Текст книги "Сфумато"

Алексей Федяров
Сфумато

Сфума́то – итал. sfumato – затушёванный, буквально – исчезающий как дым

© Алексей Федяров, автор, 2019

© «Захаров», 2019

* * * 

Родился в 1976-м в Чувашии, вырос в деревне в сотне километров от Чебоксар, столицы региона. В 1992 году закончил школу, поступил в Чувашский госуниверситет, на юридический факультет. С пятого курса начал работать следователем в прокуратуре. Ушёл из прокуратуры в 2007-м, с должности начальника отдела следственного управления прокуратуры Чувашии. С тех пор в бизнесе.

Страна меняется неизбежно, быстро, авторы изменений суетливы и нерасчётливы. За этим наблюдают те, кто спокоен. Пока наблюдают. Горизонт их планирования далёк. Ни  первые, ни вторые – не хорошие и не плохие. Все хотят  остаться в живых. Все хотят сохранить то, что имеют. И тяжелее всех будет тем, кто хочет сохранить много.

Алексей Федяров

Часть 1
2032

Пролог

Школа стоит в парке. Если обойти здание или пройти сквозь него, через широкий холл первого этажа, попадаешь на пригорок – спуск к реке. Лестница, что ведёт к воде, массивная, мраморная, она расширяется книзу, и последняя ступень приводит на небольшую террасу. Мрамор верхних ступеней чёрен, но чем ниже, тем светлее он становится. Терраса белоснежна.

– Это важно – видеть цвет ступеней, – говорит учитель, когда ведёт своих избранных к реке, – чем выше ты поднимаешься, тем темнее твой путь.

Поздняя осень, солнечно, изморозь лежит резким контрастом на верхних чёрных ступенях и легко искрится ниже, на белых. В парке ярко от света, который падает сверху и отражается от инея на траве.

Из школы выходят юноши, их четверо, и три девушки. С ними мужчина, ему много лет, но никто не знает сколько. Занятия закончились, и пришло время дышать у воды.

– Скажи, – спрашивает он у одного из учеников, – что ты запомнил о населении кластера «ЗФИ»?

– Население – сорок семь тысяч человек, заселено пять островов архипелага: Хейс, Солсбери, Грэм-Белл, Земля Александры, Земля Георга, – отвечает высокий худой юноша.

Светлые глаза его полуприкрыты, он смотрит на учителя, лицо не выражает ничего, и невозможно понять, улыбается ли он вообще когда-нибудь.

– Хорошо, – отвечает учитель и кутается в длинный тёмный плащ, словно ему зябко от этого взгляда или от воздуха, что ближе к воде начинает холодить особенной, влажной стужей осенней реки.

Снизу школа кажется совсем небольшой, черепица на её крыше, что немного ниже верхушек деревьев вокруг, тоже блестит инеем.

– Дышите, – говорит учитель, – воздух холоден, он меняется каждый день. Но это ваш воздух.

Ученики молчат.

От воды поднимается пар, его струйки почти не видны, это не туман, это замерзающая влага, а вечером, если замереть, можно будет услышать, как на поверхности воды потрескивают, зарождаясь, кристаллы льда. – Скажите, учитель, – вдруг тихо говорит ученик, – а почему в кластере «ЗФИ» так много людей?

– Много? – переспрашивает учитель, и поперёк его лба возникают две морщины.

Возникают и тут же сглаживаются.

– Даже если не считать родившихся там, мне кажется, что это много, – рассеянно проговаривает ученик, уже не спрашивая. Он понимает, что ответ должен будет найти сам.

Учитель думает. Смотрит на избранного.

– Немного. Или много. Подумай, верные ли это категории для тех, кто идёт вверх по чёрно-белой лестнице?

Солнечный луч делает морозное дыхание видимым и раскрашивает его в цвета радуги.

– Да, если ты ещё различаешь цвета ступеней, – отвечает вдруг ученик.

