Текст книги "Секта-2"

– Совет следует отменить. – Лемешев встал и хотел было уже забрать копье, но старичок отрицательно покачал головой, и Игорь послушно отступился. С начала их разговора прошло не более двух часов, а ролями они поменялись кардинально – теперь старик был для Игоря непререкаемым авторитетом. Лемешев, решая в голове задачу по его точной идентификации, остановился на нескольких подходящих кандидатурах, но озвучивать свои догадки не решался…

– Не стоит вам брать его. Ваша сила может еще более навредить, и тогда даже жертва перелицованного не принесет толку. Оставьте его здесь, а когда найдете подходящую кандидатуру, приводите его прямо сюда. Пусть копье начнет свой новый путь из этой комнаты. Оно будет ждать вас обоих здесь. А Совет я вам отменять не рекомендую – это вызовет кривотолки и привлечет ненужное внимание. Решили сократить власть Бегерита, так действуйте. И помните об основном деле.

Лемешев, словно против своей воли, встал, направился к двери, открыл ее и, стряхнув наваждение, опустившееся при последних словах старика, обернулся:

– Знаете, мне все больше кажется, что вы не тот, за кого себя выдаете. Не похожи вы на обыкновенного масона и на черного не похожи. Ваше внутреннее содержание мне недоступно, я впервые сталкиваюсь с таким, как вы. В вас словно есть второе дно, и сквозь перегородку между фальшивым и настоящим вами я не могу пробиться. Кто вы?

– Об этом вслух не говорят, – самым обыденным тоном произнес Мастер. – Просто я старше вас, а следовательно, немного мудрее. Удачи на завтрашнем Совете, брат Дагон.

Игорь молча повернулся, сделал шаг вперед, а старик вылетел из-за стола, в мгновение ока перелетел через весь кабинет и мягко опустился к Игорю на левое плечо. Лемешев замер, словно парализованный. Старик меж тем стремительно уменьшался в размере, истончался и вот уже превратился в почти совершенно прозрачное, плоское нечто, контуры которого слегка искрились, словно солнечные блики на глади озера. Это продолжалось еще мгновение, а затем легкий дым окутал Игоря с головы до ног, он пошатнулся и чуть было не упал, но удержал равновесие.

Часть II
Старик со Сретенки

…В религии кроется какая-то подозрительная общедоступность, уничтожающая ценность ее откровений…

В.В. Набоков. «Дар»

Москва

Июнь 2008 года

I

Психотерапевт принимала по четным дням в маленьком и каком-то кривом, из одних только углов состоявшем кабинетике. Все в этом самом кабинетике было не замызганным даже, а каким-то по-солженицынски замурзанным, затертым тысячью шершавых судеб. Линолеум, казавшийся обугленным, пузырился, как пузырятся на коленях алкоголика заношенные вдрызг спортивные штаны. Мебель была возмутительно, до антикварности казенной и не менялась со времен Брежнева, не иначе. Несколько в стороне от входа (если располагаться к нему спиной, никуда не поворачиваясь, то слева) стоял стол на железных худых ногах Россинанта. Перед столом, неловко приставленный боком, ютился стул, обтянутый надорванной и выцветшей пятнистой мешковиной, краснеющей сквозь темные пятна привычной, застенчивой казенной убогостью. И еще были в кабинетике какие-то шкафы, притом совершенно пустые, если не считать двух-трех постоянно лежащих в них больничных формуляров. Должно быть, в конце каждого из них вписан был суровый постскриптум: «Пациент скончался, не приходя…» Куда не пришел пациент – то ли в себя, перед тем как скончаться, то ли он скончался по дороге в угловатый кабинетик и оттого не пришел, куда хотел, – это было решительно никому не известно, да, вернее всего, и вообще было ни к чему и совершенно иное значило. Стены в кабинетике, выкрашенные бледно-желтой краской, блестели, словно новая эмалированная кастрюля. Из неодушевленных предметов была в кабинетике еще люстра в виде большого матового шара. Когда ее зажигали, видно было, что внутри, на дне этого шара, скопился сам собою какой-то мусор, и, если долго смотреть, начинало казаться, что мусор этот живой и легонько копошится себе в собственном, так сказать, соку, двигается, шевеля мягкими ворсистыми лапками.

