Текст книги "Сфумато"

Глава 7
Хомяки

Виктории Марковне никуда не нужно было торопиться утром. Она вышла из того возраста, когда работа была обязанностью, даже по меркам места, где она сейчас жила, а работы, которой хотелось бы заниматься в радость, здесь не было. Талоны на минимум выдавали, этого минимума ей хватало, страдала Виктория Марковна лишь из-за отсутствия даже не книг – информации.

Вся её жизнь до Конвенции существовала где-то в стремнине потока новостей, сюжетов, писем и сообщений. Она привыкла чувствовать эти волны, проходящие сквозь поры кожи и дающие жизнь, радовалась, когда замечала в стриме крупинки ценного и особенно – когда замечала первой. Тогда сердце начинало стучать реже, мир замирал, она брала крупинку в руки, делала новость или материал – неважно, что именно, но это была работа, которая давала желанную усталость.

Это было всегда, и казалось, что будет всегда, но оборвалось в один вечер, и пустоту внутри заполнить было больше нечем.

Здесь, на северных островах, где Виктория Марковна оказалась сразу после Конвенции, работы было много: обустраивать жизнь в холоде посреди воды, которая почти весь год подо льдом, долбить мерзлоту и выживать – адский труд. И этот труд ничего не даёт, он только забирает.

Мерзлота тянет в себя жизнь, в этом не сомневается никто на островах «ЗФИ».

Год назад Виктории Марковне исполнилось шестьдесят и талоны стали ей выдавать не за труд, а чтобы не умерла. И это было странно – прислали её сюда, чтобы она не жила.

Раз в неделю Виктория Марковна ходила почти через весь остров к знакомой, ещё из той, прежней жизни.

Тогда, до, знакомая писала дерзкие пьесы и участвовала в штабах смешных кандидатов во власть. Им нужны были талантливые авторы, очень талантливые, чтобы объяснить, что они, кандидаты во власть будущую, вовсе не кормятся от власти нынешней, а даже оппозиция. У некоторых получалось. Авторам это было неважно, это тоже была лишь работа.

Сейчас, после, знакомая уже не была драматургом и автором политических технологий, она тоже оттрудилась на мерзлоте и талоны свои получала третий год пенсионно.

Сегодня был именно тот день, когда подруга ждала в гости, и Виктория Марковна, одевшись потеплее – летний северный ветер суров, – пошла.

Первые шаги давались тяжело, промёрзшие колени противились ходьбе, они хотели больше никогда не сгибаться и не разгибаться, но это время ещё не пришло.

А я иду, где ничего не надо, где самый милый спутник – только тень, вспомнилось вдруг.

Вдох. И веет ветер из глухого сада.

Вдох. А под ногой могильная ступень.

Пошло легче. Не бывала ты здесь, Анна Андреевна.

Виктория Марковна любила стихи. Жалела Ахматову, этих прекрасных из Серебряного века, Гумилёва, Мандельштама, Цветаеву и вообще всех их, страдавших.

А потом пришлось страдать самой, жалость расплылась, растеклась и потеряла резкость.

Она шла по неширокой улице между двумя линиями низких домиков, выстроенных сплошной линией – стена к стене. Таунхаусы, вспомнила она слово.

Стало смешно. Живёт в таунхаусе, за городом, как хотела когда-то, но всё было недосуг, надо было кипеть в центре, а таунхаус и загород – это чтобы писать на покое когда-то потом.

И вот он наступил, этот потом, и таунхаус есть за городом. Очень далеко за городом.

Мужа и детей у неё не было никогда, хотя мужчинам она нравилась и, было, предлагали. Не получилось. Виктория Марковна улыбнулась, её развеселила мысль, что хозяйством всё-таки обзавелась.

Дорога вела мимо почтового участка, там работал сосед, Анатолий Соколовский, умница, интеллектуал и писатель в прошлом, а ныне сортировщик писем, с трудом пытающийся не казаться умницей и интеллектуалом.

У почтового участка приземлялся чёрный вертолёт.

Это было плохо.

Люди вышли из вертолёта и кричали что-то встречавшему их Анатолию, а потом затолкали его перед собой. Вертолёт улетел.

Хомяки. Опять. В голове забилась старая детская песенка.

Как жаль, что только две щеки. Шаг вперёд.