Глава 1
Кластер «ЗФИ»

Окон в доме два, они маленькие, большие здесь ни к чему, света всегда мало, потому что мало солнца. Нужно тепло, а его легче беречь, когда окна именно такие или их нет вовсе. Некоторые так и делают – заколачивают одно или оба окна. Но холод остаётся всегда. С этим надо просто научиться жить.

– В это время в лесу на деревьях уже есть листья. Они быстро растут, очень быстро, и скоро лес становится зелёным. Оживает всё – деревья, трава, звери, птицы, пчёлы и мухи. В июне в лесу не бывает тихо. Все живут – поют, трещат, шумят, играют, выбирают себе пары и выводят потомство.

Мужчина говорит тихо, кутаясь в потёртый полушубок из оленьей шкуры. Его слушает мальчик, который лежит на кровати. Их двое в небольшом домике.

Кровать застелена, постельное белье застиранное, но чистое.

За окном шумит ветер. Ему подвывает небольшая металлическая печь.

– А что самое красивое в лесу?

Мужчина задумывается.

– Сейчас в лесу красиво всё. А осенью – рябина. Когда листьев уже почти нет, а те, что остались на деревьях, – совсем жёлтые и скоро тоже опадут, ягоды рябины становятся красными. Они очень красивые, эти ягоды, особенно когда выпадает первый снег.

– Они вкусные?

– Кислые, – улыбается мужчина, – им нужно немного подмёрзнуть, тогда они становятся сладкими.

– Здесь рябина была бы сладкой всегда, – говорит сквозь сон мальчик.

– Спи, Станислав, – отвечает мужчина и поднимается.

Он подходит к печке и подкладывает в топку угольный брикет.

Угля мало. Завтра надо по работе в управу, заодно придётся попросить. Настроение от этого портится, просить всегда очень унизительно, но делать нечего, лето выдалось холодным.

Мужчина выходит на улицу. Сыро. Ветер. Ночью летом здесь светло, и к этому сложно привыкнуть.

– Так будет только первые годы, – шутила Лена, его Лена, лучшая из женщин этого мира.

– А сколько их будет, первых? – спросил он однажды.

– Пока мы не видим, когда будет последний, каждый год будет первым, – ответила она тогда. И добавила: – А мы пока ничего не видим, Толя.

Их забрали в 2024 году, спустя тринадцать месяцев после Конвенции.

Приговор, бэкграунд уровня «экстра» с выселением в кластер «ЗФИ», конвенциональная комиссия вынесла через неделю.

«ЗФИ» – Земля Франца Иосифа. Самый северный кластер. Здесь главные распространители чуждых ценностей – те, кто был недоволен всем до и быстро разочаровался новым порядком после Конвенции.

Анатолий и не мог быть причислен к другим – писатель, автор романа «Вечный обман оттепели» и профессор ныне запрещённого университета. У Лены тоже не было вариантов – журналист издания, которое уничтожали во все времена.

Главного редактора этого журнала приговорили чуть позже. Живёт она в соседнем домике. Живёт – и это хорошо.

Лена ехала этапом беременной и родила Стаса уже здесь.

Управа в центре архипелага, на острове Солсбери. Это удобно, потому что он совсем рядом с островом Хейса, где сейчас живёт Анатолий с сыном.

Островов в кластере «ЗФИ» много, но даже при СССР здесь не было ничего, кроме военного аэродрома и научных станций. Сейчас здесь живут люди. Управу поставили на острове Солсбери, там ледники и крутые скалистые холмы, что торчат обрубленными шпилями. Это по-своему красиво, но никто не ездит туда смотреть на пейзаж, на Солсбери у всех есть дела поважнее.

Сейчас, в июне, в управу надо добираться через пролив на моторной лодке.

Из соседнего домика выходит пожилая женщина. Ей тоже зябко, она вышла покурить.

– Вам опять не спится, Анатолий? – говорит она негромко.

– А вы всё не можете привыкнуть курить в доме, Виктория Марковна?

– Нет, это невозможно.

– Я завтра в управу. Вам ничего не надо там?

– Нет, дорогой мой сосед. Присмотреть за Станиславом?