Психотерапевта звали Маргарита Константиновна. Это была полная, очень жизнерадостная и приятная женщина лет пятидесяти или чуть старше. К Маргарите Константиновне, слывшей мастером своего дела, Настю записала мать, которая перед этим полдня потратила на телефонные звонки своим многочисленным театральным приятельницам, ведя через них поиски подходящего специалиста. Чего уж тут греха таить: родителям Насти за минувший год пришлось нелегко. Шутка ли – единственная дочь сперва не приходит ночевать без всяких объяснений, а наутро заявляется знакомый участковый милиционер, тот самый, что снял однажды с дерева кошку – семейную любимицу, и, смущенно пряча глаза, просит, чтобы никто не волновался, но их дочь была найдена на кладбище, возле разрытой могилы, в состоянии, не представлявшем решительно никакой возможности поместить ее куда-либо помимо дома скорби на Шаболовской. Именно так с ней и поступили. Хорошо хоть, что не впадала Настя в буйство, не кидалась на санитаров, а лишь время от времени начинала хихикать и грозить пальцем кому-то, видимому лишь ей одной. В больнице (со временем) это состояние у нее прошло, и родители сразу же забрали ее из этого скучного, с решетками на окнах, дома, наводненного императорами, полководцами и знаменитыми музыкантами. В родных стенах Настя быстро пошла на поправку, охотно занималась с сынишкой, но временами озадачивала-таки своим поведением: вдруг принималась смотреть куда-то в сторону, шевелить губами беззвучно, делать какие-то жесты и сложные фигуры из пальцев, словно собиралась затеять игру в театр теней. В больнице с решетками на окнах предупреждали, что могут быть «последующие слабые проявления» и их надо лечить, что Маргарита Константиновна и делала, всякий раз с улыбкой встречая тихую и покорную, словно овечка, Настю на пороге своего угловатого кабинета, находящегося внутри открытой не для всех, принадлежащей одному серьезному государственному учреждению поликлиники, притаившейся в неприметном зданьице в Плотниковом переулке.

– Садись, садись, девочка моя. – Маргарита указывала на кушетку. – Ну, расскажи мне, как твои дела сегодня? Не беспокоит ли что?

В самом начале знакомства с этой «докторицей» (так называла Настя про себя психотерапевта из ведомственной поликлиники) общение между врачевателем и пациентом протекало неважно. Настя была очень замкнутой, на вопросы отвечала односложно, но ведь не зря говорят, что время – лучший доктор, и постепенно ледок отчуждения между двумя женщинами почти растаял. Они и беседовали-то порой, словно старые подруги, если Маргарите удавалось разговорить Настю и та, забывшись, начинала рассказывать ей о прежней жизни, о затейливых ее поворотах… Маргарита лишь тщательно следила, чтобы тема разговора никогда не касалась случая на кладбище, благодаря которому эта симпатичная и умная девушка оказалась пациенткой угловатого кабинетика с желтыми блестящими стенами.

* * *

Прошло уже около года с тех пор, как случилось это невероятное ночное событие, чуть было не стоившее Насте ясного рассудка. По мнению Маргариты, или, как сама она просила себя называть, Риты Константиновны, дело шло на поправку весьма быстро, и вот в один из дней, как раз после славного летнего дождичка, Рита решила, что настало время поговорить со своей подопечной совсем уж откровенно, что называется, начистоту. В каждой беседе психотерапевт, стремясь ухватить за скользкий хвост юркую, точно ящерка, душевную болезнь, все никак не могла этого сделать ввиду отсутствия не только собственно хвоста, но и той, кому этот хвост мог бы принадлежать, то есть самой болезни. По мнению Риты, Настя была если и не вполне здорова (ибо ни один врач никогда не скажет вам, что видел за свою практику хоть одного совершенно здорового пациента), но, уж во всяком случае, душевнобольной она точно не являлась. «Переживала девочка. Шутка ли сказать, так любить мужа, что пойти на такое дело ради возможности последний раз на него взглянуть, – мирно рассуждала про себя Рита. – Переволновалась, тут картина ясная. Все чертей по углам ловила, а теперь наконец и в себя пришла. Остается все еще раз проверить, и пора ее отпускать, я ей больше ничем помочь не смогу».

