Текст книги "Евгений Харитонов. Поэтика подполья"

1. Начало: под сенью высокого сталинизма

Раннее детство Евгения Харитонова пришлось на военные годы.

Он родился в Новосибирске 11 июня 1941 года[59]59
  Автобиография Евгения Харитонова для ВГИКа, 1958 (копия в распоряжении автора).


[Закрыть] и почти сразу же был отправлен родителями в Сталинск[60]60
  Ныне – Новокузнецк.


[Закрыть] (четыреста километров на юго-восток от Новосибирска), на попечение многочисленных родственников по отцовской линии[61]61
  Климонтович. С. 291.


[Закрыть].

Мать Евгения, Ксения Кузьминична, во время войны работала хирургом в эвакуационном госпитале № 2493[62]62
  Автобиография Ксении Ивановны (Кузьминичны) Харитоновой // ГАНО. Ф. Р-2143. Ед. хр. 20.


[Закрыть], отец, Владимир Васильевич, – инженером в Сибирском научно-исследовательском институте авиации[63]63
  Автобиография Харитонова для ВГИКа.


[Закрыть]. Сам Новосибирск, из-за своего удобного стратегического положения (в глубоком тылу, на пересечении Оби и Транссибирской магистрали), в первые же месяцы войны стал местом размещения множества эвакуированных из европейской части СССР фабрик, заводов и трестов[64]64
  «Новосибирск становится одним из удобных центров для размещения заводов, эвакуированных с прифронтовой полосы. С началом войны в город эвакуируются крупнейшие производства. На долю Новосибирска выпала исключительно трудная, но ответственная задача – в самые короткие сроки принять и ввести в действие 50 крупных предприятий. <…> В первые месяцы войны было эвакуировано оборудование и кадры 32 заводов, 4 НИИ оборонной промышленности, 8 крупных строительных и монтажных трестов, а также проектные институты Наркомстроя СССР. Новосибирск превращается в гигантскую строительную площадку – стремительными темпами возводятся производственные корпуса и жилые дома» (Сайт «Музей Новосибирска» [m-nsk.ru/istoriya-goroda/ istoriya-razvitiya/1941-1945-gg/#toggle-id-l]).


[Закрыть]. Сверхурочный труд, большая скученность населения, законы военного времени, жизнь преимущественно в бараках и землянках – «в вайну была туга ⁄ как всем саветским людям» (55); Ксения Кузьминична в 1943 году заболевает туберкулезом легких (чуть позднее она получит инвалидность второй группы)[65]65
  Автобиография Ксении Ивановны (Кузьминичны) Харитоновой.


[Закрыть]: «Мамачка, в госпитали работала день и ночь ⁄ нидасыпала нидаедала забалела туберкулёзам ⁄ папа передачи насил ездил к ней ⁄ сам день и ночь на работи» (55). Воспитанием малолетнего Евгения в Сталинске занимаются бабушка, Васса Максимовна Харитонова[66]66
  Конаков А. Детство Харитонова // Реч#Порт. 2018. № 4. С. 18.


[Закрыть](«бабуся» [57]), и две родные тетки («тётя Лида и тётя Тоня» [62]) – родители навещают сына только по большим праздникам («мамочка в Сталинск приехала на елку» [55]).

Победа над Германией не сильно облегчает жизнь населению; уже в августе 1946 года (отчасти) в ответ на «атомную дипломатию» Трумэна Сталин инициирует очередную мобилизацию промышленных мощностей с целью создать собственную атомную бомбу, ракетные носители и систему ПВО[67]67
  Зубок В.М. Неудавшаяся империя: Советский Союз в холодной войне от Сталина до Горбачева. М., 2011. С. 53.


[Закрыть]. В народе муссируются слухи о новой войне, на заводах стоит глухой ропот рабочих, по всей стране – разгул бандитизма[68]68
  См.: Johnston Т. Subversive Tales? War Rumours in the Soviet Union, 1945–1947 // Late Stalinist Russia: Society Between Reconstruction and Reinvention / Ed. by J. Furst. London; New York, 2006. P. 62–78; Зубкова Е.Ю. Послевоенное советское общество: Политика и повседневность, 1945~1953 М., 1999– С. 40–45, 89–93.


[Закрыть].1947 год ознаменован страшным голодом – следствие летней засухи на Черноземье, проливных дождей в Сибири и отказа правительства расходовать зерновые резервы; тяжелее всего приходится деревне, но и в городах регулярно выстраиваются гигантские очереди за хлебом[69]69
  Там же. С. 69–78.


[Закрыть]. И только к 1948 году ситуация в стране становится чуть более стабильной; руководство СССР отменяет продовольственные карточки (что воспринимается как окончательный переход к мирной жизни) и проводит денежную реформу; тогда же начинаются и показательные ежегодные снижения цен[70]70
  Филъцер Д. Советские рабочие и поздний сталинизм: Рабочий класс и восстановление сталинской системы после окончания Второй мировой войны. М., 2011. С. 109; Зубкова Е.Ю. Указ. соч. С. 78–89.