– Да, буду признателен. Он зайдёт к вам после уроков.

Анатолий молчит. Солнце светит, но этот свет холоден.

– Как же мы так ошиблись, Виктория Марковна? – спрашивает он.

Он иногда задаёт ей этот вопрос. И знает ответ.

– Об этом думать поздно. Обратной дороги у нас нет. Ни у кого нет.

– Почему мы остались одни?

– Мы и были одни.

Этот ответ он тоже знает.

– Доброй ночи, Виктория Марковна.

– Доброй ночи, Анатолий.

Он заходит в дом, тихо притворяя дверь, сын уже спит. Идет к комоду и берёт с него фотографию в рамочке. На ней красивая женщина, ей чуть за тридцать. Она в синем платье, улыбается и смотрит на рыжую белку на стволе сосны. Рука Лены протянута к белке, на раскрытой ладони лежит ломтик мандарина. Ей было интересно, возьмёт белка мандарин или нет.

Москва, Нескучный сад, они любили гулять там. Лена, его любимая девочка, мама их Станислава.

Цвета на фотографии поблёкли, платье уже не синее, белка стала серой, а мандарина и раньше почти не было видно. Но Анатолий помнит всё в деталях.

Белка не взяла тогда мандарин и убежала.

Когда Стасу было почти два года, они возвращались через пролив с Солсбери на свой остров. Анатолий был ещё неопытен на воде и не заметил притопленной льдины, её почти не было видно. Удар был несильный, лодка не пострадала, но Лена со Стасом выпали за борт. Он их вытащил, сразу вытянул из ледяной воды и быстро привёз на берег, а потом они добежали домой, где он растопил печь и растирал их самогоном, что берегли к важному случаю, и случай оказался действительно важный, важнее некуда.

Стас не заболел тогда.

А у Лены началась лихорадка, она горела три дня, три ночи и ушла под утро.

Они даже не поговорили напоследок, она не приходила в сознание свои последние сутки.

Но он знал, что она скажет. Выжить и вывезти отсюда сына.

Хоронил он её на островном кладбище, где уже набралось несколько десятков могил. Первые годы в этом климате самые тяжёлые. Могилу выбил в скалистой промёрзшей земле глубокую, чтобы не разрыли медведи. Поставил камень. Попросил работавшего на расчистке советского аэродрома бывшего художника-карикатуриста сделать надпись – тот не отказал и в выходные выбил на камне даты рождения и смерти, фамилию, имя и отчество.

Анатолий приходил туда часто, смотрел на камень, на изученные до каждого штриха буквы: Соколовская Елена Сергеевна. Его поздняя любовь, она младше него почти на пятнадцать лет. Была младше.

На «р» рука художника дрогнула, он, видимо, замёрз, и хвостик у буквы получился немного наискось. Это было странно – читать свою фамилию на могильном камне. Мысль, что рядом будет и его камень, сначала была слабой, её было легко прогнать, вера, что всё закончится, держала на поверхности.

Но камней становилось больше, а людей на островах меньше не становилось, хотя женщины почти не рожали. Людей продолжали везти.

Сейчас Анатолий Соколовский, бывший писатель и бывший профессор, почти не сомневается – он тоже ляжет на островном кладбище. Почти – потому что никто ещё не уехал отсюда, но он знает, что всегда бывает кто-то первый.

Он подходит к сыну, трогает его голову. Жара нет. Он всегда так делает теперь, уже почти семь лет это его ночной ритуал. Пора спать.

Глава 2
ЦПС

Слепень летел за Давидом Марковичем от самого дома. Он пытался подлететь с разных сторон, ему надо было непременно сесть на человека и сделать какие-то свои важные слепневские дела, но атакуемый им человек жил в этой местности давно, почти девять лет, к гнусу привык и отмахивался вишневой веточкой с крупными листьями, какие бывают только летом и только здесь, экономно и точно, не отвлекаясь от размышлений.

