Текст книги "Хроника дождливого вечера"

Алексей Фёдоров
Хроника дождливого вечера

© Фёдоров А.Ю., 2024

© Издательство «У Никитских ворот», серия, 2024

ФЁДОРОВ АЛЕКСЕЙ ЮРЬЕВИЧ родился в Москве в 1980 году. Окончил Московскую медицинскую академию им. И.М. Сеченова, сердечно-сосудистый хирург, кандидат медицинских наук. Участник ЛитО «Пиитер», г. Санкт-Петербург. Публиковался в журналах «Зинзивер», «Плавучий мост». Автор нескольких книг в стиле нон-фикшн и художественной прозы.

I. Перед дождём

«Хроника дождливого вечера в штате Мэн…»

 
Хроника дождливого вечера в штате Мэн
начинается с запаха сырой коры.
Ингрид вытаскивает руку Джона из-под колен,
разгромно ведут «Орлы».
В соседней комнате шипит допотопный блюз,
и, кажется, это он моросит, не дождь.
Вороны мокры. В длинном пончо поверх рейтуз
бредёт грустный индейский вождь.
Дальнобойщики по рациям матерят
погоду, конгресс, бейсбол,
налоги, полицию, поросят,
помехи от магнитол.
Туман, надвигающийся стеной,
съедает кабриолет.
И кто-то на небе, расстроенный и смурной,
с утра экономит свет.
 

Эбби Джеймс

 
Эбби Джеймс добился всего так быстро
без знакомств, без связей: «Они вредят», —
говорит он, прикуривая Montecristo,
пока Porsche пробивается в левый ряд.
Эбби Джеймс красив, хорошо одет,
для своих тридцати четырёх идеально сложен,
«Алкоголь никогда не идёт во вред», —
говорит он, но с ромом стал осторожен.
Мама в трубку иногда еще скажет baby,
и он морщится, как подросток, что задумал бунт,
не потому что зол, просто в Money Web’e
котировки вот-вот упадут на пункт.
Эбби Джеймс женат, у них с Мери двое,
он целует их вечером перед сном,
иногда через день, если Walker Johnnie
заставляет оставить дом.
Эбби Джеймс расчётлив, как любой делец,
его активы прозрачны, когда на трендах тень,
он спокойно удваивает любой конец
и утраивает – в хороший день.
Эбби Джеймс с утра проверяет почту,
из машины смотрит, как жизнь бежит:
Эбби Джеймс не делает то, что хочет,
и себе не принадлежит.
 

«Иероглиф улиц меня от центра…»

 
Иероглиф улиц меня от центра
вывел к дому, не попросив ни цента.
Дождь утих. Лишь большая воронья стая
шелестела в листве, её листая.
 
 
День прошёл, как финал непростого матча.
Возвышался фонарь корабельной мачтой.
Ненасытно прожектор по небу шарил,
находя и теряя воздушный шарик.
 
 
Я поднялся к себе и, не раздеваясь,
лёг, всем телом тебя касаясь.
И тянулся из форточки приоткрытой
воздух, свежий и ядовитый.
 

«Ночь, туман, немного сыро…»

 
Ночь, туман, немного сыро,
фрукты и стакан вина,
холст с вершинами Памира
облупился, как стена.
 
 
Город спит, в разгаре лето,
зарождается гроза,
и мигают жёлтым светом
светофоровы глаза.
 
 
Сохнет мамина фиалка,
обделённая водой.
Мимо едет поливалка,
слой стирая вековой.
 
 
Устаревшую приманку
в ночь бросает ловелас.
Ход событий наизнанку
выворачивает нас.
 

«Ничего не происходит…»

 
Ничего не происходит,
человек к стеклу приник,
перекрёсток переходит
одинокий дождевик.
 
 
Перепад высоток пьяных,
шпиль царапает глаза,
в зоопарке обезьяны,
и метро всем этим за.
 
 
Выпьем, няня, где же кружка,
где хорошее вино?
Гром шарахнет, словно пушка
или рыба в домино.
 