[Закрыть].

Евгению в 1948 году исполняется семь лет, и он возвращается из Сталинска в Новосибирск, чтобы пойти в школу. В это время семья Харитоновых проживает в небольшом деревянном домике, № 38 по улице Щетинкина, доставшемся им от тетки Владимира Васильевича. Помимо отца и матери, с Евгением живет и его любимая «бабуся». Кажется, именно в эти послевоенные годы, проведенные на фоне эвакуированных заводов, дощатых бараков и темных землянок, у Харитонова складывается специфическое восприятие мира, сочетающее острую нежность ко всему убогому с не менее острым осознанием своей избранности. «Он рассказывал, что рос в семье двух женщин, которые его баловали, поэтому он получил воспитание этакого великосветского барчука, демократичного по-барски, снисходительного и доброго ко всем. Он обладал ярко выраженной элитарностью характера», – вспоминал о Харитонове Дмитрий Пригов (2: 88). «Меня маленького баловали, думали буду необыкновенным человеком» (175), – отмечал сам Харитонов. Немаловажен – и скорее нетипичен для середины XX века – тот факт, что Евгений был единственным ребенком в семье. Владимир Васильевич и Ксения Кузьминична, вероятно, пытались завести детей и до 1941 года («он сказал, у него одна сестрёнка умерла до его рождения, я говорю, хорошо, иначе родители не позаботились бы тебя произвести, и у меня та же история», – напишет Харитонов в «Духовке» [32]); во всяком случае, на момент рождения Евгения его родители жили в браке уже почти пять лет[71]71
  Свидетельство о заключении брака между В.В. Харитоновым и К.К. Кутявиной // ГАНО. Ф. Р-2143. Ед. хр. 20.


[Закрыть]. Туберкулез Ксении Кузьминичны исключил вопрос о появлении у Евгения родных братьев и сестер. Его тетки, проживавшие в Сталинске, детей тоже не заводили, и мальчик оказался в привилегированном положении: «А, в чем дело: внучок я идинственный ⁄ у Лиды нет у Тони нет ⁄ потому бабуся с папой и мамочкой / у их есть с кем водиться» (56).

Опекаемый матерью и бабушкой, Евгений ходит в расположенную недалеко от дома, на улице Горького, школу № 10[72]72
  Овчинников Иван Афанасьевич (1939–2016): Биографическая справка // Овчинников И.А. Я помню, помню всех, кого любил… Избранное. Стихи. Проза. Новосибирск, 2017. С. 653.


[Закрыть] (известную как Андреевская), где тоже ощущается эхо войны: у кого-то из учителей нет ноги, кто-то потерял зрение[73]73
  См. официальный сайт школы: [gymlOnsk.ru/index.php/home/istoriya-gimnazii.html].


[Закрыть]. Директор школы, «железная Васса» (Васса Маркова), – типичная для того времени женщина-сталинистка, уделяющая большое внимание вопросам физического развития и идейного воспитания учеников[74]74
  Там же.


[Закрыть]. Все это скорее угнетает Евгения, и он ищет альтернативную стратегию поведения: «Во дворе ловкие закаленные ребятишки. Трудно вынести, что он хуже их, и лучше он будет играть один, когда он царь и бог. Он хочет добрать преимущества в другом: он перебирает золотые корешки нарочно выбирает заглавия не по летам и проглатывает не раскусив, чтобы выделиться среди сверстников и изумить взрослых ранней развитостью» (181).

Упомянутые Харитоновым (в контексте послевоенной нищеты) «золотые корешки» художественных книг являются знаком еще одного важного для тех лет процесса. Как раз в это время – понимая, что послевоенный раскол власти и общества не может быть устранен сугубо репрессивными мерами (хотя и не отказываясь от них), – сталинский режим начинает активно искать себе новую социальную базу. В итоге такой базой станет многочисленная советская «техническая интеллигенция», на фактический подкуп которой с конца 1940-х годов государством расходуются все большие и большие средства[75]75
  Dunham V. In Stalin’s Time: Middleclass Values in Soviet Fiction. New York; London, 1990. P. 3–23.


[Закрыть]. В том числе поэтому профессиональные достижения родителей Евгения (Ксения Кузьминична в 1950 году возглавит нейрохирургическую клинику при Научно-исследовательском институте ортопедии и восстановительной хирургии[76]76
  Автобиография Ксении Ивановны (Кузьминичны) Харитоновой.


[Закрыть], Владимир Васильевич будет заведовать отделом в Сибирском научно-исследовательском институте авиации[77]77
  Автобиография Харитонова для ВГИКа.


[Закрыть]) сопровождаются значительным ростом семейного благосостояния.

Масштабный процесс покупки политической лояльности имеет разные ипостаси – от предоставления специалистам материальных благ до навязывания им совершенно особого типа «культуры». В Новосибирске признанными символами этой культуры являются «сталинские дома» городского центра (в 1951 году Харитоновы получат квартиру в одном из таких домов, на проспекте Дзержинского, 5[78]78
  Там же.