День занимался солнечный, короткое лето – а других здесь, в кластере «Северо-Восток 2000 плюс», ждать не надо – выдалось жарким. И то хорошо, жар не якутский пар, как говаривал заведующий поселковой госпродлавки Иван Павлович. Он три года назад перережимился с «5000 плюс» и про якутский пар рассказывал, что это такой туман, который появляется, когда температура ниже 40 и от этого пара на лету замерзают птицы.

Иван Павлович, долговязый сухой мужик пятидесяти с небольшим лет, прожил под Якутском пять зим, потерял отмороженными три пальца на левой ноге и во вранье замечен не был.

Иногда, подвыпив, Иван Павлович вставал и, широко раскинув худые руки, показывал, как птица летит и вдруг – раз – и падает, околевшая от холода.

– Хрясь, Маркович, она оземь и разлетается на осколки, не соберёшь.

– Ужас, – покорно соглашался Давид Маркович и начинал собираться.

Эта пантомима означала, что друг устал и скоро будет спать.

Навстречу проехал новенький трактор. Красный, с жёлтыми иероглифами на двери кабины. «Верный братскому союзу», – автоматически прочел Давид Маркович. Китайский давался ему тяжело, но выбора не было. Конвенция требовала.

При воспоминании о Конвенции у Давида Марковича испортилось настроение. У него был самый бесполезный в его ситуации язык – немецкий. Немецкий – это кластер «100 плюс», совсем рядом с домом. Бывшим домом.

Там лето, к которому не надо привыкать. И там не надо учить китайский. Но туда не попасть. За несколько лет до Конвенции он, тридцатилетний журналист без постоянного места, нашёл работу мечты, как потом выяснилось, в сомнительном «средстве массового радиопрограммирования». Так было указано в его приговоре.

Он готовил тексты для новостей, которые читали ведущие. Тогда он завидовал ведущим, их известности, их знали все, и это было незаслуженно, они были глупыми и вальяжными, но их приглашали на вечеринки, им наливали вино и виски. Он хотел стать ведущим и стал бы.

Но потом, когда всех ведущих отправили осваивать мерзлоту в кластер «5000 плюс», Давид Маркович завидовать перестал, хотя там даже китайский был не нужен, там по Конвенции языком братских народов был принят русский.

– Ибу ибуди – хуэйдао муди[1]1
  Шаг за шагом можно достигнуть цели (кит.).


[Закрыть], – пробормотал Давид Маркович, подходя к госпродлавке.

Слепень в очередной раз увернулся от ветки в руках человека и, устав, приземлился на табличку над дверью. Давид Маркович, автоматически отслеживавший траекторию своего назойливого спутника, отвлёкся от размышлений и посмотрел на место его посадки. Что-то было не так. Слепень сидел на высыхающей чёрной краске, которая сначала держала его за ноги, а потом, когда он, пытаясь взлететь, довёл амплитуду размаха крыльев до максимальной, прихватила и за них.

Сама табличка изменилась.

«СОДОМИТАМ ВХОД» было теперь написано на ней. Слово «ВОСПРЕЩЁН», что размещалось второй строкой, кто-то совсем недавно закрасил.

О не зря погибшем слепне Давид Маркович уже не думал. Дело было плохо. Хотелось колотить в дверь тараном, бить в набат, но надо было быть осторожным, и он постучал их особым стуком, с паузами и дробями.

Иван Павлович не спал, это было время их утреннего кофе – из зерна, пережаренного особым образом.

– Доброе утро, Давид, заходи, – поприветствовал обычного своего утреннего гостя Иван Павлович.

– Опасная ситуация, Ваня, – шепнул Давид Маркович, поднимая глаза к табличке.

Иван Павлович вышел, развернулся, посмотрел.

– Грёбаный ЦПС, – выругался он.

– Думаешь, такая нелепая провокация? – спросил Давид Маркович.

– Ну а кто ещё? Менты не меняются. Вчера же заходил, ты сам видел. Смотрел кругом. Я ж продлавка. Под особым надзором. Не было печали. Конец квартала, июнь, им показатели нужны.

