысль о детях и спасла меня от смерти. Я воспрянул духом, вновь захотелось жить.

Марш шёл через Барвенково и Малиновку на Лозовую. Первая ночёвка была в Барвенкове. Мы надеялись на пищу и воду, но не получили ни того ни другого. В Барвенкове нас разместили за каменной оградой. Полицай, из русских, обходил лежащих группами военнопленных. В руках у него была буханка хлеба. Он громко извещал: «Кто выдаст жида или комиссара, получит буханку хлеба в награду». Подлецы нашлись: кто-то получил свои тридцать сребреников, кого-то повели за стену.

Всю ночь мы слышали крики людей, убиваемых палками. Утром начался марш на Малиновку. Пекло солнце. Когда проходили деревни, женщины выходили из хат и, стоя у дороги, качали головами, плакали и старались незаметно сунуть нам кусок хлеба. Но получить его было невозможно. Попытка одного из военнопленных протянуть руку за хлебом закончилась смертью. Его настигала пуля часового. Конвоиры очень жёстко поддерживали порядок в колонне. Ослабевших и отстающих тут же пристреливали. Тот, кто пытался напиться из лужи, тоже получал пулю в спину. И так три дня без хлеба и воды. Выдержать это мне помогла спортивная закалка.

На третий день вечером мы пришли в Лозовую. Огромная территория, окружённая колючей проволокой, под охраной пулемётчиков, была заполнена десятками тысяч военнопленных. Влилась в эту ограду и наша колонна. Мы упали на землю – хотелось пить, есть, спать. У кого-то оказался кусочек зеркала. Я посмотрелся в него. Глаза были без белков – сплошная кровь. Очевидно, от напряжения полопались сосуды.

Один из тех, кто прибыл раньше, подошел к нам. Вид у него был не такой измученный, как у нас. Он сказал, что сейчас нас поведут на водопой. И действительно, через некоторое время группами по сто – двести человек нас повели к водоему. Когда партия, в которой был я, пришла туда, вода была очень грязная. Но мы пили, буквально захлебываясь. Я нашёл консервную банку, зачерпнул воду и стал пить через носовой платок. Опустошив банку, увидел, что в платке что-то шевелится. Оказалось – несколько головастиков.

Напившись и окунувшись, почувствовал себя лучше. Страшно захотелось есть. Придя в лагерь, я лёг на землю и уснул. Сквозь сон слышал стрельбу, жужжание пуль – оказывается, нельзя было вставать. Случайно поднявшиеся подвергались риску ранения или смерти. Как после я выяснил, кто-то в это время сумел бежать из лагеря, пролезши под проволокой.

Да, я забыл сказать: когда нас привели в лагерь, я увидел шеренгу полицаев, около которой мы проходили. И в числе предателей был мой сослуживец лейтенант Телешев. Это меня не удивило. В нем органично сочетались две ипостаси: блатного и труса. Он был предателем по своей природе, как и перешедший к немцам Бабкин.

Утром в лагерь пришёл офицер-железнодорожник и на немецком языке громко объявил, что ему для работы нужны сто человек. Желающим предложил выйти из строя. Я понял его слова, поняли и многие другие. Вместе с Рябковым и другими пленными мы подошли к офицеру. Среди шагнувших вперед я узнал своего помощника сержанта Баранова. Он хромал – схлопотал пулю во время марша. Каким образом, не знаю, а расспросить подробно возможности не представилось.

…Не секрет, что в каждом невольнике постоянно живёт мысль о свободе. Не покидала она и меня, и многих из тех, кто шёл в колоннах советских военнопленных, захваченных немцами после окружения наших войск под Харьковом. Во время марша, проходя мимо полос из посадок ясеня, горячие головы пытались бежать, используя прикрытие зелени, но их фигуры хорошо были видны немецким конникам, которые, как в тире, с небольшого расстояния расстреливали бежавших.

По-разному представляли себе путь к освобождению недавние еще солдаты. Интересный разговор во время марша на Лозовую у меня был с одним старшим лейтенантом. Он наметил себе план побега с помощью… немцев. Завербуюсь к ним в диверсанты, говорил он, забросят меня в тыл к нашим, а там явлюсь в соответствующие органы. И будь что будет! Предложил мне действовать вместе. Я отказался, но предложил ему совместный побег.

Моего предложения он не принял…

Рябков, Баранов и я, на ходу обменявшись несколькими словами, решили, что шансы бежать есть. Офицер построил отобранных сто человек, а затем заставил каждого пройтись перед ним. Некоторых отбраковал. Исключил и Баранова, который сильно хромал. Мне было жаль Николая, но сделать я ничего не мог. Мы остались с Рябковым, договорились бежать при первой же возможности и только ждали удобного момента. Перебирали разные варианты, намечали, кто и как будет действовать, но ни он, ни я не ожидали, что возможность эта представится буквально через несколько минут, при выходе из лагеря.