[Закрыть]) и грандиозный Театр оперы и балета, торжественно открытый 12 мая 1945 года. Евгений занимается в музыкальной школе[79]79
  Григорий Ауэрбах, личное сообщение.


[Закрыть], и в оперу его водят регулярно: «Сибирякам открыли театр оперный ⁄ все гардились третий в мире по красоте ⁄ дарагии билеты ⁄ бабуся миня павела принарядилась ⁄ варатничок надела вышитый» (55); «мы в Н., папа, бабуся, ходили в оперный театр на Чио-чио-сан или Лебединое озеро, где Одиллии, Зигфриды и Ротбардты» (281); «я с детства ранен Пантофелью-Нечецкой. Только женщины могут спеть про розу и взор прекрасным женским голосом. Только музыка родит музыку» (282). Как писал об этом театре хореограф Владимир Кирсанов, «маленького Женю привели туда, когда ему еще не исполнилось и десяти. Опера с ее преувеличенной эстетикой – колоссальными перепадами от вычурных условностей до естественного выражения самых тонких чувств – произвела на мальчика великое впечатление. Необычный метаязык, который определит его литературную индивидуальность, запрограммирован был уже теми невероятными эмоциями, что вызвали в сознании ребенка оперные спектакли в Новосибирском театре»[80]80
  Кирсанов В. Указ. соч.


[Закрыть].

Впрочем, сильное влияние на Харитонова оказывает не только «знойная томность сталинского искусства»[81]81
  Климонтович. С. 291.


[Закрыть], но и общая социальная атмосфера конца 1940-х годов, которую формирует ряд громких идеологических кампаний. Это «ждановщина», начатая постановлением о журналах «Звезда» и «Ленинград» в 1946 году, практика «судов чести», запущенная в 1947-м, стартовавшие тогда же «поиск русских приоритетов» и борьба с «низкопоклонством перед Западом», и, наконец, обличение «безродных космополитов», сопровождаемое разгромом Еврейского антифашистского комитета и особенно усилившееся через несколько месяцев после создания государства Израиль (14 мая 1948 года)[82]82
  Зубкова Е.Ю. Указ. соч. С. 187–192.


[Закрыть]. Спущенный сверху общий курс на великорусский шовинизм и государственный антисемитизм – проявлениями которого были и знаменитая статья «Об одной антипатриотической группе театральных критиков», и осуждение книги Исаака Нусинова о Пушкине и мировой литературе, и пышно отмечаемое 150-летие самого Пушкина, и установка в центре Москвы памятника Юрию Долгорукому, и последовательно проводимая подмена «советского» «русским» («девизом сталинской политики в конце 1940-х может служить „Советская власть – это история русского народа плюс миф войны“»[83]83
  Бранденбергер Д. Национал-большевизм: Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931–1956). СПб., 2009. С. 227.


[Закрыть]), – во многом определил мировоззрение Харитонова, иногда шокирующее читателей его прозы. «Он был воспитан и замешан на „русской идее“», – пишет о Харитонове Ефим Шифрин (2: 162); но следует помнить, что сама эта «русская идея» являлась изобретением эпохи высокого сталинизма. Идеологические кампании послевоенных лет, при всей очевидной нелепости и искажении фактов, чрезвычайно сильно влияли на советских граждан – как на уровне непосредственных действий, так и на уровне выражаемых идей[84]84
  Furst J. Stalin’s Last Generation: Soviet Post-war Youth and the Emergence of Mature Socialism. Oxford, 2010. P. 64–95.


[Закрыть]. И, несмотря на попытки Харитонова натурализовать собственный антисемитизм, представить его почти биологической чертой своего организма[85]85
  Аида Зябликова, личное сообщение.


[Закрыть], перед нами, скорее всего, именно пример успешного воздействия извне – воздействия государственной

идеологии на пластичный и восприимчивый ум ребенка. Подобно многим своим сверстникам, юный Евгений смотрит «Александра Невского» Эйзенштейна в кино, слушает «Куликово поле» Шапорина по радио, ходит на «Ивана Сусанина» Глинки в театр и изучает историю по русскоцентричному учебнику Шестакова. Успешная эксплуатация русского шовинизма, начатая Сталиным сразу после провала кампании за «советский патриотизм» (1936–1938), усилившаяся в годы войны и достигшая апогея к середине 1950-х[86]86
  См.: Бранденбергер Д. Указ. соч. С. 76–77, 259–274.


[Закрыть], является обстоятельством, которое нельзя не учитывать при изучении поздних текстов Харитонова.

В частности, юдофобия, широко распространившаяся среди русских людей после начала «борьбы с космополитами» (1948) и «дела врачей» (1953)[87]87
  Зубкова Е.Ю. Указ. соч. С. 205–209.