Иван Павлович до бэкграунда был крупным полицейским начальником и знал, что говорил.

– Оперуполномоченный отдела ЦПС кластера «Северо-Восток 2000 плюс» Тарасевич, – мягко улыбаясь, скороговоркой, но разборчиво представился накануне Ивану Павловичу невысокий, рано начавший лысеть молодой человек с рассеянным взглядом.

Лавку пора было закрывать, вечерело, и Давид Маркович зашёл к Ивану Павловичу, как он часто делал по дороге домой, без нужды – выпить чаю и поговорить ни о чём.

Сейчас он стоял у двери и смотрел на посетителя.

– Что за ЦПС? – очень серьёзно переспросил Иван Павлович.

– Центр противодействия содомитам, – так же мягко ответил оперуполномоченный.

– Чем я могу вам помочь?

– Я, собственно, познакомиться. Объект у вас поднадзорный, государственная продуктовая лавка.

– Так нас по этой части Центр противодействия чуждым ценностям надзирает.

– ЦПЧЦ эффективно продолжает функционирование. ЦПС выделен из него ввиду особой важности данного направления деятельности, – официально и неожиданно строго ответил оперуполномоченный.

– Коллектив вверенного мне учреждения продуктовой торговли неукоснительно соблюдает руководящие указания Центрального конвенциального совета, – в тон ему ответил Иван Павлович.

Видно было, что тон этот ему знаком и привычен.

– Табличка у вас, смотрю, имеется, образцу соответствует, – похвалил Тарасевич, уходя, Ивана Павловича.

Давид Маркович смотрел на друга удивлённо. Тот никуда не торопился.

– В ментовке ничего никогда не меняется, друг мой, – улыбаясь, повторил Иван Павлович, – до 10 у них совещание. Потом соберутся. Ехать им до нас 15 минут. У меня ещё почти полтора часа. Иди к себе. Я за краской.

И пошёл в подсобку.

Давид Маркович достал пачку сигарет, вытянул одну и закурил.

Спокойствие Ивана Павловича его восхищало. За отсутствие таблички на продлавке могли отправить на месяц в лесхозпром, корчевать пни за дорогими китайскими братьями-лесорубами. А за такую табличку – «СОДОМИТАМ ВХОД», легко сложилось бы и уголовное дело за пропаганду чуждых ценностей. А это – повышение уровня бэкграунда. И снова мерзлота.

Тарасевичу нужны были дела, он их искал и готов был шить – закрашенная ночью табличка говорила о многом. Это было плохо.

Но сегодня у него не получилось. И это было хорошо.

Иван Павлович вышел и стал аккуратно выводить на табличке слово «ВОСПРЕЩЁН».

С минуту Давид Маркович разглядывал иероглифы на упаковке сигарет, прочесть не смог, сплюнул и пошёл в свою контору. Служил он редактором в местной газете «Свет Конвенции».

– «Свет Конвенции» скажи, да всю правду доложи, – шутил над ним Иван Павлович.

Контора была недалеко, скоро Давид Маркович уже сидел в своём кабинете и писал очередной очерк об успехах хлеборобов. «Несмотря не неблагоприятные условия погоды хлеборобы обеспечивают…» Слова застревали и не хотели ложиться на бумагу.

Редактор отбросил ручку. По улице проехал полицейский внедорожник.

Иван Павлович наверняка уже закончил восстанавливать табличку. Давид Маркович не переживал.

Он вышел на крыльцо, закурил и посмотрел в сторону продлавки. Полицейская машина чуть замедлила ход возле неё и проехала дальше.

– Ну какой же всё-таки характер у него, – вполголоса проговорил Давид Маркович, аккуратно забросил окурок в урну и вернулся в контору.

Сел за стол. Текст не шёл. Вспоминать про времена, когда текст для вальяжных ведущих «средства радио-программирования» летел у него в любое время суток и в любом состоянии, не хотелось. От этих воспоминаний очерки о хлеборобах переставали даваться вообще. Гнать их надо, эти воспоминания, это Давид Маркович решил для себя давно.

