Текст книги "Мертвоград"

Брим пытался увеличить глубину резкости и одновременно понизить контрастность изображения, когда ему вдруг стало ясно, что происходит.

Там – под дергающимся куском асбестового покрывала, под заглушкой – находился не один шоггот, а два!

Полный пентакль!

Бриму потребовалось какое-то время для того, чтобы самому поверить в то, что он действительно это видит. Прежде он даже не слышал о том, что в одном гнезде могут находиться несколько особей шогготов. А ведь если бы такое случалось, об этом непременно стали бы говорить.

Так ведь?

Конечно, так!

Так нет же!

Никому ведь в голову не пришло даже байку такую выдумать!

Трель твою!

Тела шогготов плотно прижаты друг к другу. Так что не сразу и разглядишь, что их там двое. Что сразу настораживает, так это слишком большое количество щупальцев. Которые, между прочим, тоже не тянутся, как обычно, в разные стороны, будто ища, за что бы уцепиться, а скручены в плотный клубок, пульсирующий, словно большое, нелепое сердце. И лишь только самые кончики щупальцев, тут и там высовывающиеся из клубка, временами нервно, судорожно подергиваются.

В первый момент, когда Брим понял, что именно он видит на экране заглядывающего под асбестовую заглушку сканера, ему сделалось не по себе. Мелькнула даже мысль: а не спятил ли он? Может, он придумывает то, чего нет? У психологов, кажется, есть такой тест: человеку показывают листы бумаги с черными кляксами на них и просят сказать, что он видит. И вот ведь какая загогулина – всякий больной на голову чудик видит на этих рисунках именно то, на чем свихнулся. Ну, или то, что со временем непременно послужит причиной потери рассудка. Эдакая навязчивая идея, решенная в пространстве черно-белой графики.

Не стреляйте, дурни, в художника, он рисует, как может! Лучше задумайтесь над тем, что у вас с головой! Или – в голове!

Что любопытно, никто не знает, не ведает, что видит на этих картинках человек с абсолютно здоровой, устойчивой ко всем напастям психикой. Или таковых в природе не существует?

Судя по тому, что видел на экране сканера Брим, с головой у него было не в порядке. А в голове – полный кавардак. Одним словом, поначалу он, хотя и чувствовал какую-то странную, сосущую пустоту внизу живота, не поверил тому, что увидел. Он сел на асфальт, чтобы успокоиться, провел ладонями по волосам. Ото лба к затылку. А потом – обратно.

На дисплее творилось черт знает что.

Жуть их!

Как ни крути, а получалось, что либо Брим свихнулся на сексуальной почве, и теперь ему везде и всюду будут видеться половые органы и развратные пары, либо шогготы под заглушкой на самом деле совокуплялись!

И тут асбестовое полотно заглушки рванулось вверх! Так, будто ее как следует наподдали снизу чем-то крепким.

И одновременно с этим, взвизгнув, согнулась пополам девчонка-фрик, которую пытался удержать в руках Шика.

Они стояли в свете фонаря, и Брим отчетливо видел кровь, стекающую по бедрам девчонки.

Жуть твою твердь!

Брим заскреб ногтями по асфальту и начал тихонько клацать зубами. Будто в этом заключался какой-то смысл, связанный с тайными ритуалами пинежских икотниц.

То, что происходило, на самом деле было еще страшнее, отвратительнее и ужаснее, чем поначалу показалось Бриму. Этот урод… Извращенец, жуть его, мемдолботряс, прячущийся в кустах! Он использовал шоггота как посредника для того, чтобы на расстоянии трахать девчонку-фрика!

Холодная ненависть и ярость ударили в голову, как гроздь пузырей из бокала ледяного шампанского. Брим аж поперхнулся сначала. Но тут же кашлянул, плюнул и пришел в себя. Он вскочил на ноги и крутанул, едва не сорвав, головку крана на дьюаре. Как сухой, мелкий песок, просыпающийся тонкими струями на груду такого же сухого, мертвого, безразличного ко всему песка, зашипел вырвавшийся из крана жидкий азот. Из всех щелей и неплотностей заглушки потекли белесые, облачные струи ледяного воздуха. Вымороженная из воздуха влага тут же опадала белым инеем, тающим и расплывающимся мокрыми потеками.