[Закрыть], примету Харитонова форму идеи о необходимости изоляции, защиты от внешних влияний, своеобразно аккомпанируя сталинскому «дискурсу осажденной крепости» («Сохранить нацию. Сохранить народ. А почему обязательно сохранить? Почему не допустить вливания новой крови? А не будет ли при этом вырождения и замыкания? Почему так каждая особь и личность хочет сохраниться? Таков закон? Во всяком случае, если и есть ещё над этим законом закон, что особь должна быть разомкнута для обмена веществ, до этого закона над законом мы не собираемся подниматься, а должны, повинуясь лишь инстинкту, он же закон сохранения себя, не допускать разрушения себя. Так, если понимать умом. И сердцем. (Не зря же в нас вложена Богом юдофобия.)» [301]) – чтобы кристаллизоваться в итоге в столь любимых автором образах уединенной кельи и сокрытого от чужих глаз монастыря.

С другой стороны, «уединенность» и «замкнутость» молодого Харитонова связаны и с его робостью, которую сам он объяснял домашним воспитанием: «Я был воспитанный мальчик и не уличный. И вынужден был вести себя осмотрительно чтобы не нарваться на драку и грубость. И если мне что-то не нравилось, я не высказывал прямо чтобы не побили» (2б2). Нравы 1950-х, действительно, были весьма грубы («Я боялся перемены в школе, когда толпа неотёсаных, свирепых, бездушных, нечутких, душевно неразвитых подростков кидается в потасовки друг с другом, жался к стенке и закрывал глаза или не выходил из класса» [295]); на повсеместную бедность и безотцовщину накладывались общая (довольно высокая) терпимость к насилию, обусловленная недавней войной, и влияние уголовников, наводнивших города СССР после масштабной «ворошиловской» амнистии 1953 года (объявленной через три недели после смерти Сталина)[88]88
  Козлов В.А. Массовые беспорядки в СССР при Хрущеве и Брежневе. М., 2009. С. 96–131.


[Закрыть]. Впрочем, обладая достаточно активным, сангвиническим темпераментом, подрастающий Харитонов научится более-менее успешно игнорировать эту мрачную сторону советской жизни; он занят чтением книг, сочинением стихов[89]89
  Иван Овчинников: «В классе два человека, два Женьки: Симаков и Харитонов – отличники – читали на праздники свои стихи» (Овчинников И.А. Указ, соч. С. 397).


[Закрыть], организацией кружков[90]90
  Елена Гулыга: «Вот однажды, в детстве, Женя сказал: – Ребята! Давайте организуем КЮС – Клуб Юных Садоводов» (Гулыга. С. 5).


[Закрыть], художественной самодеятельностью[91]91
  Автобиография Харитонова для ВГИКа.


[Закрыть] и общественными мероприятиями: «Я был мальчиком для вызывания слез на конференциях сторонников мира мой голос звенел как колосок» (225).

В 1955 году Евгений переходит в школу № 82 на улице Гоголя[92]92
  Школьный аттестат Евгения Харитонова (копия в распоряжении автора).


[Закрыть]. За обучение в старших классах, с 8-го по 10-й, все еще нужно платить (эту норму отменят через год), зато упразднено (в 1954 году) раздельное образование юношей и девушек[93]93
  Гончарова Г. Мальчики налево, девочки направо: Период раздельного обучения в СССР // Время, вперед! Культурная политика в СССР ⁄ Под ред. И.В. Глущенко, В.А. Куренного. М., 2013. С. 223–235.


[Закрыть]. Запрос на перемены, накопившийся в годы позднего сталинизма, чрезвычайно высок, и после 1953 года политический климат СССР стремительно теплеет[94]94
  Fitzpatrick S. Conclusion: Late Stalinism in Historical Perspective // Late Stalinist Russia. P. 275.


[Закрыть]. Тем не менее оттепель пока кажется довольно неоднородной: за осуждением Сталина на XX съезде КПСС (доклад Хрущева «О культе личности и его последствиях», прочитанный 25 февраля 1956 года) последуют репрессии против московского студенчества в том же 1956 году, за провозглашением «мирного сосуществования» с Западом – подавление революции в Венгрии, за многообещающими дискуссиями «об искренности в литературе» – разгром популярного романа «Не хлебом единым» Владимира Дудинцева[95]95
  Zubok V. Zhivago’s Children: The Last Russian Intelligentsia. Cambridge, MA, 2009. P. 60–87.


[Закрыть]. Все эти новости, волнения и перемены происходят на фоне бурного развития Новосибирска: вследствие эвакуации военных лет в городе появилось большое количество новых предприятий и резко увеличилась численность населения (в 1962 году Новосибирск станет «миллионником»). Широко застраиваются центр и окраины, в конце 1957 года начинает свою работу Обская ГЭС, предназначенная решить проблему нехватки электроэнергии в растущем городе; тогда же Хрущев принимает предложение академиков Михаила Лаврентьева, Сергея Соболева и Сергея Христиановича о создании знаменитого новосибирского Академгородка.

Впрочем, Харитонов связывает свое будущее отнюдь не с Новосибирском. Вопреки желаниям отца и матери[96]96
  Людмила Абрамова, личное сообщение.