Но не теряют бодрость духа хомяки. Ещё шаг.

На свете нет иной задачи. Остановка.

Мы хомяки, и мы хомячим.

Виктория Марковна развернулась и пошла назад, в сторону дома. Они снова хомячат, потому что они хомяки и у них нет другой задачи.

Разумное внутри говорило, что надо идти туда, куда шла, и не разворачиваться. Это не её война, её войны закончились. Подумалось, что никто не умел так убивать разумное, как последняя интеллигенция Садового кольца.

Виктория Марковна размеренно дошла до дома Соколовского. Торопиться пока было некуда, вертолёт второй раз прилетит позже. Обязательно прилетит. Открыла незапертую дверь – закрываться здесь принято не было, – вошла. Оглядевшись, собрала детские вещи и учебники, сложила на покрывало. Подошла к фанерному комоду, достала ящичек, в котором Анатолий хранил документы – она знала этот дом и была здесь своей. Взяла метрики и талоны, положила поверх учебников, вернув ящик на место.

Взгляд упал на фотографию Лены на комоде. Сердце привычно сжалось, но уже пора было торопиться, и Виктория Марковна просто взяла самодельную рамочку с выцветающей фотографией молодой женщины и тоже положила к книгам. Завернула покрывало, узелок получился не слишком большой, но, чтобы вместить жизнь мальчика девяти лет, вполне пригодный.

Дома она убрала принесённые вещи под кровать и стала ждать Станислава, поглядывая в окно. Он должен был зайти к ней после школы, как он обычно делал, не заглядывая домой. Зашёл и в этот раз.

Тучи, собиравшиеся было поутру, разошлись и солнце светило ярко, фигурка мальчика в проёме двери очерчивалась контрастно, свет бил ему в спину, искрился в волосах. Лицо в таком ракурсе – в тени, но Виктория Марковна знала, что он смотрит на неё спокойными светлыми глазами, слегка рассеянным и обволакивающим взглядом.

Он всегда держал паузу при встрече и не торопился здороваться, как другие островные дети.

– Здравствуй, Станислав, – сказала Виктория Марковна наконец, не выдержав, как это часто случалось. – Здравствуйте, Виктория Марковна, – ровно ответил он, продолжая стоять в проёме.

– Заходи.

– На улице потеплело, – ответил мальчик, – хорошо, когда тепло.

– У меня есть рис и тушёнка, как ты любишь. Проходи.

Станислав, словно с усилием отрываясь от солнечного света, зашёл в комнату.

– Мы сегодня решали уравнения. Мне нравится математика, – проговорил Станислав, когда Виктория Марковна поставила перед ним тарелку с рисом.

Она давно заметила за ним эту способность – отвечать на ещё не заданный вопрос.

– А мне никогда не давалась математика, – ответила она.

– Вы учились в Москве? – вдруг спросил мальчик.

– Да, это была хорошая старая московская школа, – ответила Виктория Марковна.

– Папа тоже учился в Москве. А мама нет, она приехала из другого города.

– Да, – ответила Виктория Марковна, – она родилась и выросла в Екатеринбурге. Это тоже большой и красивый город. Сначала ей было сложно, Москва другая, там по-другому даже говорят… говорили. Но она быстро привыкла.

– А здесь как говорят? – Станислав задал этот вопрос очень серьёзно.

Виктория Марковна часто думала о том, кто сейчас с ней рядом, и ответила не задумываясь:

– Здесь говорят так, как говорили в Москве, Станислав.

И те, кто говорил в Москве. Те, кто ещё остался.

Но этого говорить она не стала.

Глава 8
Резерв

Отец рассказывал Станиславу, что на материке большие школьные каникулы у детей летом, а зимой они ходят в школу. Это очень странно: зимой ходить по улицам тяжело и дети на островах сидят дома и помогают взрослым расчищать снег. Метели почти каждый день и снега много, к апрелю дома заметает по крышу.

Станислав любит солнце и свет, иногда свет бывает жарким, тогда можно снять одежду и кожа на теле краснеет.

Утром, когда Станислав шёл в школу, на небе были тучи, но потом поднялся сильный ветер и стало ясно. Он видел это в окно школьного кабинета. Учеников в школе немного, дети на острове рождаются редко, часто болеют и умирают.