Все!

Шогготы, сколько бы их там ни было под заглушкой, да хоть целая орава извращенцев, были мертвы! Сдохли, к дребеням собачьим!

Брим захлопнул крышку сканера – больше там не на что было смотреть, и со всех ног рванул в сторону красной интернет-будки. Шоггот сдох, но у Брима сохранялась уверенность в том, что извращенец-мемевтик все еще прятался там, в темноте, меж тонких, длинных ветвей мутировавшего кустарника. Он должен был оставаться там, потому что ему было интересно наблюдать за происходящим.

Да нет же!

Интересно – не то слово! Он ловил от этого кайф! Оргазмировал, как бегемот, придавивший на мелководье свою бегемотиху.

Почему так – потому что мерзко и гадко…

Отвратительные, грязные, злые…

Брим запрыгнул на бордюр и, прикрыв лицо локтем, проломился сквозь ветки кустарника.

Он оказался почти прав. Тот, кого он пытался поймать, прятался именно здесь. И он до последнего оставался на месте, прижавшись к самой земле, наблюдая за происходящим. Но, почуяв беду, он пустился наутек. Брим успел увидеть только серую тень, мелькнувшую в свете фонаря дальнего подъезда и скрывшуюся за углом дома.

Брим с досады что было сил саданул кулаком по железной двери парадного, возле которого стоял. Удар отозвался резкой болью в расшибленных костяшках и протяжным, колокольным гулом, заполнившим подъезд.

– Да что б вас всех!.. – Хлопнуло окно на третьем или четвертом этаже. – Когда же все это наконец прекратится?!

– Никогда, – уже спокойно ответил недовольному жильцу Брим. – Можешь поверить моему слову – никогда… Да, собственно, пошел ты в рай!.. Чего тебе не спится?..

– Сам пошел! – отозвался голос сверху. – Ща вот кастрюлю воды на голову-то тебе вылью!..

А ведь и вправду выльет, подумал Брим.

И рассмеялся.

А что ему еще оставалось?

Как вариант – удавиться.

Но это не в правилах цирка.

Шоу, твердь его, должно продолжаться. Даже если все актеры блюют.

Хармс, ты не прав.

– А, пошли вы все…

Санитары. Больница

Игорь притащил два ведра горячей воды, поставил у распахнутой настежь задней двери «неотложки», ополоснул руки и отошел в сторонку. Просто так, чтобы не светиться рядом с фургоном.

Ставить машины на заднем дворе больницы запрещалось, но Верша заверил напарника, что договорился с дежурным. Он каждый раз так говорил, и каждый раз, как только они начинали мыть машину, вылетал сдуревший от такой наглости дежурный и срывающимся от возмущения голосом выдавал все, что полагается в такой ситуации. Для того чтобы заставить его заткнуться, достаточно было «мигалку» включить. Желто-зеленую. Кому охота с Гильдией связываться?

Как-то раз один такой ночной дежурный, пожилой мужчинка маленького роста, заметно прихрамывающий на левую ногу, когда до него наконец дошло, что он на чистильщиков ор поднял, сначала с минуту молча стоял, рот разинув, – Игорь даже испугался, как бы его удар не хватил, – а затем кинулся помогать им мыть машину.

Все так.

Вот только каждый раз в такой ситуации Игорь чувствовал себя по-дурацки. Почему-то у него возникало такое чувство, будто он кого-то обманывает. Подсовывает под нос липовое удостоверение, чтобы, значит, пролезть без очереди. А ему-то самому ничего ведь и не нужно было. Вообще – ничего. Верша вроде как договорился с дежурным, а сам умотал. Сказал, что только за кофе сбегает, и исчез. С концами. Верша ненавидел мыть машину после перевозки сырцов и всякий раз норовил увильнуть. Можно подумать, Игорю эта работа доставляла несказанное удовольствие.

Ага!

