Текст книги "Наших дней дилижансы"

Наших дней дилижансы
Алексей Козлов

Дизайнер обложки Маргарита Пальшина

© Алексей Козлов, 2017

© Маргарита Пальшина, дизайн обложки, 2017

ISBN 978-5-4485-4825-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Поэзия без иронии

Greyhound adoption

 
Мы – поколение усыновлённых псов,
Борзых удочерённых поколенье,
Что знало клетку псарни и засов.
Мы наперегонки под Мавзолеем
 
 
Вращали лапами и лопасти турбин,
И гусениц скрипящие каретки —
За ложным зайцем, что идеей был,
На круге стадиона пятилетки.
 
 
Эксплуатируя привычку догонять,
Хозяева записывали ставки
И поощряли взрослых и щенят
Ошейником, похожим на удавку.
 
 
И вскоре, списанных, отбегавших своё,
Нас содержали впроголодь у блюда
С объедками и водочным питьём,
Не ведавших, что есть иные люди.
 
 
Мы в их домах теперь живём, где есть клозет,
Без вони клеток в псарнях-коммуналках.
Мы спали на подстилках из газет
Со сводками побед, добытых нами.
 
 
Ходить по лестницам, не гадить на ковры,
Не воровать и не сбиваться в стаи
Научимся. Хозяева добры.
Людьми щенята наши вырастают.
 

Америкe

 
Америка, моя и не моя!
В пищевареньe (принцип) не плюя
И в твой рецепт плавильного котла,
Благодарю за всё, что ты дала
 
 
И мне, и сыну, и ещё другим,
Кто до сих пор не выучил твой гимн,
Кто «the» зудит своим славянским «зэ»
И к «О козе» добавит «дерезе».
 
 
Америка! Моя, но не совсем.
Ребёнком по иной ходил росе,
И не хочу забыть её ничуть,
Пускай уже не мальчиком топчу
 
 
Твои луга, где неба синева,
Что и Покров сгодится покрывать,
И хватит на Пурим и Хэллоуин —
Не будет ни разрывов, ни морщин.
 
 
Пусть никогда наш общий внук уже
На огневом не сгинет рубеже
В любой согбенной, сломанной стране,
А может быть, горбатой с детства.
Мне
Не хочется, чтоб нить оборвалась
Моих потомков, а чужая власть
Обмылком заменила шило там,
Где снова нужно с чистого листа.
 
 
Нельзя порядок подарить в горсти —
Он должен сам помалу прорасти.
Нельзя любовь на ненависть привить,
К берёзке – демократии «Кальвиль».
 
 
Америка! Я стойкий домосед,
Не дай мне повод вымокнуть в росе,
Дойдя до Вашингтона поутру,
Чтоб выкрикнуть:
«Пусть внуки не умрут!»
 

Ах, поле-полюшко

 
Ах, поле-полюшко,
Седые облака —
Что брови в горюшке-
Кручине старика.
А травы стелятся,
Ложатся под борей,
Что то ощерится,
То матери добрей.
 
 
Тропа, не битая
Копытом, колесом,
Почти забытая —
Нечасто возят соль
Из края южного,
Да одинокий тать
От плахи-суженой
Протопает когда.
 
 
Века-сомнения,
И камень на пути
Как преткновение —
Его не обойти,
А ставши птицею,
В облёт не одолеть.
Что делать витязю,
Когда ни прав, ни лев?
 
 
Потупил очи он
Во взгляде по копью,
Оно заточено,
Но на смех воронью.
«Как пряму ехати,
То живу не бывать»,
А – вправо, влево? Эх!
Под мох ушли слова.
 
 
Под ним – где «живу быть»!
Реши, сойдя с коня,
Стереть ту «живопись»,
Чтоб жить, а не вонять!
…И череп видится
У камня – от души
Былого витязя,
Что так и не решил.
 

Ахиллесовость

 
Куролесил ли с кронами леса,
Обрывал ли с них ветер иголки,
Вырастали другие затем.
Этот лес был рождён Ахиллесом,
И геройствовал, смертностью полон,
Уязвимый в своей наготе.
 