– Ну что, Настенька, настало время нам с тобой попрощаться. Ты, конечно, заходи, когда вздумается, я буду только рада, но это если тебе просто захочется меня увидеть, чайку там попить или о жизни поболтать. Жизнь, Настя, у нас такая… – Рита задумалась, вспомнила что-то, и легкая тень пробежала по ее лицу, – женская, одним словом. И я тебе напоследок совет дать хочу. Можно?

Настя кивнула. Ей все равно, пусть советует, что хочет. И заходить сюда она не собирается, до того надоели ей все эти бесконечные расспросы и тесты. И от убогого этого кабинетика, от тяжелого запаха сандаловых, с карамельным отливом Ритиных духов, которым было пропитано тут все, вплоть до последнего гвоздика в плинтусе, Настю давно уже мутило, словно от чего-то тошнотворного, до невероятности надоевшего. Поскорей бы вон отсюда, вон навсегда!

– А совет вот какой, – медленно выговорила Маргарита Константиновна, пристально глядя на девушку, сидящую к ней вполоборота. – Ты больше на кладбище никогда не ходи.

– Почему это? – Настя едва заметно вздрогнула, вся было с вызовом выпрямилась, но тут же взяла себя в руки и даже улыбнулась. – Хотя вы, конечно, правы, мне там делать нечего.

– Вот и умница, – с явным облегчением изрекла психотерапевт и шлепнула в историю болезни штамп о выздоровлении, – ступай себе с Богом, Настенька. Я тебе желаю счастья, и все у тебя будет хорошо. Уж ты мне поверь: я много чего наперед вижу, не просто так, ради красного словца говорю.

Настя встала, взяла протянутый ей врачебный формуляр, не глядя, запихала его в сумку, молча развернулась и направилась к выходу. Уже у самой двери, повернувшись, сказала такое, отчего все усилия и надежды Маргариты Константиновны пошли прахом:

– Мне там нечего делать, потому что у меня на кладбище никого нету. Некого мне там навещать, потому что муж мой жив. Ходит где-то, прячется. Вы думаете, я с приветом? Чокнутая? Продолжайте так и думать, вы ведь ни черта не видите дальше своей конуры. А заходить мне к вам незачем, девочка вы моя, – с мстительной издевкой передразнила Настя «докторицу».

Хлопнула дверь, и Маргарита Константиновна долго еще сидела, в растерянности предаваясь бессмысленному занятию: она гоняла по столу карандаш. Ей нравился звук, который издавали его маленькие грани, постукивая по стеклу, лежащему поверх стола. Про себя она отчего-то называла этот звук «гофрированным» и аккомпанировала карандашу, издавая при помощи языка нежное тарахтение, как, бывало, делает малыш, играющий в машинку.

II

Настин автомобиль, маленькую девчачью «букашку», заперла большая, черная, солидная машинища – еще не лимузин, но на такой ездят уже только с шофером. Разглядеть, кто там внутри, из-за сильно затемненных стекол было невозможно. Мотор у машины работал чуть слышно, и во влажном воздухе видно было, как выдыхают ядовитый дымок четыре одетые в сияющий никель трубы глушителя.