Нынче он был явно не в том настроении, чтобы в одиночку драить машину. Вот вернется Верша, кофе нахлебавшись, тогда вместе можно и за дело взяться. Если вода не остынет. Разъезжать на провонявшей сырцами машине – удовольствие для извращенцев. Один такой, живущий с Игорем в одном подъезде, узнав, что сосед его санитаром работает, даже деньги предлагал за то, чтобы он его ночку в «неотложке» покатал, но только чтобы непременно с сырцами. Какой и как он кайф от этого ловить собирался, Игорь выяснять не стал – спустил козла с лестницы. А после, как только подумал о том, что именно ему только что предлагали, так едва не проблевался.

Жуть твою!

Это ж сколько мерзости вокруг! О которой мы, бывает, даже и не подозреваем. Может, конечно, оно и к лучшему, что не подозреваем. Иначе ведь свихнуться можно. Легко и просто.

На заднем дворе было темно и пусто. Неподалеку от машины чистильщиков стояли две «амбулаторки». Вид у них был такой, будто их здесь бросили года три назад. Ободранная краска на бортах, проржавевшие крылья и бамперы, у одной лобовое стекло треснутое, у другой вместо бокового картонка вставлена. Вот только шины им кто-то регулярно подкачивал. Зачем? Неужели у кого-то хватало смелости выезжать на таких машинах в город?

Игорь редко задумывался над тем, как работают муниципальные отделения «Скорой помощи», не связанные с Гильдией чистильщиков. На какие деньги они вообще существуют? Санитары-чистильщики доставляли своих клиентов лишь в те госпитали, где имелись курируемые Гильдией особые отделения. Вот только, чтобы добраться до этих отделений, где все сияло чистотой и поблескивало стеклышками новеньких приборчиков, порой приходилось проходить через общую приемную. Не проходить, а проламываться через столпотворение больных и страждущих. Инфекционные, травмированные, беременные, орущие, возмущающиеся, жалующиеся и тихо умирающие – все были здесь. Как на Страшном суде. Или на концерте в Вудстоке. Койки с больными стояли не только в коридорах, но даже на лестничных площадках. Наверное, ставили бы и двухъярусные, как в армейских казармах, если бы придумали, как больных наверх закидывать. Больничное белье – серое, ветхое, на сгибах едва не до дыр протертое. Врачи – замученные, усталые. Как будто не одну смену отпахали. Порой глянешь такому в глаза, и видишь пустоту, полное безразличие к тому, что вокруг творится. Мозг отключился, чтобы не перегореть. А руки продолжают работать, как манипуляторы конвейерного робота, выполняя заложенную программу. Щупают, сгибают, давят, прижимают, режут, шьют, вправляют… А уж что за запах стоял в коридорах – о том лучше и не вспоминать. Игорь всегда, как только из отделения выходил, первым делом рот водкой прополаскивал. Не столько для дезинфекции, столько затем, чтобы вонь отбить. Хотя вот Верша – тот кофе пьет. Говорит, помогает. А Игорю – нет. Игорю без водки – никак. Даже сигареты – не то. Совсем не то.

Над двустворчатыми стеклянными дверями с неработающими фотоэлементами, неподалеку от которых Верша машину поставил, висел большой светящийся прямоугольник. Вывеска – но без надписи. Чистый, светящийся прямоугольник. Поначалу Игорь все голову ломал: что бы это могло означать? А потом – бросил. Ему-то какая разница? Так даже интереснее. Как будто скрытое послание.

Это ведь не сюр даже. Все вокруг дышит безумием. Разлитым повсюду, как опиумный дым.

Хохочут, суки, хохочут…

Пальцы слегка подрагивали. Нехарактерно. Должно быть, слишком устал.

Слишком…

Ничто не слишком!..

А, забудьте…

Правда, хочется с кем-нибудь поговорить. Только не с Вершей. Он сразу начнет ржать. От души, но все равно противно.

Сегодняшняя ночь ни чем не лучше и не хуже многих других.

Каждую ночь что-то происходит…

Нет, не так!

Каждую ночь происходит одно и то же.