Вот как развивались события. Наша команда была направлена на кормёжку тут же, на лагерной территории. В добрые времена хозяин кормил подобным варевом разве что скотину, а здесь тысячи людей были рады каждому кусочку сваренного в чане жмыха. Котелков не было, и «повара» черпаками выливали «еду» прямо в вывернутые пилотки. Я глотал баланду, обжигаясь, не чувствуя отвращения, а, проглотив содержимое пилотки, снова стал в очередь и получил ещё одну порцию. Её уже ел не так торопливо. Дожевав остатки, был счастлив и чувствовал себя прямо-таки в спортивной форме. Перекусил!

После кормежки всех, кто вызвался на работу и кто был признан годным, построили в колонну по шесть человек и повели узкими улицами города Лозовая.

Ещё недавно население смотрело на нас как на освободителей, а теперь, увидев колонну советских военнопленных, женщины, выходившие из домов, пристально и как-то горестно вглядывались в измождённые лица солдат. Многие вытирали уголком платков набежавшую слезу и старались всучить в руки проходящих страдальцев кусок хлеба, шматок сала или ещё что-то съедобное. А на одном из перекрёстков красивая полная девушка-блондинка вынесла и поставила на землю ведро кислой капусты. Возникла давка, каждому хотелось заполучить хоть немного этой настоящей еды.

И меня пронизала мысль: вот он, тот самый случай, – надо бежать, не теряя ни секунды. Воспользовавшись суматохой, я крикнул: «Рябков, за мной!», перепрыгнул через ближайший плетень и оказался во дворе дома. Когда бежал, слышал, как Рябков крякнул, но за мной не последовал. Что ж, хозяин – барин, как знает. Подползаю к хлеву, встаю, открываю дверь и, оказавшись внутри, ложусь на пустующее место борова, который, очевидно, достался немцам. От напряжения меня буквально трясло. Я ждал, что сейчас войдут немецкие конвоиры и без суда и следствия тут же пристрелят, как это всякий раз случалось с беглецами. Затаив дыхание, я прислушивался.

Но, как оказалось, им было не до меня – оттаскивали голодных людей от ведра с капустой и строили их в колонну. Да и конвойных-то было только двое – офицер и солдат. Мой побег остался незамеченным, и я с облегчением услышал топот удаляющейся колонны.

И тут же раздался звук открываемой двери. Я увидел фигурку худенькой девочки. Переступив порог, она посмотрела на меня, но лицо её абсолютно ничего не выражало. Сразу повернулась к выходу, закрыла за собой дверь и опустила щеколду. Я оказался взаперти.

7

Через некоторое время послышались лёгкие шаги. Щеколду сняли, открылась дверь, вошла пожилая женщина.

– Милый мой! Скольких же я переодела, а для тебя у меня одежды нет никакой. Не осталось ни одной тряпки… Хотя надо же что-то найти. В форме тебе идти никак нельзя.

Она опять ушла, но через несколько минут вернулась с рваными ватными брюками и не менее рваной рубахой из мешковины. Я переоделся, оставив, по совету хозяйки, свои сапоги. «Не дойдешь босиком, ведь ты городской», – сказала она. Одна штанина у меня была выше колена, другая – ниже. Правое колено было голое. В рубашке был вырван клок прямо на животе. На голове – старенькая фуражка. Хозяйка позвала в дом и дала молока с хлебом. Когда я пил молоко, вошла девочка. Улыбнулась, поздоровалась со мной, протянув руку, и сказала: «Так и знала – спасу чью-нибудь душу».

Минут через десять я с лопатой на плече маршировал на восток. На душе было легко, хотелось напевать: «…подари мне, сокол, на прощанье саблю». Кстати, эта песня сопутствовала мне во всех моих побегах. Мне казалось, что самое главное уже сделано, а перебраться через линию фронта – ерунда.

Неопытность!

Это было 2 июня 1942 года. Солнце ласково пригревало. Я целый день шёл, напевая песни, заходя в деревни, чтобы попросить поесть. Немцы не обращали внимания на оборванного крестьянского парня. Таких в тех местах тогда было полно.

На второй день я встретил на дороге трёх девушек, с которыми дальше пошли вместе. Полюбопытствовал откуда и куда. Они отвечали нехотя и неопределенно. Разговор не клеился. Тогда я рассказал им о себе, о своих военных злоключениях, и через некоторое время мы были с ними на вполне дружеской ноге. Как выяснилось, моими попутчицами были работницы райкома комсомола города Славянска. Они пробирались к фронту. С ними мы шагали два дня, а на третий пришли на хутор Заря, где остановились в крайней хате. В ней жил старик со снохой – сын погиб. Наутро девушки пошли дальше, а я по просьбе старика остался на несколько дней, чтобы вместе с ним починить крышу, да и в обстановке надо было сориентироваться.