«Отъедут. Увидят, что я сажусь, и отъедут», – подумала Настя и выбросила черную машину из головы. Произведя весь необходимый ритуал усаживания, состоящий из заглядывания в зеркало заднего вида не менее шести раз с целью увидеть то, чего никак не могло быть, а именно каких-нибудь фатальных дефектов в виде прыщика, морщинки, предательски подплывшей туши – словом, всего, чего положено панически бояться всякой приличной женщине, – Настя наконец завела мотор и включила нужную передачу. Однако тут же пришлось и выключить ее, и надавить на клаксон – черный, ленивый, словно отдыхающий кит, автомобиль, похоже, и не думал двигаться с места. Настя нахмурилась, упрямо выпятила подбородок и посигналила еще раз – результата почти никакого, если не считать того, что фары чужого автомобиля вспыхнули холодным голубоватым светом. «Заснул он, что ли?» Настя хотела в очередной раз надавить на клаксон и держать его так долго, насколько это будет возможно, но передумала, решив, что такое поведение подойдет как раз истеричной пациентке Риты Константиновны. Она просто вышла из машины и, вся излучая миролюбие и добрую волю, что в подобных ситуациях многими самоуверенными типами воспринимается как заискивание, подошла к неизвестным нахалам, скрывавшимся в уютных недрах черного чудовища. Никакой реакции на ее приближение не последовало, и, лишь когда Настя, совершенно осмелев, постучала в затемненное стекло, все пришло в движение, и ситуация, до того набухавшая, словно флюс, внезапно начала развертываться – не так, впрочем, как развертывается молниеносной змеей часовая пружина, выскобленная из своего гнезда, а неторопливо, с ленцой, с солидностью, присущей всему, что может быть связано с автомобилями, у которых есть четыре выхлопные трубы и ездить на которых полагается лишь при наличии шофера.

Заднее стекло с приятным жужжанием поехало вниз, и показался в темном проеме смутно знакомый человек. Где и когда она его видела, Настя вспомнить не успела, потому что человек ее опередил.

– На похоронах мы с вами виделись, дорогая, – с легкой фамильярностью изрек он и приоткрыл дверь. – Присаживайтесь, в ногах правды нет.

Настя поначалу оторопела, испугалась, а затем тихо взбесилась от такой бесцеремонности. Да, она его вспомнила – тот самый крючконосый из бесчисленной, одинаковой чиновничьей свиты. Кажется, во время похорон он был не простым статистом. Не потому ли именно к нему она тогда решила обратиться? Да-да, определенно ей в тот момент показалось, что он выступал в какой-то ответственной роли, был кем-то вроде организатора – не стоял на одном месте и выглядел крайне озабоченным всем происходящим.

– С какой стати я должна к вам садиться? Привыкли, что вам беспрекословно подчиняются? Не дает покоя обманчивая уверенность человека, перед которым стелются специально подготовленые региональными царьками шлюхи? Я вам не шлюха, и здесь не баня в курортной зоне для слуг народа. Убирайте машину с дороги, а не уберете, так я свою брошу прямо здесь и пойду пешком, слава богу, ноги у меня пока ходят.

Крючконосый повел себя не то чтобы неожиданно, скорее его реакция оказалась наименее ожидаемой из всех. Он не стал хамить, скалиться, не побагровел от ярости. Он просто очень спокойно и даже обаятельно улыбнулся:

– Милая девушка Настя, ну кто вам сказал, с чего вы взяли, что я именно такой вот паразит, каким, наверное, кажусь? Да, привык, да, стелются, но не так уж все и скверно, не так уж надрывно, как вы тут пытаетесь рисовать на асфальте. Я вас действительно ждал, и вовсе не для того, чтобы с вами затеять шуры-муры, поверьте. Я для этого слишком ленив и слишком занят.

– А чего больше-то? Лени или… – все еще насмешливо, но уже с ноткой миролюбия спросила Настя.

– А поровну, – хохотнул он. – Значит, вы так и будете стоять? Меж тем я-то себя ощущаю хамом, если не трамвайным, то, уж во всяком случае, невольным. Сидеть в присутствии женщины – это экстремальный моветон для офицера.

– Это уж вы сами решайте насчет хамства, а только в машину я к вам не сяду. Арестовывать меня не за что, да и время сейчас не то.

– Ну, если гора не идет к Магомету… – И с этими словами крючконосый вылез из машины, наклонился и сказал шоферу что-то короткое и убедительное. Автомобиль отплыл назад, и Настя оказалась с этим человеком, можно сказать, наедине, так как двор был безлюдным и городская суета здесь все еще уступала место милой, хотя и постепенно исчезающей застенчивости двориков старой Москвы. – Будем просто вот так стоять? Или, может, хоть пройдемся немного? Я вас ждал полтора часа и засиделся, признаться, – добряком прогудел Настин визави. Он явно хотел казаться лучше, чем был на самом деле. Оставалось лишь выяснить, с какой целью ему понадобилось так притворяться. Видно же, что мужик он резкий, быстрый, не терпящий пререканий и – сто к одному! – бывший военный или чекист. А может, и не бывший…

– Мне и здесь удобно. Выкладывайте, зачем я вам понадобилась. Если это что-то связанное с моей жизнью в Англии и работой для Би-би-си, то я родину не продавала, и как раз по этой причине больше я в британской журналистике не работаю. Мне вообще всякая журналистика осточертела, я больше не хочу этим заниматься. – Настя спохватилась, что слишком уж откровенно она распелась перед этим неизвестным, и прикусила язык.