Он страшно хотел спать. Но знал, что, если даже ляжет сейчас в самую мягкую из всех постелей мира, выпив предварительно граммов эдак двести замечательнейшего коньяку, и его примутся убаюкивать полногрудые, черноокие и сладкоголосые гурии, ровно семьдесят две штуки, изюминка к изюминке, он, может и поверит им, но все равно не заснет. Говорят, бессонница убивает быстрее, чем рак. Но ему-то что? Он никогда не задавался вопросом, от чего предпочел бы умереть. Несерьезно это. Потому что все равно получится не так, как задумывал. В этом деле планировать нельзя. А ставки делать – глупо.

Игорь бросил в кусты недокуренную сигарету. Он вообще не любил курить. И вкус табачного дыма ему совершенно не нравился. Просто нужно было чем-то себя занять. А от чего помереть… ну, это мы уже обсуждали.

Игорь подошел к машине, открыл дверцу кабины и достал из-под сиденья бутылку водки. Жидкости в ней оставалось ровно на три пальца. Игорь тяжело, безнадежно вздохнул. Дилемма была серьезная – допить ли водку двумя хорошими глотками или отпить половину и оставить на потом? Конечно, в любом ночном ларьке можно бутылку купить. Но Игорю страшно не хотелось этого делать. Прежде бутылка лежала у него под сиденьем так, на всякий случай. Порой, когда дежурство выдавалось совсем уж поганым, он делал из нее глоток-другой. Не больше. И снова закидывал под сиденье. Потом он начал принимать дозу в самом начале дежурства. Для куража. Иначе у него все из рук валилось, и жизнь казалась выкрашенной не в розовый, а в грязно-коричневый цвет. Как старая, выцветшая кинопленка. А чтобы оставаться в тонусе, нужно было и по ходу дела прикладываться к бутылке. Глоток, другой. Не больше. Особенно хотелось выпить после разгрузки сырцов. Только чтобы выдавить из горла кислосмрадную вонь, похожую на ту, что источает замоченное для стирки и забытое белье. По крайней мере, сначала так казалось. Глоток-другой. Не больше. Полбутылки хватало на дежурство. Если не случалось какого-нибудь форс-мажора. Потом Игорь перестал спать. Без какой-либо особой причины. Просто ложился в кровать, да что там ложился – падал как убитый! – и понимал, что не сможет уснуть. Можно было пролежать весь день, пялясь в потолок, по которому порой проскальзывали какие-то причудливые, невесть откуда взявшиеся тени. Вроде тех картинок, что показывают пациентам психиатры. Лежать и слушать, как кто-то тупо мучает гитару и надрывно пытается вытянуть гнилым голосом какой-то блатной мотивчик. А можно было встать, натянуть майку с надписью «Ктулху жив!» – сосед на День чистильщика подарил, – и отправиться бродить по залитым дурным солнечным светом улицам. Только какой в этом смысл? Он и без того знал все, что там происходит. В городе для него не было никаких тайн. Он видел его ночью. Как патологоанатом – изнутри. Можно было идти, ни на кого не глядя, засунув руки в карманы. Делать вид, что ты не просто так бродишь от дома к дому, от перекрестка к перекрестку, а чем-то очень занят. Ищешь что-то, например. Или опаздываешь на важную деловую встречу. В конце концов, кому какое дело?.. Бутылка за дежурство. Такая была норма последние пару месяцев. Последние глотки Игорь, как правило, допивал, когда, закончив дежурство, они возвращались на подстанцию. Только чтобы не оставлять. Серый, предрассветный свет делал контуры домов расплывающимися, нечеткими. Из приоткрытого окошка тянуло противным холодком. И вонь, обычная городская вонь, под утро почему-то всегда становилась особенно резкой и едкой. Не замечали?.. Игорь возвращался домой на метро, думая, отчего же так воняет… Или это только ему так кажется?.. Он смотрел на других пассажиров – никто вроде нос не воротит. Зато глаза почти у всех сонные. И что за нужда выгнала их в такую рань из-под одеял и затолкала в душную подземку?.. Игорь возвращался домой с надеждой уснуть. Стараясь не думать о том, что заснуть ему снова не удастся… И – что?.. Наверняка жил на свете некто, кто был в этом виноват. Только Игорь не знал, кто это. Имелись у него некоторые подозрения… Но он не хотел об этом говорить. Вообще. Особенно сейчас. Потому что еще три часа до окончания дежурства, а водки – на донышке осталось.