[Закрыть] он хочет ехать в Москву, чтобы стать киноактером.

Эта идея молодого человека может казаться странной, хотя по уверениям самого Харитонова любовь к актерству была свойственна ему чуть ли не от рождения: «Я с детства хотел отличаться от всех. Подражал гениям в позе. Сяду перед зеркалом как Крылов, подопру щеку рукой, или подниму воротничок как у Глинки. Любил читать чем отличались большие артисты, хотел чтобы и во мне проявились их черты. И больше всего думал о славе. Мое внимание направлялось не на жизнь вокруг а на себя. Я постоянно смотрелся в зеркало, думал как вырасту и похорошею с переломным возрастом, меня сразу отличат» (175) Кроме того, в старших классах школы Харитонов регулярно посещает новосибирский Дом художественного воспитания детей, где занимается в довольно известной театральной студии под руководством томской актрисы Валентины Петуховой[97]97
  Алена Карась, личное сообщение. Вместе с Харитоновым в этой же студии занимался и Анатолий Митников – в будущем завлит московского театра им. Моссовета.


[Закрыть]. И как раз в это же время начинается настоящее «возрождение» советского кинематографа (во многом связанное с организаторской деятельностью режиссера Ивана Пырьева). «Возрождение» имеет как количественное (в разы увеличивается число выпускаемых фильмов[98]98
  Прохоров А. Унаследованный дискурс: Парадигмы сталинской культуры в литературе и кинематографе «оттепели». СПб., 2007. С. 85.


[Закрыть]), так и качественное измерение – в моде эстетика черно-белых лент, отсылающая (в противовес цветным кинокартинам эпохи высокого сталинизма) к советскому киноавангарду 1920-х годов[99]99
  Там же. С. 181.


[Закрыть]. В 1956 году на экраны выходит «Весна на Заречной улице» Феликса Миронера и Марлена Хуциева, в 1957 году – «Летят журавли» Михаила Калатозова, в 1958-м – «Два Федора» того же Хуциева. Характерная для оттепельной культуры «искренность» принимает в этих кинофильмах форму мелодрамы[100]100
  Там же. С. 205.


[Закрыть] – жанра, высоко ценимого Харитоновым («Самая главная, самая настоящая-то радость и есть, когда слезы и над бездной» [221]). Динамичное развитие советского кинематографа, наступившее после долгого периода «малокартинья», должно вселять в Харитонова известный оптимизм – очевидно, стремительно растущей области искусства нужны новые люди и свежие таланты.

В мае 1958 года «Летят журавли» получают приз на фестивале в Каннах.

В июне этого же года Харитонов оканчивает (с двумя тройками в аттестате) школу[101]101
  Школьный аттестат Харитонова.


[Закрыть] и отправляется в Москву, чтобы поступать во ВГИК – на актерское отделение.

2. Влияние Державы: миниатюризация

Харитонову семнадцать лет, когда он совершает трехдневную поездку по Транссибирской магистрали и прибывает в Москву Здесь он проживет двадцать три года, закончит ВГИК, защитит диссертацию, сменит несколько мест работы, обзаведется огромным количеством друзей и знакомых, станет своим человеком в кругах театральной богемы и в конце концов обретет специфическую известность как «подпольный автор», пишущий о советских геях: «„тот самый Харитонов“, „который о гомосеках пишет“» (2:135).

Несомненно, восприятие Харитонова в качестве одного из «основоположников русской гей-литературы»[102]102
  Википедия: «Определенная криптографичность письма, зашифровывание эмоционального и событийного ряда своего рода метками чувства и события сближает прозу Харитонова с прозой Павла Улитина (и далее – с прустовской и джойсовской традициями в мировой литературе)» ([ru.wikipedia.org/wiki/Харитонов,_Евгений_Владимирович]).


[Закрыть] прямо влияет на интерпретацию его произведений. Уголовное преследование «мужеложства» подразумевало постоянный страх быть изобличенным, постоянное сокрытие собственных чувств и намерений; и потому довольно популярной является концепция «криптографичности»[103]103
  Там же.


[Закрыть]харитоновского письма, согласно которой автор – этот до смерти напуганный московский гомосексуал – только и делает, что «зашифровывает» в своих текстах переживаемые им эмоции, события, встречи[104]104
  Там же.


[Закрыть]. На первый взгляд такая концепция кажется весьма правдоподобной. Действительно, разве письмо Харитонова не пронизано желанием спрятать от посторонних (потенциально опасных) взглядов свою «предосудительную» страсть? Разве не из-за возможных репрессий со стороны государства Харитонов утаивает в произведениях имена друзей, любовников и собеседников, всегда ограничиваясь лишь инициалами («и С. говорил нехорошо усмехаясь ⁄ что ты блядь да еще какая ⁄ и В. говорил он только ищет с кем переспать» [252])?

Но в том-то и проблема, что на деле никакого утаивания не происходит.