Старик, кряхтя, помогал мне снизу указаниями, подавал солому, успокаивал плачущего внучонка и ругал сноху, которая нарумянилась и открыто ждала прихода немцев. Отдыхая, мы со стариком курили сушеные листья. Вдруг на дороге показался путник. Он шел из деревни, и было ясно, что это – мешочник. Увидав нас, подошёл, дал закурить махорки и сказал хозяину: «Ты мне, старик, береги хлопца, а ты, – обратился он ко мне, – сбегай вон в ту землянку. – Он указал на ту сторону ручья. – Спроси Николаева. Когда он выйдет к тебе, скажи ему „3—15“. Он тебе всё расскажет».

Таинственность пробуждает надежду. Я помчался к землянке, вырытой у воркующего рядом ручья. Дверь открыла молодая женщина. Я спросил Николаева. «У нас таких нет», – ответила она. Но, услышав возню за дверью, я громко сказал: «3—15». Сразу же ко мне вышел высокий мужчина средних лет. «Проходи. Ты откуда?» Я ему рассказал о встрече с мешочником.

Он поделился со мной доступной ему информацией. Час назад к нему явился парень из города и сказал, что завтра в четыре утра сюда прибудет автомашина с оружием, и на ней мы постараемся пробраться к линии фронта. Пароль для сбора – «3—15». Что это – правда или провокация – я не очень понимал. Решил ждать. Человек в землянке сказал, что в одном из домов живут ещё хлопцы. Более того, на хуторе находился и бежавший из плена дивизионный комиссар.

Я пошёл по хутору, нашёл дивизионного комиссара, мы с ним обсудили ситуацию. Выяснилось, что и он толком ничего не знает. Я нашёл ещё двоих молодых ребят, которые тоже с нетерпением ждали утра. Вместе с ними мы забрались на сеновал и там проспали до тех пор, пока рано утром, часа в три, нас не разбудила хозяйка. Она дала нам лепёшек и посоветовала забраться на чердак школы. Мы так и сделали. Устроившись поудобнее, стали ждать, до боли в глазах всматриваясь в дорогу. Четыре часа, пять часов, шесть – никого. В седьмом часу раздался конский топот. Мы прильнули к щели и увидели, что на хутор вступает немецкая часть. Вот тебе и «3—15»! Это был карательный отряд. Дождались. Спешно эвакуируемся. Посреди поля в пшенице я зарыл паспорт и военный билет, которые захватил из дома, когда шел 16 октября 1941 года в школу, где формировался коммунистический батальон Первомайского района. Тогда в спешке документы у нас не забрали, и они так и оставались у меня. Как мне тогда казалось, я хорошо запомнил место захоронения своих бумаг и, убедившись, что смогу найти их даже спустя время, двинулся на восток. Мне надо было попасть в так называемый Теплинский лес, о котором слышал, что он находится на берегу Донца. Говорили, что там будет легко переплыть реку.

К вечеру я был в селе, расположенном километрах в пяти от Донца. Зашёл в первый попавшийся дом, и оказалось, что там жила молодая женщина, которая встретила меня очень тепло и сердечно. Излишне тепло и излишне сердечно. Она рассказала, что в деревне немцы, но их, мол, не надо бояться. Довольно долго уговаривала меня остаться у неё. Говорила, что зарыла пудов 20 подсолнуха, у неё много сала, мёда. «Будем жить хорошо, – убеждала хозяйка. – Отец у меня хороший. А муж погиб. Если уйдёшь, тебя тоже убьют. Всё равно не перейдёшь Донец. Конца войны дождёшься у меня, будешь как сыр в масле».

Я никак не мог согласиться. Сердцем я был в Москве, там мой сын, семья, друзья. И я пошёл дальше.

…Ночь. Тихо и медленно иду, пытаясь найти тот самый Теплинский лес, а его все нет и нет.

Мне уже стало казаться, что он начинается за каждым поворотом. Или вот тут, за этими кустами – вот он, лес… Нет, ничего подобного.

Дело к утру. Зарываюсь в кусты. Когда рассвело, соображаю, что я забрался в кусты около села, в котором полно немцев. Очень хочется есть. Рядом женщина мотыгой обрабатывает землю. Ползу к ней. «Тётка!» Она вскрикивает, поворачивается ко мне и, увидев, ещё больше пугается.

– Чего тебе, милый?

– Где Теплинский лес?

– Вон, милый, вон. Он километрах в трёх отсюда, – она показывает на юго-запад.

– Принеси мне поесть.

– Сейчас, милый, – она забирает мотыгу и охотно идёт домой.

Я отхожу в сторону по разрыхленной земле и по канаве отползаю дальше. Мне видна вся деревня, я даже вижу немецких солдат…