Игорь поболтал водку в бутылке и обреченно вздохнул. Для того чтобы дотянуть с этим до утра, нужно быть Господом Богом. Это он может семью батонами хлеба и пятью тушками минтая батальон солдат накормить и по ходу дела обратить воду в алкоголь. Да уж, это фокус – что надо. Что странно, после такого кто-то еще спрашивает: а почему это народ так много пьет? Да потому что Господь так велел! Ныне он нас покинул, но дар свой, разлитый по тщательно закупоренной стеклянной таре, нам оставил. Наверное, хотел, чтобы мы все же хотя бы иногда о нем вспоминали. Ну, что ж, Игорь был не против. Он мысленно обратился к Богу со словами искренней благодарности, свернул с бутылки пробку, сунул горлышко в рот и разом все оприходовал.

Вот так! И более никаких сомнений! Спасибо тебе, о, Великий Хантер! За мудрость и благодать, что ты нам даровал!..

Стоп!

Игорь почувствовал, что в голове начинается легкий кавардак. Совсем легкий. Очень. Непонятно, откуда лезут мысли, которых там, в принципе, не должно быть. Это непорядок. Не сказать, что совсем уж плохо, но – непорядок. Плохо – это когда мысли о суициде появляются. И начинаешь всерьез рассматривать способы вышибить из себя дух не с точки зрения эффективности, а с позиции эстета. Вот это уже плохо. Крейза похуже той, когда муравьев повсюду видишь.

Игорь кинул пустую бутылку в кусты.

Старики рассказывают о странных временах, когда пустую бутылку можно было назад в ларек отнести и получить за это деньги. Сдуреть можно! Как народ прежде жил?.. А как мы сейчас живем?.. Э, лучше и не спрашивай!

Верша пошел за кофе и пропал.

И что теперь?..

Игорь посмотрел по сторонам.

Сознание наполнялось цветами и звуками, которых в оригинале не должно присутствовать. Это было не страшно. Это было почти привычно. Новые ощущения, новый ритм… Нужно только продолжать плыть по реке времени. Не делать вид, что ничего не происходит, а впитывать в себя все то новое, что хотело принять тело.

Игорь обошел машину и заглянул в заднюю дверь. У него вдруг появилась совсем крошечная надежда на то, что могло произойти чудо и рабочее отделение «неотложки» само собой очистилось от рвоты, крови, испражнений… В общем, от всей той дряни, что извергают из себя сырцы, как живые, так и мертвые. На редкость, надо сказать, нечистоплотные создания. Люрик, другой водитель, с которым Игорю порой доводилось работать, как-то подсунул ему книжку под названием «Очень Большой Секрет». Уверял, что книга перевернула, а может быть, вывернула – тут Игорь не мог ручаться за точность формулировки, – всю его жизнь. В чем конкретно выражалось благотворное влияние книги, понять было трудно – Люрик как работал, так и продолжал работать санитаром. Работа неплохая, кто бы спорил. Но это ведь не значит, что, заполучив ее, уже и мечтать не о чем. Книга была напечатана на хорошей, плотной, белой бумаге. Буквы были большие, как в букваре. А слова простые, будто для дебилов. Суть же вся примитивная сводилась к тому, что для того, чтобы добиться чего бы то ни было, нужно только очень этого захотеть. Так сильно, чтобы даже мысли о чем-то другом на раз обращались в дым. И тогда счастье само влетит к тебе в окошко. Причем в самом что ни на есть материализованном виде. Сейчас Игорь очень, очень, ну, просто до зуда в ладонях хотел, чтобы машина оказалось чистой. Но – не случилось. Кузов машины оставался таким же загаженным, как и в тот момент, когда он поставил возле нее ведра с горячей водой. Которая, кстати, уже остыла.

А Верши все не было.