Но работать всё равно не хотелось. Было душно.

Хотелось к Ивану, в подсобку, холодного пива и вытянуть ноги на топчане.

Редактор «Света Конвенции» встал и подошёл к окну. Постоял и собрался уже садиться за текст, работу надо было завершить.

К крыльцу подъехали две длинных чёрных машины. Давид Маркович замер и машинально заложил руки за спину: это были машины, на которых ездили те самые люди, что отправили его сюда, за 2000 плюс километров от Москвы. И они приехали снова.

Люди вышли. Немного людей, все в костюмах, но считать их сил не было. Зашли в контору.

– Фельдман? Давид Маркович? Не нервничайте, мы к вам, – негромко сказал ему коренастый мужчина, явно привыкший командовать.

– А я очень нервничал, что вы вдруг не ко мне, – неожиданно ответил Давид Маркович, поправляя очки, сползавшие на вспотевшем носу.

– Шутите, это хорошо, – улыбнулся мужчина и представился: – оперуполномоченный отдела по защите конвенционального строя Управления президентской безопасности кластера «Северо-Восток 2000 плюс». Мы проведём у вас обыск. А потом проедем к нам. С вами.

УПБ. Чекисты нашли новое лицо своей службе, дракон бессмертен, подумал Давид Маркович, набрал воздуха, задержал его в лёгких и, непроизвольно напрягая дрожащие пальцы, спросил:

– А по какому поводу?

– Мы пока начнём, а вы подумайте, – добродушно ответил оперуполномоченный, – пока присядьте, вон там, у окошка. Вы же опытный и умный человек. Глупостей же не будет?

– Не будет, – ответил Давид Маркович, неровно прошёл по комнате и сел на стул для посетителей, тихо заскрипевший под ним. На его кресле, за его столом уже по-хозяйски расположился оперуполномоченный.

Глава 3
Солсбери

Дома на островах – примкнутые торцами щитовые коробки. Они жмутся здесь друг к другу, как люди. Так теплее. Анатолий видел как-то в управе фото острова сверху. Три длинных червя лежат параллельно вдоль острова, и пять наложено на них перпендикулярно. Одно здание стоит поодаль от червей, на площади в центре острова – это почтовый участок, построенный задолго до Конвенции. Это было почему-то важно тогда – иметь почтовый участок на архипелаге, где никто не живёт, а из действительно важного вокруг на тысячу километров – перестроенная из списанного норвежского дока нефтяная платформа.

Здание самое большое на острове, в нём два этажа.

На почте Анатолий и работал, и это было хорошо, место тёплое, а много было мест работы холодных: люди прибывали, и им надо было строить дома, надо было расчищать улицы и вывозить мусор.

Неплохо было ещё на оленьих фермах. Оленей здесь завели для мяса, молока и шкур, кто-то в центре решил, что кормить себя кластеры должны сами. Получалось плохо, но всё равно с оленями стало лучше, чем было без них.

Люди боялись гиблых мест – геологических экспедиций, когда людей отправляли долбить карьеры в вечной мерзлоте в поисках полезных ископаемых. Говорили, что они здесь есть. Но пока карьеры ничего не давали, они только забирали людей.

В лавках появились папиросы – «ЗФИ-Карьер». Крепкие, говорили, что их любят на материке.

Анатолий разносил письма приходящие и сортировал письма уходящие, складывал их в коробки и раз в неделю отвозил на Солсбери. Там цензор, он решает, что можно отправить, а что будет вложено в личное дело отправителя.

Через три года в кластере «ЗФИ» выселенный получает право на отправление и получение писем. Это важно, если спустя такое время остаётся, кому писать, и известно, куда писать.

Люди всегда находят и то и другое.

Анатолий вышел из дома рано, очень хотелось успеть вернуться не поздно. Он любил вечера с сыном. Ему надо было много рассказать. Книг на острове не достать, читать их приходилось по памяти. Стас слушал. Хуже было со стихами, Анатолий их всегда плохо запоминал, вот Лена бы читала их помногу и не задумываясь.