Станислав не болел никогда, сколько себя помнил. Отец говорил, что это, скорее всего, из-за того, что совсем маленьким Стас выпал с мамой из лодки в воду и чуть не погиб, но его спасли и у него навсегда появился иммунитет. А мама умерла, она очень сильно простудилась тогда. Папа пытался её вылечить, но не смог.

Последним был урок географии. Станиславу всегда казалось, что их старый учитель смущается, когда водит указкой по карте и рассказывает о Москве, и не верит себе, когда говорит о других городах. Особенно это было заметно, когда учитель говорил о новейших городах, которых в третьем классе на карте стало намного больше, чем было в первом. Учитель сам отмечал эти точки и аккуратно выводил их названия синей тушью.

Новейшие города – те, что появились после Конвенции. Станислав спросил как-то учителя, почему эти города так быстро появляются и растут. Ему было интересно, кто их строит и зачем эти люди уезжают из своих городов, где у них дома и друзья.

– Люди часто уезжают из своих домов, – ответил тогда учитель, не глядя на Станислава.

– Я бы тоже уехал строить город, – сказал Станислав.

Учитель промолчал.

Станислав шёл поначалу не торопясь, а потом вдруг вспомнилось, что сегодня отец задержится. Тогда он пошёл быстрее. У Виктории Марковны ему нравилось. Она умела вкусно готовить и много рассказывала, если Станислав спрашивал.

И он спрашивал. Иногда его вопросы удивляли Викторию Марковну.

– Если новейшие города строят так быстро, значит, это можно было делать и раньше? – спросил он однажды.

– Раньше мы не думали об этом, – немного растерянно ответила тогда Виктория Марковна.

– Значит, думали другие.

Другой его вопрос удивил Викторию Марковну меньше.

– Нам рассказали, что города строят там, где есть нефть, газ, железная руда и другие ресурсы. Что их очень много. Что раньше люди жили бедно, а теперь будут жить хорошо, потому что ископаемых хватит на всех. Почему раньше их не хватало на всех? Они же были, а людей было меньше.

– Потому что не все жили бедно, Станислав. И сейчас не все будут жить хорошо. Ты ещё многое увидишь. Я старая и тоже видела, как города строятся, а потом умирают. Так устроена жизнь.

Рис и тушёнка пахнут вкусно, если их разогреть. Запах был уже на улице за дверью Виктории Марковны. Она знала, когда он придёт, ждала.

Станислав открыл дверь. Постоял на пороге. Зашёл.

Ел он не торопясь, разговаривая с Викторией Марковной, задавая ей вопросы и обдумывая ответы. Вертолёт он услышал издалека и, когда сказал об этом, увидел, что Виктория Марковна не удивилась.

– Держись, мальчик, – сказала она ему, – твои вещи здесь. В вашем доме сейчас будет обыск.

И показала на узел из покрывала, спрятанный под кроватью.

– Если меня заберут, иди в школу с вещами. Там, может быть, помогут тебе. К соседям зайти не пытайся, никто не пустит.

– Все боятся? – спросил Станислав.

– Да, Стас. И хотят жить.

Станислав уже видел обыски и как выводят из домов людей. Есть расхотелось.

Люди, которые зашли в дом, были спокойны.

– Фельдман, сидите. Можно не здороваться, – сказал Виктории Марковне быстрый молодой мужчина с узким лицом, – мы сейчас с вами побеседуем.

– Пойдём, – потянул за руку Станислава другой мужчина, – а мы к тебе домой сходим.

Обыск в доме Соколовских уже шёл. Станислав смотрел, как чужие люди раскидывают их вещи, видно было, что они ничего не ищут и им ничего не надо, они просто привычно разрушали дом изнутри, чтобы там никогда больше не было, как раньше.

Станислав посмотрел на комод, поискал глазами фотографию матери и не нашёл. Мысль о том, что фотографию держали и отбросили эти люди, разозлила. – Что кулачки сжимаешь, жидёныш? – услышал он. Говорил мужчина, что привёл его в дом. Он уже сидел на кровати и курил сигарету, разглядывая стоявшего посреди комнаты Станислава.

– Центральный конвенциональный совет последовательно выступает против проявлений антисемитизма и шовинизма, – тихо, но очень уверенно проговорил мальчик.

В комнате стало тихо. Потом все в комнате стали смеяться, очень громко.

– Газеты читаешь, что ли? – спросил тот же мужчина.