Ладно, подумал Игорь, быть может, он плохо желал? Или не очень конкретно сформулировал свой мысленный посыл?.. Игорь еще раз заглянул в машину и представил ее чистой. Вполне отчетливо представил. Но чуда снова не произошло. Быть может, чудо должно было свершиться не само по себе, а чьими-то руками? Ну, например, придет Верша и сам вымоет машину. Пример, конечно, не очень убедительный, но все же… Хорошо, не стал отчаиваться Игорь, дадим провидению еще один шанс. Сейчас он пойдет и посмотрит, что происходит в приемном отделении, и задаст пару вопросов медику, работающему с сырцами, которых они нынче привезли, – Игорь вдруг сообразил, что забыл прояснить один очень важный для себя момент. Вернее, он только сейчас, обретя некоторое просветление в мозгу, понял, насколько этот момент важен. Для него. Хотя и не мог точно сформулировать вопрос, который должен задать… В общем, к тому моменту, как он вернется, машина должна оказаться чистой. Вот так! Провидение имеет последний шанс доказать, что оно еще на что-то способно. Хотя бы на то, чтобы просто вымыть санитарную машину. И это – при наличии огромного, просто-таки чрезвычайного желания со стороны самого санитара. Чего уж проще, для высшей-то силищи!

Игорь просунул ладонь в щель меж стеклянных дверей и отвел одну створку в сторону. Запахнув форменную куртку, как будто ему было холодно, он засунул руки в карманы, втянул голову в плечи и вошел в небольшую прихожую.

Короткий коридор, ползущий мимо подсобных помещений.

Двери, двери, запертые двери, чуть приоткрытые двери, двери с номерами, двери с табличками, двери с ободранной краской…

Двери чем-то перепачканные, двери, которые давно уже никто не открывал, двери, за которыми ничего нет…

В приемной, как ни странно, наблюдалось некоторое затишье. По сравнению с тем, что творилось здесь полчаса назад.

Женщина, в общем, еще молодая, хотя и не кажущаяся таковой, в синей кофте ручной вязки, сидела на пластиковом стуле возле стены и, обхватив руками ужасающе раздутый живот, орала благим матом. Осмысленных слов в ее крике почти не присутствовало, зато раздирающей душу боли и страдания – сколько угодно. Полнейшее равнодушие к ней медицинского персонала могло вызвать оторопь у того, кто был не в курсе, что эта особа появлялась здесь через день, а то и чаще. Поскольку жила неподалеку. И страдала болезненным пристрастием ко всяческой мусорной кухне. Один из врачей как-то раз продемонстрировал Игорю, как она впадает в транс при одном только виде красной, плотски округлой, похожей на торчащие кверху сиськи буквы «М». Ей требовалась помощь психолога. А в этом госпитале ей могли разве что только желудок промыть. Так она ж не позволяла этого сделать!

Eat fast – die young!

В центре приемной усатый мужчина лет сорока орал, что его жена умирает, а ни одна падла не желает даже взглянуть не нее. Жена, сидевшая рядом на стуле, умоляюще глядела на мужа, тянула за рукав и пыталась усадить рядом. Умирать она, судя по всему, не собиралась. И это явно шло вразрез с желанием ее благоверного.

– Что с ней? – спросил Игорь у пробегавшей мимо санитарки, маленькой и белобрысой, как Дюймовочка.

Он ее никогда прежде не видел. Должно быть, практикантка.

– Вросший ноготь на ноге, – на бегу ответила девчушка.

– Что?

В голосе Игоря было столько недоумения и даже недоверия, что Дюймовочка остановилась и обернулась. Пачка историй болезней прижата к груди, как любимая книга. Судя по размерам – «Улисс».

– А вы кто?

Куртка на Игоре форменная, а вот лицо – незнакомое. Но, наверное, внушающее хоть какое-то доверие. Иначе бы Дюймовочка сразу охрану кликнула.

– Я на «неотложке» приехал, – принужденно улыбнулся Игорь.

Под пристальным взглядом Дюймовочки он вдруг почти физически ощутил, что кожа на лице у него крепко помята и исколота трехдневной щетиной, а глаза от бессонницы красные, как у кролика-альбиноса.