– Вот как? А почему? – слегка разочарованно протянул он. – На мой взгляд, интересная профессия, исследовательская. Постоянно новые люди, новые впечатления… По глазам вижу, что вы со мной не очень-то согласны.

– Ну почему же… – В уме Настя все еще взвешивала, стоит ли продолжать этот разговор или все же лучше извиниться и попытаться уехать. Вел себя незнакомец безукоризненно, опасений как-то не вызывал, и поэтому с бегством она решила не торопиться. – Я согласна, вернее, я вас понимаю. Это типичная точка зрения человека, который журналистикой никогда не занимался. А мне надоело работать ради одного дня. Надоело, когда твой труд выглядит лишь очередной строкой в ежедневных новостях. Или о твоем репортаже, который готовился, быть может, полгода и с риском для жизни, посудачат – максимум – на кухне, одним глазом глядя в телевизор под куриные крылышки и какой-нибудь дурацкий оливье с колбасой, – выпалила она, особенно ожесточенно произнеся слово «колбаса». – И потом, ведь имена в журналистике забываются еще быстрее номеров на придорожных столбах, если на эти номера вообще хоть кто-то обращает внимания, кроме профессионалов вроде вас.

Крючконосый выглядел немного растерянным. Однако уже очень скоро он взял себя в руки и с равнодушным видом пожал плечами:

– Тогда и черт с ней, с этой журналистикой, в самом деле. Я-то вас поджидал не для того, чтобы дать интервью. Но даже в этом случае позвольте мне все же представиться. – И он протянул Насте руку. – Авраам Линкольн.

– Да ну вас! – отмахнулась Настя. – Нет у меня времени с вами дурака валять! И заигрывать мне с вами тоже… Извините, но вы не в моем вкусе. Если вы Линкольн, то я Мэрилин Монро или, еще того лучше, принцесса Диана, царствие им обеим небесное. И вообще, что за ерунда?! Я ведь не блондинка пергидрольная с пивом и прыщами от гамбургеров! Можете вы, товарищ, хотя бы шутить не так примитивно?

Крючконосый сконфузился, еще раз протянул руку:

– Денис Тадеушевич Мушерацкий. Ну вот, видите, час от часу не легче. Немногим лучше, чем Авраам Линкольн, не так ли? Я уж привык к такой реакции на свое заковыристое для русского уха имя, – выговорил он обреченно. – Поэтому – просто Денис.

– Разве я хоть бровью повела, Денис Тадеушевич? Вы не забывайте о моей разносторонней профессии. Поверьте, что мне ваше имя режет слух гораздо меньше, чем имя какого-нибудь арабского шейха, вроде Мулькуссук Абу Али Азиз Паррави Абдал Абдулла Ардахан Меджмун Семнадцатый. Каково? То-то же.

– Хорошо, хорошо! – Линкольн, оказавшийся Мушерацким, шутливо поднял руки. – Вижу, что вы девушка с прекрасным чувством юмора и вообще во всех отношениях прекрасная. Только не сочтите мои слова за попытку флирта. – И вдруг он, как умеют это делать одни лишь только чекисты, без подготовки и в лоб спросил: – А зачем все-таки нужно было могилу-то вскрывать, а?