Виктория Марковна обещала накормить сына и помочь ему сделать уроки, это успокаивало. Она была строже, но Стас любил проводить у неё вечера.

– Она другая, папа, – сказал он как-то отцу, – она, наверное, как мама.

Маму он не помнил.

Анатолий отвернулся тогда. Рвал воздух разинутым ртом и медленно выдыхал.

К девяти часам он уже собрал все письма, они были аккуратно отсортированы по кластерам: стопка в «5000 плюс», стопка в «2000 плюс», их два – «Северо-Восток» и «Юго-Восток». Эти стопки большие, туда пишут много. Меньше – в «1000 плюс», хотя этих кластеров четыре – по сторонам света: Восток, Юг, Запад, Север. Почти нет в кластер «100 плюс». Оттуда вывезли почти всех, кому могут писать выселенцы кластера «ЗФИ». И никогда нет писем в кластер «Ноль плюс». Его освободили и от чуждых, и от родственников чуждых. Не осталось там и их друзей.

Это – первый идеальный кластер. Так пишет официальный орган Центрального конвенционального совета «Возрождённая правда».

Анатолию осталось собрать письма в коробки, сложить их в тележку и толкать её к дебаркадеру, что служил островной пристанью.

Сначала он услышал шум двигателя, а потом увидел в небе приближающуюся точку, быстро увеличивающуюся. Вертолёт. Прилетал он на остров редко, здесь не выбивали в мерзлоте карьеров и не расчищали бывший аэродром, комиссиям здесь было скучно.

Вертолёт приземлился на площадке у почтового отделения. Чистить эту площадку тоже было обязанностью Анатолия, сегодня он её подмел, а зимой приходилось каждый день разгребать снег и долбить наледи.

Лопасти ещё не перестали вращаться, когда из вертолёта вышли двое мужчин. Анатолий уже стоял у края площадки, ждал: людей, которые прилетают на вертолёте, нельзя встречать в отделении, к ним надо бежать, их надо встречать, их взгляды надо ловить.

– Соколовский? – резко спросил один из мужчин.

– Да, – ответил Анатолий.

Стало не по себе.

– Пройдёмте, – так же резко проговорил мужчина и показал не вертолёт.

– Куда вы меня? – пытаясь улыбаться, спросил Анатолий.

– Солсбери. Срочно. Заходим, заходим! – прикрикнул мужчина.

Письма взять не разрешили, и это было очень тревожно.

Через минуту вертолёт уже летел на остров Солсбери.

В кабинете управы, куда привели Анатолия, было светло, хотя окна были зашторены наглухо. Горела лампа под потолком, что было редкостью: полярным летом света здесь не жгут, экономят топливо.

Люди – трое мужчин и одна молодая стройная женщина с собранными в пучок тёмными волосами, все в штатском, но обманчиво штатском, смотрели на него резко, одновременно с вызовом и ожиданием.

– Не будем тянуть, – подождав минуту, после того как Анатолия посадили на стул, сказал старший.

Старший – именно так он себя вёл. Он сидел напротив и смотрел на аккуратно сшитое дело, лежавшее перед ним на столе.

– Центральный конвенциональный совет в лице судебной комиссии девять лет назад оказал вам доверие. К вам не применена высшая мера. Через три года вы могли рассчитывать на снижение уровня бэкграунда и направление на материк.

– Да, я рассчитывал, – быстро проговорил Анатолий.

Он ждал этого. Эти двенадцать отбытых лет, дюжина с плеч, как её называли выселенцы, была мечтой. Единственной. О ней боялись даже думать и упоминали только шёпотом, среди своих. Самых своих.

– Вы не оправдали доверия. Вам будет предъявлено обвинение в призывах к пересмотру режима использования ядерного оружия.

– Когда?! – задохнулся Анатолий, пытаясь тут же спросить, когда он такое мог сказать, заверить, что это ошибка и он такого не говорил, он вообще против ядерного оружия, он всегда был пацифистом и страдал за это ещё тогда, при прежнем режиме.