Он не занимался обыском, он руководил, и это было для него привычно.

– Я политинформатор класса, – ответил Станислав. Подступала ненависть, она выдавила и страх, и злость.

– Молодец, – усмехнулся мужчина, – послезавтра расскажешь классу об аресте на острове особо опасного политического преступника.

Дверь кто-то открыл снаружи. Полоса света легла на пол. Мужчина резко встал с кровати и вышел, его позвали.

– Заканчивайте, полчаса на всё, – сказал он, вернувшись через минуту. – А ты со мной, – это уже Станиславу.

В доме Виктории Марковны ничего не изменилось. Сама она сидела на табуретке в середине комнаты, смотрела на оперуполномоченного, который разместился за кухонным столом, и время от времени прижимала к губам аккуратно сложенный несколько раз белый платок, который всё больше пропитывался кровью.

Ещё Станислав заметил, что спину Виктория Марковна держит прямо. И улыбается.

– Фельдман, Фельдман… – проговорил допрашивающий, – ну зачем ты так? Ведь знаешь же, что будет. Сейчас вывезем тебя на Солсбери. Там будет жёсткий допрос. Ты же знаешь, что такое жёсткий допрос?

– Молодой человек, – тихо произнесла Виктория Марковна, – дальше «ЗФИ» меня уже не сошлют. Значит, приговор один. Дайте мне умереть честно.

– Какая разница, как умирать?

– У вас будет время об этом подумать.

– Ох и дерзкая ты, Фельдман. Жаль, старая. Я бы тебя по-другому допросил.

– А вы молодой. По-другому будут допрашивать вас.

Мужчина, который привёл Станислава, рассмеялся:

– Да ладно, Фельдман, если родина прикажет, он и тебя допросит, как надо.

– Слушай, Станислав, внимательно слушай, – проговорила Виктория Марковна, снова утирая кровь с разбитой губы, – страна умерла, когда они пришли к власти.

– Страна жива! – закричал оперуполномоченный из-за кухонного стола. – Это вы её хотели распродать, дали б нам вас перерезать всех после первой сирийской, перевешать всех вдоль Рублёвки на столбах, всю вашу кодлу либерастскую вместе с ворьём, ничего бы не было!

– Чего бы не было? – совсем тихо спросила Виктория Марковна.

Станислав поднял голову и увидел, что мужчина, который продолжал держать его за плечо, пристально смотрит на другого, за столом.

Тот увидел этот взгляд и осёкся, не стал отвечать. Вместо этого он поднялся, подошёл к Виктории Марковне и коротко ударил её кулаком в грудь, чуть ниже ярёмной ямки.

Она упала вбок и назад. Лежала, пытаясь вдохнуть. Не получалось. Станислав вырвался и, добежав до неё, взял за руку и стал гладить тыльную сторону ладони.

– Дышите, дышите, тётя Вика, – говорил он, называя её так, как называл совсем маленьким.

Главный, тот, что пришёл со Станиславом, подошёл к Виктории Марковне и, присев на корточки и не обращая внимания на Станислава, спросил:

– Последний раз. Говорить будешь? Подпишешь? Или едешь с нами?

Пожилая женщина сделала несколько вдохов – сначала с трудом, потом легче и легче.

– Везите, – наконец твёрдо произнесла она.

Главный встал. Прошёлся по комнате.

– Мы тебя не повезём.

Повернулся ко второму:

– Заканчиваем. На базу.

– Что с ней делать?

– В резерве будет, – коротко бросил главный, – указание пришло.

– А пацана куда?

– Мальчика мы временно вверяем вам. До встречи, – сказал он, обращаясь к Виктории Марковне.

И вышел. За ним вышли остальные.

Вверяем. Странное слово, подумал Станислав. В доме стало пусто.

Виктория Марковна встала с пола.

– Давай прибираться, – устало сказала она. И добавила: – Сынок.

Глава 9
Судебная комиссия

Утро пришло, и оно было обычным. Начался день, каких Анатолий прожил уже тысячи на островах. Где-то за тонкими стенками были слышны голоса, люди шутили и переругивались, пили чай и говорили о чём-то совершенно повседневном.

Там наши следователи и наши судьи, подумал Анатолий. Мы для них – лишь повседневность. Они осудят меня и отправят умирать в карьер, а сами поедут по домам.