Конечно, она ожидала чего-то подобного. Те вопросы, которые пытались задавать ей тогда в милиции, в счет не шли. Там все было скучно, без интереса. Следователю нужно было лишь заполнить протокол и кинуть его в стопку таких же ненужных и не имеющих никакой перспективы дел об административных правонарушениях. Хотя и это у следователя не вышло – Настя была не в себе, и он поспешил отделаться от нее, вызвав санитаров из психбольницы. «Давай, давай, вали к своим, чокнутая. А то начнешь тут стекла бить, мебель крушить…» Нет, у ее нынешнего собеседника намерения совершенно иные. Ему явно не протоколы заполнять приспичило, ему дознаться нужно, вынюхать что-то. «Сволочь ты, – вдруг подумала Настя, – как и все вы, такие вот. Ну и я не лыком шита, благо, школу прошла хорошую и с системой вашей знакома».

– Ваша попытка взять меня на пушку с треском провалилась. Можете себе по теории допроса двойку поставить. Я к такому разговору была давно готова, и методы ваши мне как-нибудь, да известны. В такой стране живем, нельзя тут иначе. Вы нас, мы вас, так сказать. – Настя была великолепна, и Денис Тадеушевич восхищенно цокнул языком:

– Ух ты! Ну надо же, какие девушки все еще встречаются в городе-герое Москве! Сразу видно, что вы из семьи с убеждениями не вполне, так сказать, рабоче-крестьянского толка, и уж чему-чему, а азам разговора с работниками госбезопасности обучены прямо-таки на генном уровне. Тогда позвольте мне перейти сразу к делу, без лишней разминки. Вы торопитесь, мне мое время тоже дорого. Поэтому, Настя, все же ответьте мне на первый вопрос. Зачем вы это сделали?

– Я хотела с ним проститься, если вам это до сих пор не понятно. Этот человек отец моего ребенка, он для меня очень много значил, многому меня научил, и я… Неважно… – прервала Настя чуть было не слетевшую с языка фразу «Я его люблю», посчитав, что такими подробностями ей с этим человеком делиться уж точно не стоит.

– Понятно. – Он послушно кивнул. – Но ведь вы увидели что-то такое, что чуть не свело вас с ума, не так ли? Что именно вы увидели и куда делось то, что было в гробу?

Настя вздрогнула:

– Откуда вам известно, что там что-то было?

– Помните, тогда, на похоронах, вы меня спросили, отчего гроб закрыт, помните? А помните, что я вам ответил? Так вот, я тогда сказал вам правду. Извините, если это причинит вам излишнюю боль, но все, что больше года тому назад положили в гроб на моих глазах, было изуродованной человеческой массой. Вот и спрашивается, куда все это исчезло? Не испарилось же, в самом деле!

– Именно! И никакого изуродованного тела я там не увидела. Вы вправе продолжать считать меня двинутой, но поверьте – я увидела мумию, которая на ощупь была не плотнее воздуха. И она испарилась у меня на глазах. Хотите верьте, хотите – ведите меня обратно к этой застенчивой дуре. Воздух, тело, сотканное из воздуха, никакой плотности на ощупь. И потом, – Настя приложила ладонь ко лбу, закрыла глаза, вспоминая, – когда луна стала светить совсем ярко, а она в ту ночь была какая-то очень уж ясная, прямо воровская, хотя я не так часто за ней наблюдаю, все больше стараюсь спать по ночам, а не шляться по кладбищам… Одним словом, вот это, то, что лежало в гробу, стало словно впитывать лунный свет, оно прямо засветилось изнутри и вдруг, в какой-то момент, очень быстро растаяло. Ответьте мне, вы знаете что-нибудь о таких явлениях? Я ни к кому не обращалась, ведь кругом столько шарлатанов. Они только деньги вытянут, а наговорят черт-те чего.

– Скажите, а он перед своим исчезновением ничего вам не сказал? Или хотя бы не пытался? – Денис Тадеушевич был предельно серьезен, все лицо его выражало одно сплошное напряженное внимание, и Настя вновь коснулась ладонью лба, потерла место над переносицей, пальцами ощутив легкий жар.

– Нет. Он ничего не говорил и смотрел будто мимо меня, куда-то вверх. Но взгляд был живым. Так может смотреть только настоящий, живой человек, понимаете?!