Характерная особенность стиля: Харитонов любит начать текст с загадочных сокращений («Позвонил Р., я позвал его, решил вот случай теперь позвать А., пусть А. видит круг, куда ему уже не попасть, и Р. посмотрит на А., пусть видит жизнь у меня, какую он для себя пресек» [119]) – чтобы спустя уже пару страниц запросто озвучить «зашифрованные» имена героев («Нет, тогда мы едем; едем, Рустам!» [122], «только с ним ляжет Алёша» [124]); либо наоборот – предварительно назвав имена («Когда я лежал с ними с Гешей с Борей я надеялся может быть они меня захотят» [241]), взяться за их последующее «шифрование» («Это Б. так ревниво проверяет Г., не дрючится ли тот с гостем» [242]). «Секретность» инициалов почти никогда не выдерживается; тайна имени почти всегда оказывается раскрыта. Порой события такой «шифровки» и «дешифровки» вообще помещаются в соседних периодах одного и того же сложносочиненного предложения: «Вон Б. как умеет их обрабатывать в автобусах, сразу в давке кладет им руку туда на молнию и у того нередко встает и он сам прижимается, 15тилетний, а если отдернется и что-нибудь скажет грубо, так Боря и не переживает, еще сам становится в амбицию – а в чем, мол, дело?» (302).

Очевидно, как раз от «криптографической» функции сокращений тут ничего не остается; а значит – цель Харитонова заключается в чем-то ином.

Возможно, речь следует вести не о зашифровывании, но об уменьшении слов.

Уменьшение, малость, миниатюрность – эти понятия очень важны и, кажется, очень близки Харитонову, прежде всего на уровне общего мировосприятия и мироощущения. И решающую роль здесь играет все тот же великодержавный дискурс, инициированный поздним сталинизмом для поддержки собственной политической стабильности. Ситуация маленького мальчика в роскошном Новосибирском театре оперы и балета («сталинская помпезная сибирских нищих лет опера, где Садко взаправдашно опускался под воду, к детскому ужасу толпы, не раз откликнется в нем»[105]105
  Климонтович. С. 291.


[Закрыть]), ситуация юного школьника в гуще комсомольских праздников и шествий («эти марши песни вспоминаешь что первый в жизни подъем от искусства был ни от чего другого как от таких же песен в школе» [225]), ситуация молодого человека в потоке гимнов, славящих великую Родину («Харитонов остро ощущал себя человеком империи и был благодарен этой государственности за существование на ее чудных просторах, посреди ампирных строений и обелисков поименно-безымянной доблести»[106]106
  Гольдштейн А. Слезы на листовке (Харитонов с отступлениями) // Он же. Расставание с Нарциссом: Опыты поминальной риторики. М., 2011. С. 245–246.


[Закрыть]) – все это обуславливает (довольно типичное для тех лет) восприятие субъектом самого себя в качестве малой крупицы на фоне масштабных декораций огромной державы и грандиозных событий всемирной истории. Ощущение собственной малости удостоверяется и долгим путешествием абитуриента Харитонова в Москву, которое – хотя и происходит в разгар политической оттепели – скорее напоминает о сюжетах сталинского кинематографа, о китчевых музыкальных комедиях Григория Александрова с Любовью Орловой в главной роли[107]107
  Прохоров А. Унаследованный дискурс: Парадигмы сталинской культуры в литературе и кинематографе «оттепели». СПб., 2007. С. 176.


[Закрыть]. Юный провинциал едет в центр советского мира и созерцает модернизируемую ударными темпами страну; менее года назад СССР триумфально вышел в космос, в Новосибирске растут заводы и разливается рукотворное Обское море, а впереди уже видна столица – с ее знаменитыми сталинскими высотками и новыми районами: «Какую я помню Москву огромную из одинаковых домов подъездов и умов Ясенево Бирюлево» (271). Тот факт, что прямым следствием культурной политики высокого сталинизма являлось умаление отдельного человека, хорошо известен исследователям[108]108
  Паперный В. Культура Два. М., 2007. С. 289–292.


[Закрыть]. И когда Харитонов пишет «В.» вместо «Валера» (2б0), «Вол.» вместо «Володя» (237), «Ал. Ис.» вместо «Александра Исаевна» (237) и «чел.» вместо «человек» (234), когда заявляет «Я мышка. Я быстро-быстро бегаю, ищу сухарик» (308), – он именно фиксирует чувство такого умаления субъекта перед лицом огромной Державы.

Совокупность изобретенных Харитоновым литературных ходов, позволяющих выражать эту коллизию, мы кратко обозначим словом «миниатюризация».

В качестве специфической стратегии «миниатюризация» впервые используется Харитоновым в рассказе «Один такой, другой другой», созданном ориентировочно в 1973 году. В этом тексте Харитонов принимает решение радикально уменьшить громоздкие определения двух главных героев – «привязчивого молодого человека» и «молодого человека с кумиром в голове». «Миниатюризация» определений проводится с максимальной наглядностью и последовательностью: «привязчивый молодой человек» сокращается сначала до «привязч. м. ч.», потом до «прив. м. ч.» и до «п. м. ч.», а в итоге становится «пмч» (95); «молодой человек с кумиром в голове» уменьшается до «мол. чел. с кум. в голове», «мол. чел. с к. в г.», «м. ч. с к. в г.» и «мчсквг» (95).