 
Засверкать уязвимостью пятки,
Не позволит деревьям нутро, и
Ахиллесы наивно храбры.
И порубят стволы на тетрадки,
И узнают об этих героях
По раскопкам сосновой коры.
 
 
Преимущество взмахами лезвий
Укрепляется, пустошь утроя,
Высыхает беспомощно плeс.
Этот мир, что вполне ахиллесов,
Где поэты и мифы, и Троя
Исчезают, редея, как лес.
 
 
Он казался огромным и вечным,
Но лесник, лесорубу внимая,
Вместе с жадностью правят втроём.
Побеждает богов человечье.
Что ж ты ноешь, судьбу понимая,
Ахиллесово сердце моё?
 

Болезнь или вера

 
Болезнь или вера? Лечение, исповедь, суд?
Судья или врач подстрахуются словом «возможно».
Убийца ли тот, кто казнит по прочтении сур,
Клинок вынимая из Книги, как будто из ножен?
 
 
Мясник или мститель? А может быть, это хирург?
Присяжные скажут, что в лезвии всё преступленье.
Молитвы, диагнозы, мнения – пыль на ветру.
Вердикт однозначен: ножи наказать затупленьем.
 
 
А тот, кто в крови? Проклянут ли, осудят его
На общей земле, где привычны с «возможно» ответы?
И ждут душегубы приёма у разных богов,
Что, как в поликлинике – каждый в своём кабинете.
 
 
Осталось по-старому всё в медицине души.
Болезни врачей узкопрофильных кормят и множат.
Но где-то, быть может, стареющий фельдшер в глуши
Всё лечит один и судьёю работает тоже.
 

В американской православной церкви

 
Шпили католиков небо амбицией колют.
Маковка церкви одна – у земли и в листве.
Словно в осоке зерно обронили такое,
Что и в тени прорастёт, и в высокой траве.
 
 
Тихо и сумрачно, свечи и много косынок.
Запахи. Шёпот и шорох. Неспешность одна.
Время – снаружи в часах, и ему не под силу
Что-то внутри поменять, где стоят времена.
 
 
Здесь все – потомки отплывших когда-то с котомкой,
Зёрнышки, семя живучее, копии лиц
Тех, кто сумел сохранить под мундиром, толстовкой
Веру и совесть и в ладанке – горстку земли.
 
 
Дева Мария привылка к английскому «Mary»,
Богу приятно «My God», а не «Отче» уже.
Если ты веришь – и Он покаянью поверит.
Будь хоть немым – Он свободно читает в душе.
 

Внуки

К гибридной войне России на Донбассе

 
Ах, как истово верили деды,
До победы дойдя и вернувшись,
Что последней была их победа
И не будут солдатами внуки,
 
 
Потому что друзья по окопам
Заплатили за это собою
На просторах своих и Европы,
На полях их последнего боя,
 
 
Чтоб страница – не перечню павших,
А стихам, чтобы белое поле —
Восклицательным знакам читавших —
Не крестам, не осиновым кольям.
 
 
Но ложатся в подраненном беге
Многоточия краской снигирной,
Многоточия чёрные в снеге
Прожигают горячие гильзы,
 
 
И свистят перелётные пули
На страницах гибридного фронта.
A для книги погибших вслепую
Только смерть оставляет экспромты.
 
 
И строка пулемётная чертит
От рожденья к поминкам и тризне
Перед датою минус от смерти —
Этот знак вычитания жизни.
 

Возраст

«Старение! Здравствуй моё старение!

Крови медленное струение»

(И. Бродский)

 
Возраст.
Всегда оцифрован контекстом,
Меню предпочтением, тестом
На тугость белья и фасонность,
Удобство его и кальсонность
Ворса.
 
 
Возраст.
Стакан сохраняет огранку
Для времени жизни в пространстве,
И жидкость, толящая жажду,
Всегда над собой умножает
Воздух.
 
 
Возраст.
Он может быть уровнем средним,
Ещё настроенью не вредным,
В нём женщина люба мужчине
Не только стиральной машины
Возле.
 