– Устал? – будут спрашивать их жены.

– Смертельно, – снимая полушубки, будут отвечать им мужья.

Вспомнилась допрашивавшая его женщина в узкой чёрной юбке. Она тоже закончит работу и поедет к себе домой или не к себе, будет лежать в ванне и пить белое вино из узкого бокала. Вокруг будут стоять свечи, мужчина или женщина будут массировать ей плечи и шею, потому что была тяжёлая командировка и после неё надо отдохнуть, успокоить нервную систему.

Боль была везде, невозможно было определить её источник, и отступала она, только вытесняемая много более сильной пыткой – мыслью о Станиславе. Он должен был жить, должна была жить Лена, но её он потерял, а теперь не мог ничем помочь сыну, который ещё не научился быть один.

Беспомощность, ощущение, к которому он так и не привык за девять лет, накатывала волнами. Эти волны прогоняли боль физическую, а когда отступали, боль возвращалась как избавление.

– Мучаешься? – спросил художник.

Он не спал, бродил по комнате и подходил к зарешеченному окну, словно пытаясь разглядеть там судей, который должны в чёрных мантиях прийти вереницей к крыльцу и позвать их в зал, где будут прокуроры и адвокаты, а на специальных скамеечках – присяжные.

– Да, – ответил Анатолий, – скорее бы.

– Они редко прилетают на три дня. До обеда должны закончить. Им ещё на материк возвращаться.

– Как это будет? Ты знаешь, как сейчас суды проходят?

– Слышал. К нам много привозят последнее время новых. Говорят, что начальник Управления президентской безопасности кластера, прокурор и дежурный конфессиональный представитель на троих дело рассматривают.

– Священник – это вместо секретаря ВКП(б)?

– Да, вот такой незатейливый плагиат с постконвенциональных новелл.

– Это не плагиат, это возврат к истокам, – поморщившись от боли, усмехнулся Анатолий, – НКВД и герцог Альба.

– Какую карикатуру можно сделать!.. – вздохнул художник.

– А какой священник будет наше дело рассматривать? Ты верующий? Какой конфессии?

– Что, профессор в тебе проснулся? – засмеялся карикатурист. – Не волнуйся, они между собой разобрались. Приедет тот, у кого дежурство. Они по графику работают. Можем на раввина попасть, можем на имама, может, пастор будет, их сейчас тоже много, а может, батюшка православный, тут не угадать. Разницы никакой, все они под одним богом ходят. Понимаешь, о чём я?

– Понимаю. Прокуроры тоже под ним.

Анатолий внезапно почувствовал голод и вспомнил, что не ел уже сутки. Машинально сунув руку в правый карман, где обычно носил сигареты, он нащупал две «конфеты», так они со Станиславом называли сахар, который Анатолий плавил в чайной ложке над свечкой, а потом заворачивал в бумажки. Обычно он делал это на работе, чтобы вечером достать из кармана и дать сыну. Это был ритуал из тех, которые давали жизнь.

Обёртки пропитались кровью.

Дверь начали отпирать, а потом она с гулким стуком распахнулась.

– Соколовский, на выход, Марлинов подготовиться, – прокричали из коридора.

Продол, вдруг всплыло в памяти, так называется коридор в тюрьме. В их кругу читали книги о лагерях. Это пугало тогда, но успокаивала мысль, что авторы книг освобождались, они были сильными и трудности делали их ещё сильнее.

Позже Анатолий понял, что тюрьма стократ страшнее, чем он читал, просто те, кто мог о ней написать по-настоящему, ничего не писали, они не выходили из неё.

Он сжал в ладони два оплывших леденца в пропитанных его кровью обёртках и встал.

Художник посмотрел, кивнул, прощаясь.

Анатолий подошёл к нему и сунул в руку леденцы.

Художник отвернулся к окну.

В той же комнате, где накануне его допрашивали, за столом сидела женщина. Анатолий узнал её, но сегодня она была в полевой форме цвета хаки. Расплывчатые зелёные пятна, тёмные и бледные, очень странно смотрелись на фоне серой природы за окном. Но женщине эти тона шли, униформа придавала ей уютный вид выехавшей на пикник горожанки, что вот-вот застелет скатерть на раскладном столике и начнёт резать овощи.

Скатерти на столе не было, там лежало несколько скрепленных листов хорошей белой бумаги, с напечатанным текстом.