 
Вечер душу раскурочит,
ветер тучи гонит прочь,
и косой, неровный почерк
перемалывает ночь.
 

«Ночной трамвай маршрута номер три…»

 
Ночной трамвай маршрута номер три,
ты разрезаешь город изнутри.
Скользишь колёсами по двум тупым ножам
и подбираешь сонных горожан.
 
 
Включу воспоминаний патефон,
и пусть летит, качается вагон,
пусть за окном мерцают фонари,
ночной трамвай маршрута номер три.
 
 
Греми доспехами, ныряй в сырой туман,
звени, как полный мелочи карман.
Притормози у тусклого огня
и в темноту высаживай меня.
 

1986

 
Серый асфальт и дождь,
очередь за вином,
сразу не разберёшь,
какой тебе нужен дом.
Времени атрибут —
кожаный дипломат.
«В руки одну дают», —
спереди говорят.
Кто-то успел уснуть,
авоськой упав с плеча
на клумбу, которой суть
покрышка от тягача.
С пенкой вода в ручье,
стекающем с крыши, сквозь
трубу, водосточнее
которой здесь не нашлось.
 

«Ты удивишься, что Балчуг – остров…»

 
Ты удивишься, что Балчуг – остров,
и не подходит под пункты ГОСТа
за близость от крепостного рва.
Арбат – арба, и орда – Ордынка,
и что славянского дно суглинка —
меряне, вятичи, татарва.
Что первый – Минин, второй – Пожарский,
и в том киоске на Пролетарской
по-прежнему жироточит гриль.
Года идут, тяжело смириться,
что впереди их примерно тридцать
и нас (наверно) сдадут в утиль.
 

«Войди в лютеранскую кирху…»

 
Войди в лютеранскую кирху
Введенского кладбища, где
напоминает пробирку
электросвеча на стене.
Ни ладана здесь, ни хора,
немецкая строгость, и
на статуе Мельхиора
играют её огни.
Мерцают, морозу внемля,
и не осветят следа
ступивших на эту землю
оставшихся навсегда.
 

«Фамилия у подкидыша корнями из…»

 
Фамилия у подкидыша корнями из:
замусоленных папок, листов печатных,
полустёртых букв, разрешений, виз,
справок, дел
и гражданских актов.
Фамилия у подкидыша, как пароль,
открывающий двери в мир,
но не подходящий
миру. Как термометр,
всегда показывающий ноль,
шифр, код, от чужой квартиры
ключ, который судьба дала
тому, кто вечером, собираясь
в канцелярии,
чтобы скорей завершить дела,
написал «Иванов»
и ушёл,
ругаясь.
 

«Не сдаётся седьмой батальон…»

 
Не сдаётся седьмой батальон,
мама варит грибной бульон,
бьёт заштопанный барабан,
бумерангом летит банан.
 
 
Третий час семь солдат и с ними
кот игрушечный мягкий синий
защищают от человека
дом из старой коробки «Лего».
 
 
До последнего скрипа пластика,
до прямого удара ластиком.
 

«Слово из детства – микрорайон…»

 
Слово из детства – микрорайон,
конечная у ларька,
спешащий по улице почтальон,
за ним – река.
 
 
Уже у стекляшки стоит народ —
дают кефир,
как будто мне память передаёт
прямой эфир.
 
 
С разбега вскочу на велосипед
и по мосту
уеду в поля, пропущу обед,
намочу Манту.
 

«Выйдешь в город, похожий на все другие…»

 
Выйдешь в город, похожий на все другие,
c колокольней, вколоченной посредине.
В нос ударит забытый, такой же резкий,
запах. Но аргумент не веский.
 
 
Лишь мозаика в старом панно вокзала,
словно зубы гнилые, повылезала.
Всё как прежде. Сморкаешься от досады —
это знак, спасающий от засады.
 
 
Даже в центре на клумбах кусты малины
и на каждый ботинок хватает глины.
И в фонтане купаются, год за годом
становящемся дачным водопроводом.
 