– Мы тут больных… В смысле, пострадавших привезли… – начал было не то объяснять, не то оправдываться Игорь.

Но Дюймовочка бегло ему улыбнулась и, видимо утратив всякий интерес к незнакомцу, теперь уже обретшему вполне определенный статус в ее глазах, побежала дальше по своим делам.

В центре приемной на каталке корчился человек, весь, с ног до головы, перемазанный кровью. Длинные волосы слиплись от крови, с голых пяток капает кровь. Должно быть, ему было очень больно. Но он не кричал, а только хрипел с присвистом. Как будто у него было прострелено легкое. Две пожилые санитарки старались удержать мечущегося больного на каталке и с надеждой поглядывали по сторонам в ожидании врача, который должен был определить, что делать с пострадавшим. Врач, видимо, был занят в операционной или с другим тяжелым больным. Картина была жуткой. Но лишь для постороннего, впервые попавшего в подобное заведение.

Как ни странно, вид человеческих страданий, когда ты не в состоянии их облегчить, довольно быстро становится привычным и не вызывает почти никаких эмоций. Что бы стало с врачом, если бы он скорбел о каждом, кому не смог помочь? Наверное, спился бы. Или расшиб голову о рельсу. И это при том, что врачам наверняка известно множество более простых и радикальных способов сведения счетов с собственным неугомонным «Я». Ну и кому бы от этого стало лучше? Скажите – кому? Или, лучше, голос подайте. Если еще в состоянии. Да, страдай врачи от чрезмерной чувствительности, мы вскоре не то что без онкологов, но даже без ветеринаров остались бы. Врач должен уметь забывать многое. Чистильщик – все.

Больной, лежавший на каталке, что стояла рядом, своего врача не дождался. Тело его было неподвижно. И кто-то даже позаботился – накрыл его серой простыней с большим синим штампом на углу, удостоверяющим, что это собственность клиники. В смысле – простыня. А покойника можно забрать. Ребята из морга только спасибо скажут. Меньше работы, меньше бумажной волокиты. Да только кому он нужен? Если даже скорбящих родственников поблизости нет, выходит – бесхозный. Ничей то есть. Никому не нужный ни при жизни, ни после смерти.

Молодой парень пытался протолкнуться к стойке регистратуры, бережно прижимая к груди правую руку, похоже сломанную в предплечье. Прислонившись к стене, громко охала беременная тетка с животом, надутым, как арбуз, и, кажется, вот-вот готовым лопнуть. Неподалеку от нее седой, сморщенный старикашка мучительно блевал в пакетик, что заботливо подставляла очень похожая на него старушка.

В общем, все как всегда. Все, как обычно. Как вроде бы и должно быть. Во всяком случае, Игорь не ожидал увидеть ничего другого.

На общем фоне выделялись разве что только двое парней с разбитыми в кровь лицами. Словно и не замечая, что с ними, ребята остервенело ругались и так и норовили съездить друг другу по окровавленной физиономии. Как будто им все еще мало. Глядя на них, хотелось спросить у всех сразу: «Ну, что, нам, в самом деле, все еще мало?.. Мало, да?.. Так когда же будет довольно?» Спросить-то оно, конечно, можно было, только кто услыхал бы в этом гвалте одинокий голос человека? А если бы и услышали?.. Кому какое дело до того, что кто-то орет?