Приговор, понял Анатолий.

– Соколовский, подойдите, – сказала женщина.

Он подошёл.

– Уведомляю вас, что постановлением выездной судебной комиссии Конвенциального совета вы признаны виновным в призывах к незаконному использованию ядерного потенциала и уничтожению братских народов…

Какая глупая формулировка, подумал Анатолий. Почему у них всегда такие глупые формулировки?

– …и приговорены к высшей мере наказания – смертной казни, – закончила женщина. – Вопросы есть?

– А священник был? – вырвалось у Анатолия.

– В составе судебной комиссии принял участие дежурный представитель межконфессионального совета при Управлении президентской безопасности. Данные представителя засекречены.

– Зачем их от меня теперь засекречивать?

– Требование приказа. Засекречены данные всех членов комиссии. Постановление – документ вечного хранения. Были разные случаи. В целях недопущения, – отрывисто проговорила женщина.

– Мне можно ознакомиться с документом? – спросил Анатолий.

– Усложняете опять, Соколовский. Три минуты. Только правой рукой берите, – женщина покосилась на кровь на левой руке Анатолия, – документ не пачкайте. Он вечного хранения.

– Вы уже сказали про вечное, – проговорил Анатолий и взял приговор.

Соколовский. Признание и явка с повинной.

Марлинов. Признание и явка с повинной.

Фельдман. Давид Маркович. «Изобличающие, последовательные и логично согласующиеся с иными доказательствами показания».

Давид, такой невысокий застенчивый молодой мужчина, брат Виктории Марковны, вспомнил Анатолий. Да, у них была тогда вечеринка, много шутили и выпивали, и Виктория Марковна была, и Лена, только не говорили ничего такого, да и зачем, это же неинтересно, ядерное оружие какое-то, оно же не для того, чтобы его применять. Было много других интересных тем.

Соколовский – смертная казнь.

Марлинов – смертная казнь.

– А Марлинова за что? – хрипло пробормотал Анатолий.

– Ещё вопросы? – не ответила женщина, бросив взгляд на часы. – Вы начинаете задерживать.

– Да, есть вопрос. Почему судебная комиссия проведена без нашего участия? Я рассчитывал… Мы рассчитывали… Нет, это неважно, один вопрос, ответьте мне на него, пожалуйста, больше мне ничего не надо, я всё подпишу. Что будет с моим сыном?

– Ввиду полной доказанности события и состава преступления судебная комиссия рассмотрела ваше дело заочно, согласно вашему ходатайству.

– Его я тоже подписал?

– Мы очень внимательно относимся к соблюдению прав человека, – серьёзно ответила женщина в хаки.

– А сын? Что будет с ним?

– Этот вопрос находится в компетенции Управления по делам несовершеннолетних вашего кластера.

– Я смогу туда обратиться?

– У вас есть такое право.

– Скажите, а когда?.. Исполнение когда? – заторопился Анатолий.

– Скоро вам станет известно. Подписывайте, что ознакомились с постановлением.

Из кабинета двое мужчин повели Анатолия во двор. Рук не связывали. Северное солнце светило холодным светом.

– Куда меня? – спросил Анатолий.

– Помыться тебе надо. Одежду заменим. Новую выдадут. Не волнуйся, – сказал один из конвоиров.

Зашли в ангар, в котором стоял вертолёт. Шаги отдавались под высоким потолком гулким эхом.

– Туда, – показал тот же конвоир на дверь в глубине ангара, – там умоешься и переоденешься.

За дверью оказалась обычная душевая. Анатолий пошёл к скамейке, на которую ему указали. Идти по кафельному полу было скользко, ноги слушались плохо.

Конвоир подошёл к нему сзади, приставил к затылку небольшой пистолет и выстрелил.

Тело Анатолия Соколовского глухо рухнуло на пол.

– Давно говорил, надо на малый калибр переходить. Зачем нам девять миллиметров? Пуля выходит навылет, кровища, отмывай потом. Нам же не в боевых условиях работать. А с малым калибром чисто, аккуратно, – тихо говорил стрелявший, расстилая на полу длинный полиэтиленовый мешок, похожий на спальный.

– Не ворчи, вечно ворчишь, – ответил второй конвоир. – Давай помогу. Нам ещё второго исполнять.