 
А под вечер придёт с глушаком прожжённым
жёлтый ПАЗик, на крыше баллон тяжёлый.
И уедешь. Как будто ты здесь и не был.
Только в зеркале – небо, небо, небо….
 

«Керосинка, дай огня…»

 
Керосинка, дай огня
на окраине райцентра,
далеко от эпицентра
остывающего дня.
 
 
Два притопа и прихлоп,
и окрошка на кефире,
интернет висит в эфире,
игнорируя лэптоп.
 
 
Дед идёт снимать с гвоздей
запылившиеся снасти.
Ускользнём из волчьей пасти
электронных новостей.
 
 
Через поле, через лес
мы несём червей в бидоне
и видны как на ладони
космонавтам МКС.
 

«В сердце этого города…»

 
В сердце этого города
посиневший рубец реки,
в чей рукав из-за холода
не просунешь руки.
 
 
Флаг бесцветным инкогнито
обнимает флагшток.
Как носок. Только вряд ли кто
водружает носок.
 
 
Рынок с запахом творога,
шум торговых рядов.
И букеты недорого
из промёрзших цветов.
 
 
Утонуть в неизвестности,
жить как в старом кино —
идеальнее местности
я не видел давно.
 

«Где нет меня, сутулый старый дом…»

 
Где нет меня, сутулый старый дом,
бурьяном съеден палисад, и в нём
скелет велосипеда.
У ставней разбортированный край,
холодный ветер мучает сарай,
гниёт «Победа».
 
 
Сюда приехав, чувствуешь спиной,
как сумерки приходят за тобой,
пусты террасы.
И время здесь стоит на всех часах
и оживает в редких голосах
и звуках трассы.
 
 
Сосед с утра бутылку разобьёт
и, выбежав на неокрепший лёд,
истошно крикнет.
Пространство всколыхнётся и замрёт,
ведь тишина здесь не перестаёт —
и слух привыкнет.
 

«Электронная очередь, что же ты делаешь с ней…»

 
Электронная очередь, что же ты делаешь с ней,
сероокой, морозной, печальной Россией моей.
Разрушая годами сидевший в печёнках уклад,
равнодушным плевком выдаёт мне талон автомат.
 
 
Где теперь познавать этот ворох житейских забот,
от которых душа поперхнётся и вдруг запоёт,
лишь услышишь от рядом стоящего: «Ну, проходи!»
словно гимн возносящего: «Очередь вся позади!»
 
 
Не наполнить копилку семейных историй и драм,
где шаги нам теперь отмеряют по номерам.
Кто тут крайний? Мне только спросить!
                                          Но молчанье в ответ.
Я сижу и сжимаю в руке электронный билет.
 

Таруса

 
На улицах твоих чуть моросит —
там ящик «Почта» всех перевисит.
Штакетника кривого стройный ряд,
и куры под колёса норовят.
Ползёт змеёй могучая река,
ей яблоко снимают с языка.
Наличники, отличники труда,
всё умиряет тихая вода.
И в самом живописном уголке
отшельница гуляет по реке.
 

МСК – СПб

 
МСК —
СПб
Тоска
СВ
Чай
Сон
Туман
Перрон
Вокзал
Переход
Кафе
Бутерброд
Слова
Строка
Нева
Река
Крепость
Залп
Музей
Зал
Рюмочная
Стопочная
Плед
Канал
Спас
На крови
Джаз
Воробьи
Гостиный
Двор
Вокзал
Разговор
Стрела
Резка
СПб —
МСК.
 

Феодосия

 
Мы тебя изучали по звукам цикад
и по запаху моря.
Ты легла там, где ветры степные гудят
гуляй-поля.
Улиц сети, заброшенные с корабля,
вдоль перрона,
и гора с телевышкой венчает тебя,
как корона.
Говорят, корабли у причала терял
враг заклятый,
не с твоих ли штормов Айвазян рисовал
вал девятый?