После написания «Один такой, другой другой» «миниатюризация» станет отличительной чертой большинства харитоновских текстов. Сведенное к одной или двум буквам слово – фирменный знак позднего Харитонова: «солдат тебя как сл. не видит» (230), «он, родившийся на 20 л. позже меня» (327), «или слово или два сл. или уже мыслишка неверного обобщения» (246), «И еще якобы общее с ж.» (2б2), «А если попечатать на кр. ленте» (322), «На сл. день звонок Г.» (250), «Ну ск. можно смотреться на себя в з.» (162), «вначале баня потом позади Л. на пл. Дзерж. в саду туалет» (243), «я не знаю кто я кто т.» (195)) «В кр. случае [во] мне могут любить душу или что там такое» (323). Кроме того, Харитонов уменьшает слова посредством их урезания («Мнев» [236] вместо «Румнев», «теп» [169] вместо «тепло», «пле» [241] вместо «плешка», «зды» [247] вместо «звезды», «Дарасты» [235] вместо «педерасты»; «мосексуалисты» [236] вместо «гомосексуалисты»); уменьшает фразы – посредством отказа от определений (прилагательное – одна из самых нелюбимых Харитоновым частей речи) и уменьшает предложения – посредством методичного избавления от придаточных (на протяжении лет тяготение Харитонова к короткому простому предложению становится все заметнее; «В одной из последних своих вещей, „В холодном высшем смысле“, Харитонов дошел до тезисно-протокольной формы»[109]109
  Могутин Я. «Другой» Харитонов и его «непечатное» творчество // Независимая газета. 1993– 7 апреля.


[Закрыть]). Порой складывается впечатление, что слишком громоздким и неуклюжим – а потому подлежащим «миниатюризации» – представляется Харитонову русский язык как таковой.

Еще интересней то обстоятельство, что с течением времени стратегия «миниатюризации» начинает влиять и на содержание харитоновских текстов.

Вслед за желанием уменьшить знак приходит желание уменьшить референт – и живущий «за величественным фасадом Империи» (1: 11) автор насыщает свои произведения уменьшительными суффиксами: «Дети, все вы наверное любите когда врач просит вас снять штанишки и лечь перед ним кверху попкой» (245), «Он сбросил букашку в мороз за окошко с пестрыми крылышками махонькую» (215), «купить на последнюю копеечку с пенсии булочку внучку» (191), «Ты ей ккую-нить писулечку напишешь нап?шешь В Парижку! Парифка. Лондонка. Мадридка» (236), «Какая тоненькая пачка тонюсенькая тонюнюсенькая ч ка тоню сенькая ч» (238), «У Нины была пизда звали Машкой Машенькой» (190), «Что, пуговоньки были плохо пришиты?» (235) Странное сочетание жалостливости, сообщаемой уменьшительными суффиксами, с (зачастую) брутальным содержанием речи, с одной стороны, придает текстам Харитонова крайне специфическую и моментально узнаваемую интонацию («Такая рыженькая пизденочка в волосеночках и в нее пролазит со скрипом аж обдираешь залупу. Но ничего, заживет. А яиц нет под пизденочкой. Детка, покажи пизду. Ну пожалуйста. Покажи, детка, не зажимайся. Вот она какая у вас, пиздонька. Ее и не видно. О, как титечки встали как две курочки» [266]), а, с другой стороны, прямо подталкивает автора к разработке тем, где частое применение подобных суффиксов будет «мотивировано», оправдано: 1) молодые красивые мальчики и 2) собственное счастливое детство.

Наконец, за «миниатюризацией формы» и «миниатюризацией темы» следует «миниатюризация объемов» харитоновских произведений. Наиболее протяженные прозаические тексты Харитонова («Духовка» и «Жизнеспособный младенец») написаны до изобретения «миниатюризации»; после «Один такой, другой другой» Харитонов станет все чаще обращаться к лаконичным фрагментам и сжатым зарисовкам (свободно монтируемым между собой). Соответственно, он никогда не создаст большого романа и даже повести, но зато изобретет жанр своего рода «метарассказа» (рассказа о рассказе), занимающего всего пару строк: «„Как я погибаю“. Рассказ ⁄ А я никак не погибаю (опять вывернулся)» (273). Следствием такого пристрастия к «миниатюризации» станет и то, что за двадцать лет упорного литературного труда – при весьма высокой работоспособности («В его творчестве не было простоев, его депрессии не отражались на литературе» [2: 163]) – у Харитонова наберется произведений лишь на один том.