Все неправильно, все должно быть совсем не так…

Игорь почувствовал, что если он еще хотя б ненадолго задержится в этом ужасном месте, наполненном криками, смрадом и аурой всеобщей ненависти, то ему самому придется вызывать врача. Который, естественно, ничем не сможет ему помочь. Игорю могло помочь лишь одно, но правила медицинской этики не позволяли врачу сделать это. Поэтому страждущему, пребывающему в состоянии, когда кажется, что жить дальше уже невмоготу, а умирать пока что нет особого смысла, приходилось рассчитывать только на себя самого. Каждый сам ищет способы пусть не исцеления, но поддерживающей терапии. Говорят, неплохо помогает коллекционирование марок. Еще лучше – этикетки от шпрот. Как считают специалисты, в мире не существует двух одинаковых этикеток от банок со шпротами. Так что возможности для тщательного и основательного подбора коллекции практически безграничны. Есть чем убить не себя – так время. Однако не следует забывать и про то, что при ослабленной печени и больной поджелудочной железе шпроты сами по себе могут стать в меру эффективным оружием самоубийства. Таким образом, убиваются сразу два зайца. В смысле – и тело и дух. Если, конечно, в теле еще хоть что-то осталось от духа. А то ведь чем тело здоровее, тем дух его гнилее – общеизвестный факт.

Так…

Игорь посмотрел по сторонам.

Зачем он сюда пришел?

А! Он собирался о чем-то спросить медика, забравшего сырцов… Нет, сказать ему что-то…

Взгляд Игоря, все время перескакивавший с одной гротескной фигуры на другую, внезапно остановился. Девушка, на которую он смотрел, совершенно не вписывалась в общую картину. Более того, она из нее просто-таки выламывалась. Как ренуаровская балерина, оказавшаяся в шишкинском лесу среди медведей. Розовая пачка – это ведь даже не Красная Шапочка. Девушка смотрела вокруг растерянным, будто что-то ищущим взглядом и судорожно улыбалась, как будто заранее извиняясь за что-то, чего не совершала. При этом выражение ее лица вполне определенно, негромко, но уверенно говорило о том, что она не уйдет, пока не получит то, что ей нужно. Можно было даже не пытаться выставить ее за дверь. Да, лицо… Лицо, в общем-то, было ничем не примечательное. Вполне заурядное лицо девушки лет двадцати семи, не имевшей привычки, а может быть, попросту не умевшей пользоваться косметикой. Наверное, поэтому оно казалось слишком бледным, а глаза – блеклыми, водянистыми. Когда она раздвигала тонкие губы в улыбке, становились видны не очень крупные и не совсем ровные зубы с серыми ниточками щелок между ними. Волосы темного цвета, настолько неопределенного, что Игорь не смог даже приблизительного названия подобрать, были без особых изысков расчесаны на прямой пробор и обрезаны на уровне плеч. Жидкие прядки не очень чистых волос падали ей на лицо то с одной стороны, то с другой – попеременно. Она убирала их за ухо привычным движением. И снова улыбалась, как будто и за это тоже следовало извиниться. На ней была белая блузка, возможно форменная, с накинутой поверх нее толстой, темно-зеленой кофтой, бесформенной и длинной. Девушка то и дело поправляла кофту, стягивая края, будто ее знобило. Снизу из-под кофты высовывался край прямой серой юбки. На ногах – стоптанные парусиновые туфли дурного цвета.

Игорь и сам не понял, с чего вдруг решил, что этой девушке требуется именно его помощь. Это было как ослепительно-яркая вспышка. А может быть, наоборот – внезапное затмение. На какое-то время он будто выпал из реальности. Более или менее ясно он начал осознавать происходящее, когда уже стал протискиваться к ней сквозь толпу.

– Да уберите же кто-нибудь покойника! – громогласно орал кто-то со стороны брошенных посреди приемной каталок.

– Врача нет!.. – Медсестра за стойкой регистратуры орала не столь громко, но куда более профессионально. И голос у нее был очень хорошо поставлен. – Нет, вам говорят, врача!.. Не знаю, где он!.. И когда появится, тоже не знаю!..

– Уберите, к дребеням, покойника!..

– Замолкни, ирод! И без тебя дышать нечем!..

– Так ведь покойник же!..

– Ну, вижу! Покойник! Ну и что?.. Радуйся, что покойник он, а не ты!..

– Так убрать же надо!..

– Надо – так убери!.. Что я его, на себе поволоку?

– Простите…

Девушка даже не посмотрела на Игоря. Наверное, не думала, что он обращается к ней.

– Э… Извините…

Игорь осторожно тронул ее за локоть.

Девушка вздрогнула. Оглянулась. Судя по застывшему взгляду, ничего хорошего она не ожидала.