– Теперь, кажется, да. Собственно, мне и с самого начала казалось известным явление, с которым вы столкнулись, а теперь я лишь убедился. Ну, – Мушерацкий протянул руку на тот прижившийся уже, современный манер, когда рукопожатие не делает различий между мужчиной и женщиной, всякий раз устраивая меж ними мимолетную, неестественную неловкость, – я вас, наверное, уже утомил. Пожалуй, поеду. А вы приходите в себя, устраивайтесь на работу. Словом…

– И живите вы, девушка, прежней, скучной жизнью конторской мыши, – с улыбкой закончила за него Настя, которая продолжала держать чекиста за руку и выпускать ее не хотела, словно и не рука это была, а канат – единственный путь, по которому можно попасть из каюты третьего класса на самую верхнюю палубу. Туда, откуда видно все вокруг, где в синем небе, вторя самолетам, проносятся чайки, где волны белыми барханами покрыли до горизонта голубой океан, где солнце приятно греет, а не жжет, и comarero[18]18
  официант (исп.).


[Закрыть] с лицом молодого Бандераса разносит кайперинью и мохито. Это была не ее мечта, об этом часто вслух мечтал Герман. Но разве мечта не может, как и все прочее, быть завещана, передана по наследству?

Мушерацкий с улыбкой освободился от затянувшегося рукопожатия, протянул свою карточку – белый прямоугольник картона, и на нем лишь имя и телефон – и уже шел к своему автомобилю, уже предупредительно распахнулась перед ним дверца, уже занес он ногу, когда Настя не выдержала и бросилась следом:

– Вы! Вы… уезжаете? Так мне ничего и не объясните? Сошлетесь на гостайну? Скажете, что я и так видела слишком много? Но ведь ничего не понятно! Ведь, может быть, если он, а вернее, и не он вовсе, не Герман, – Настя путалась в словах, и Мушерацкий без всякой усмешки, с пониманием наблюдал, как кожа ее делалась пунцовою, как жалко дрожал подбородок, – если это было что-то сверхъестественное, в чем, как я вижу, вы разбираетесь, то вы не имеете права так поступать со мной. Вы дали мне надежду, вот просто так, походя, как будто с автоматической вежливостью подняли чью-то нечаянно уроненную сумку. И теперь что? Теперь я до конца дней должна думать, что мой муж то ли умер, то ли нет? Как мне жить с этим? Неужели у вас нет сердца, нет сострадания? Неужели вы не понимаете, что это не просто тупое бабье любопытство?!

Он покачал головой:

– Пустите дверь. Мне нужно ехать. Скажу напоследок вот что: хотите – влезайте в это дело, хотите – нет, но если человек хоть однажды с этим столкнулся, он меняется и уже никогда не будет прежним. Вам действительно все это так важно?

Она всплеснула руками:

– А то нет?! Не было бы важно, разговаривала бы я с вами?! Ведь я же по глазам вашим вижу, что вы знаете что-то, но молчите. Помогите же мне. – Настя, словно в церкви, сложила на груди руки. – Прошу вас…

Он вновь взял ее под руку, отвел в сторону.

– Вы понимаете, во что собираетесь ввязаться? Подумайте! У вас ребенок, немолодые уже родители… У вас вся жизнь впереди, прекрасная и удивительная, а вы…

– Что я?!

– Вы все усложняете, Настя. Речь идет о потусторонних, страшных вещах, которые на самом деле существуют. Целый отдел в моем ведомстве с момента его основания занимается изучением всякой чертовщины, значит, все серьезно, ведь на Лубянке шутить не любят. Я могу вам помочь, но… Взамен я попрошу вашей помощи. Я говорю без обиняков, чтобы между нами все с самого начала было честно. Устраивает вас такой вариант?

Настя, не колеблясь, согласно кивнула. Она ВЕРИТ, вот что самое главное. Мушерацкий, словно делая одолжение, спесиво поджал губы, окатил надменным взглядом ее всю, с головы до ног:

– Ну, получается, что вы сами выбрали свой путь. Если вам все же неймется, то вот вам мой совет: почаще гуляйте в Сретенских переулках. Там как-то поневоле находишь ответы на многие такого рода вопросы. Думаю, там вы встретите кого-то, кто займется вашим делом, так сказать, профессионально. На этом все, честь имею. И, конечно же, до встречи.