– Сейчас, – ответил старший.

И это было про обвинение.

Неожиданно пришла ясность, и читал текст Анатолий спокойно. Из постановления следовало, что обвинение ему предъявляет старший следователь отдела по расследованию особо важных дел Центрального управления президентской безопасности. Фамилия следователя была засекречена. Но это и не имело значения.

В комнате остались только женщина и тот самый следователь. Старший, как стал его называть Анатолий. Неожиданно для себя он отметил, что женщина в узкой чёрной юбке до колен. Он очень давно не видел женщин в юбках. Он даже успел что-то почувствовать, что-то стыдное после смерти Лены и неуместное здесь. И забыл об этом сразу.

Остальных старший отпустил, не говоря ничего, просто взглянув и кивнув головой.

– Не верю, – сказал Анатолий, прочитав, – он не мог такого вам сказать.

– Все могут, – ответил следователь.

– Я не буду давать показаний и подписывать.

– Покажи ему, – коротко сказал старший женщине.

Та раскрыла дело на нужной странице и остановилась. Она сомневалась.

– Покажи, – ещё раз сказал старший, – он по первой категории идёт.

Последнее он добавил почти неслышно.

Этот допрос Анатолий читал медленно. «Высказывал сожаления о неприменении ядерного оружия в отношении братских народов в период подготовки условий Конвенции, выражал уверенность в необходимости срочной передачи контроля за ядерным оружием в руки так называемых истинных патриотов родины. Убеждён, что Соколовский является ярым противником Центрального конвенциального совета и, в случае снижения ему бэкграунда, продолжит подрывную деятельность».

В подписи допрошенного Анатолий видел «р» со скошенным хвостиком, такую же, как на могиле Лены. Не замёрз он тогда, тот художник-карикатурист, просто у него такая «р», а вот Анатолий, сидя с ним на кухне домика и разливая хлебный самогон в кружки, слишком разгорячился и говорил, много говорил, а главное – лишнего наговорил. Смерть Лены тяжело ему далась, и сказал он, что взорвать надо было все эти братские народы, всех, кому верили и кого ждали, а Конвенцию сжечь, лишь бы Лена была жива. Художник соглашался и пил, а Анатолий, сорвавшись раз, больше такого не произносил. Но сказанного хватило.

– Не подпишу, – сказал он ещё раз, – да и зачем вам моя подпись?

– Все подписывают. Нужно, чтобы все подписывали, – ответил старший, – такой порядок. Не дури, Соколовский.

Анатолий вспомнил, как в начале четвертого президентского срока того, кто, казалось, навсегда, писал очерк о пытках в полиции. Он думал и не находил ответа, зачем надо было пытать этих несчастных, к чему эта сакральная страсть к явке с повинной.

– Никто не знает, – ответил ему тогда один старый опер, – так всегда было. Подпишет злодей явку, так тебе и на душе легче.

Теперь Анатолий должен был облегчить душу этим двум подтянутым людям с резкими взглядами – засекреченному следователю и его красивой помощнице. – Нет, – сказал Анатолий, – бейте.

Когда он очнулся в третий раз, светло в комнате стало не сразу. Он лежал на спине, но голова была повернута в сторону. Повернули, чтобы кровью не задохнулся, понял он. Боли не было. На полу он увидел несколько зубов в кровавой слизи. По щеке стекало что-то тёплое. Кровь, сомнений не было. Пощупать дёсны языком он не мог, язык не шевелился.

Били те двое, что было ушли, отпущенные старшим. Били спокойно, с перерывами. Смотрели на него и видели, когда и куда надо ударить.

– Звать старшего? – спросил один.

Анатолий закрыл глаза.

– Работаем, – сказал второй.

Боль вернулась.

В окно светило ночное северное солнце. Анатолий лежал на полу в том же кабинете. Шторы больше не закрывали света. Старший сидел рядом с ним на стуле.

– Подписал? Ну молодец, – проговорил он, – отдыхай, Соколовский. Скоро утро. Судебная комиссия ждёт.

Свет снова погас.