Таким образом, стратегия «миниатюризации» организует харитоновское письмо практически на всех его уровнях, от выбора темы («пленительные мелочи в гербарий переживаний» [171]) до способа выполнения, написания текста: «маленькими буковкими хорошо писать» (54). Проницательные читатели замечали это уже давно: «Его неологизмы рождались из каких-то незначащих звуков и единиц» (2: 163), «мечтавший о большой форме, Харитонов начал создавать ее не с фразы даже, а с буквы, с пунктуации, с паузы» (2:183).

Отсюда следует важный вывод: в случае текстов Харитонова базовым элементом анализа должно быть не произведение, не предложение и не слово – но буква. И именно о буквах постоянно говорит сам Харитонов: «Я, каторжник на ниве буквы» (268), «При ⁄ был (ь) в расположение букв» (190), «Слово надежда из семи сложных букв» (173), «Жизнь уходит сквозь а.б.в.г.д.» (167), «Я люблю а, у, о, э, ы» (132), «для фасеточного зрения ежебуквенные события» (238). Собственно, Харитонова нужно читать прежде всего на уровне этих «ежебуквенных событий», пристальное внимание к которым и позволяет харитоновской прозе достигать плотности настоящей поэзии. Автора интересуют мельчайшие столкновения, исчезновения, замены и перестановки букв; Вадим Максимов, печатавший харитоновские тексты в журнале «Грааль», вспоминает, что Харитонов особо настаивал на подписи «Харитонов Е.» вместо «Е. Харитонов»[110]110
  Вадим Максимов, личное сообщение.


[Закрыть], Александр Житенев указывает, что Харитонов «четко разделяет „счастье“ и „счастие“»[111]111
  Житенев А. Жизнь с тайной: о прозе Е. Харитонова // Он же. Emblemata amatoria: Статьи и этюды. Воронеж, 2015. С. 192.


[Закрыть]. Произведения Харитонова наполнены множеством орфографических мизансцен, создающих смысл за счет миниатюрных перемещений знаков: «Юноша из неб. города из неб. семьи отправлен на неб ⁄ осклон» (195), «умерли вы или нетещё тещё тёте гёте» (170), «(Всё-тки жизнь нашла отражение в моей тетради.) Всё тки, тки, тки» (276), «Ты думаешь это любовь. Но ⁄ это любофь» (168), «В Чулане Билась Сволочь ⁄ (В Начале Было Слово)» (239). И стоит отметить, что эта художественная логика порождения едва заметных отличий не была сугубо умственной – но тесно сопрягалась (как вообще часто происходит у Харитонова) с определенным навыком тела: так, по воспоминаниям Елены Гулыги, Харитонов утверждал, что «гений пишет одну и ту же букву по-разному» и намеренно культивировал подобную манеру почерка[112]112
  Гулыга. С. 4.


[Закрыть] («одна и та же буква, например „р“, имела, как мы насчитали, 4 варианта возможных написаний», – указывает и Михаил Берг, разглядывая полученное от Харитонова письмо[113]113
  Берг М. Момемуры [mberg.net/hallitiy].


[Закрыть]).

Вещи позднего Харитонова поражают читателя чрезвычайно широкой амплитудой авторского взгляда – наблюдения за движениями отдельных букв («О! о, о, о, о – нет, не о. Не о, а а. А. Да, а» [321]) сочетаются с захватывающими дух геополитическими картинами («И один глаз Байконур а другой Самотлор. И метить территорию дальше, пока не займет весь мир. А дальше пойти на вселенную, чтобы из глаза Спаса-Байконура вылетала ракета и выписывала в небесах слово Россия» [263]). Контраст и, соответственно, достигаемый эстетический эффект несомненны; но необходимо понимать, что внимание Харитонова ко всему малому и миниатюрному рождалось не вопреки, а вследствие жизни в гигантской Державе. Полуфетишистская одержимость буквой[114]114
  Барт Р. Удовольствие от текста // Он же. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1994– С. 515.


[Закрыть] возникает именно как реакция на громаду СССР; «миниатюризация» текстов отыгрывает острое ощущение невыносимого размаха Империи, под краснозвездной сенью которой обитает «человек уединенного слова». Влияние Державы (де)формирует не только отдельные слова и фразы, но и сам способ литературной работы: Харитонов практически никогда не сочинял за печатной машинкой, но от руки записывал свои фрагменты в тонкие тетради – «бисером, буковка к буковке»[115]115
  Климонтович Н. Далее – везде: Записки нестрогого юноши. М., 2002. С. 290.


[Закрыть]. Усвоенная на уровне тела, ставшая почти рефлексом, харитоновская «миниатюризация» оказывается еще и чем-то вроде манифестации инстинкта самосохранения: под пугающим взглядом Государства сжимается в страхе слово, фраза, рассказ, архив, человек. Инстинкт не подвел – когда в конце 1980 года (на фоне обысков и задержаний по делу о литературном альманахе «Каталог») Харитонов примет решение временно спрятать свой архив у подруги (Аиды Зябликовой), все его записи удобно поместятся в один не очень большой рюкзак[116]116
  Аида Зябликова, личное сообщение.


[Закрыть].