* * *

Взвизгнул, выворачивая колеса, большой автомобиль, наддал и скрылся за склоненными ветвями тополей, пронесся вдоль переулка, слился с потоком Садового кольца, и остались в пустом дворе Настя и ее маленькая девчачья машинка. Да вот еще кот, изумительно пестрый, с зелеными глазами, которого, впрочем, Настя не заметила, протрусил вдоль стены дома и, воровато оглядываясь, юркнул по своим делам в подвальную щель. Мокрый асфальт не имел никакого запаха. Черный, недавно раскиданный по газону торф, напротив, источал резкий аромат теплой прели, и от него щекотало горло. На месте разворота автомобиля Мушерацкого виднелись пенистые следы шин. Настя, достав из сумки упаковку бумажных платочков, попыталась надорвать ее, но неудачно – даже сломала ноготь. Маникюрными ножницами срезала его под корень, и он упал на асфальт, затаился белым полумесяцем. Она, как зачарованная, долго смотрела на этот полумесяц, и мысли ее витали вокруг последних слов Мушерацкого, больше похожих на какое-то завуалированное напутствие: «Чаще гуляйте в Сретенских переулках…» Подобрав ноготь, Настя убрала его в карман летних, легкомысленно облегающих брюк и, сев в машину, резко включила зажигание. Не оборачиваясь, по-мужски наблюдая в зеркала за тем, что творится позади, аккуратно и не виляя из стороны в сторону, выехала из двора и нырнула в густой поток автомобилей на Садовом, тут же пропав из виду за высоченным бортом какого-то грузовика с надписью «Акваланги и все для подводной охоты».

III

Сретенка была, как всегда, шумной, и, как всегда, что-то такое на ней строили. Фасады многих старинных домов затянуты зеленой сеткой или клеенкой с нарисованными окнами и косматыми львами: через четыре года здесь будет город-сад, а пока вот, извольте видеть – тряпка во весь дом и тротуар, прикрытый досками. Попадет между ними каблучок – и нет каблучка. Сверху над тротуаром дощатая крыша, за забором веселый прорабский матерок, азиатская гортанная речь. Суетлива и узка Сретенка: машины запрудили ее в три, а кое-где и в четыре ряда. Глазеть по сторонам во время движения не было решительно никакой возможности – аварии только недоставало. Поэтому Настя свернула влево, в какой-то симпатичный переулок, и почти сразу увидела безопасное для стоянки место. Отсюда не заберет эвакуатор, а лихих парней, промышляющих угонами, ее букашка никогда не привлекала. Выйдя из машины и осмотревшись, Настя не заметила ничего такого, на что стоило бы обратить внимание, прислушавшись к совету крючконосого. Никакие колдуны и бабы в ступах и с метлами по улице не шатались. Не зазывали, дергая за рукава и таинственно заглядывая в глаза, экстрасенсы. Нигде не обнаруживали своего присутствия шизофреничного вида тетушки в замызганных белых одеждах, от которых за версту разило редко мытым телом и стойкими морально-инквизиторскими принципами свидетелей Иеговы. Не завывали по углам последователи проходимца Грабового, предлагая воскресить кого угодно за строго определенную, до копейки высчитанную мистическую сумму. Не ходили по тротуарам кришнаиты, распевая песни во славу демона Шивы-многорукого. Никаких чудес, просто переулок: подворотни, дворики с качелями и скамейками, бабушки и дедушки с колясками и посапывающими в этих колясках внучатами. Банально, обыденно и вместе с тем прекрасно. Поэтому Настя отправилась просто бродить, медленно вышагивая, стараясь придерживаться одной ей видимой линии, проведенной вдоль тротуара лишь в ее воображении, и приговаривая: «Пойди туда, не знаю куда. Принеси то, не знаю что». Вот уж поистине – авангард русской сказки. Сколько в этой фразе философии, глубины… Но ведь и впрямь существует «оно» – что-то, о чем никто не знает. Ну, или почти никто… Оно лишь не имеет формы, воспринимаемой глазом, его голос не заставляет трепетать барабанную перепонку, а на самом деле оно где-то есть, ходит рядом, и когда с ним нежданно-негаданно встречаешься, то оно вызывает еще больше вопросов, молча, прямо на глазах растворяясь в лунном свете.