 
Возраст.
Потом он – мучительный возглас
У зеркала. Гордости вовсе
Дошкольной лишённый с гребёнкой,
Унесшей последний и тонкий
Волос.
 
 
Возраст.
Наличие возраста. Годы.
Ещё перемены погоды
Свеча переносит, а шкура
Чувствительна к температуре
Воска.
 
 
Возраст —
Когда на анализ пробирку
Сдают. На лодыжке же бирка —
Листок родословного древа,
Что в пламени века скорее —
Хворост.
 

Война – любимая жена

 
Война – любимая жена!
Как хорошо, что есть она
У нас.
Ученья – псевдобоевик
И имитация любви
Одна.
 
 
Военный должен воевать,
А не качать себе права,
Оклад.
Зови труба, зуди плечо,
Попасть туда, где горячо,
Он рад.
 
 
Снаряда вой над головой,
Крючок утоплен спусковой —
Вот жизнь!
Не блядовать, а воевать,
С женой-войною на кровать
Ложись.
 
 
Она из тех, кому река —
Препятствие, раз глубока,
А лес —
Прикрытие манёвра, не
Корзинка с рыжиком на дне
И без.
 
 
И здесь, куда он призван был
Повесткой-пулей от судьбы,
Видней,
Что пожил на земле не зря,
Раз крыши под душой горят
На ней.
 

Волны

 
Телемачты, и волны то к ним, то от них
Над моей Атлантидою стонут
По дорогам страны от весны до весны,
Погружая в свои баритоны.
 
 
От стены до стены, от песка до песка
Постоянно колеблется что-то —
Мастерство скрипача, дирижёра рука
И процентною ставкой частóты.
 
 
Чехарда президентов – священный устой
С чередою политпотрясений,
Я плыву над свободой как рифом, зато
Независим, стихами рассеян.
 
 
Колебания мнений и их амплитуд,
Колебания биржи, погоды,
На закате – процента спиртного во рту
Или птичьих помех на восходе.
 
 
Беспокойное поле, и я в нём пока —
Колосок или вектор в сомненьи,
И ползут, как диваны, над ним облака,
Где и боги порой сатанеют.
 

Вписалось прошлое в тетради

 
Вписалось прошлое в тетради,
Дождя копируя наклон,
Что и рoвнял, и вправо ладил,
А почерк, делая назло,
 
 
Скакал, резвясь, по лужам-кляксам,
Ручьями на поля стекал.
Его выравнивала в классах
Педагогичная рука,
 
 
Воспоминаний чудный лепет
Училa уплощать до лжи,
Чтоб помнить правильно о лете,
А после – правильно про жизнь;
 
 
Не славить птиц, будивших клёны,
И блеск осколочный росы
В траве, бутылочно-зелёной,
Вовек не видевшей косы,
 
 
A лгать послушно и подкрышно
О том, что главное – коса.
«Переписать!» – как будто слышу.
Когда б я мог переписать!
 

Всплакнём, декабрь

 
Всплакнём, декабрь, на брудершафт,
Ты мне в друзья всегда покроен —
Тебе ли пить не разрешать
Порой, когда редеют кроны?
 
 
И нам обычно по пути.
Ты правь, а я – к тебе в пролётку.
Пока в руках возницы стих,
А не весло, и воздух в лёгких
 
 
Не остудился до нуля,
Потом безвыдохно зашкалил,
Вези в январь, до февраля
В санях с январским выпью шкалик.
 
 
Даст бог, доскачем до весны —
До той воскресности недели,
Когда и днём приходят сны,
Стеля подснежники постелью,
 
 
A полночь катит по земле
Апрельской разбитной кибиткой.
Но вверх ли мне на склоне лет,
Где жаром полдня быть убитым?
 
 
Что можно в полдень написать,
Когда сникают гривы клёнов,
И влага пота в волосах
Стекает через лоб солёно?
 
 
Не горькое тепло слезы,
А охлаждение для кожи…
Возница, в лето не вези,
Я в мае выйду у подножья.
 

Выздоровление дня

 
У дня был жар и
Глубокий обморок,
И пахли иодом
Грибы у заводи,
В ней отражалась
Симптомом облачность,
Дразня исходом,
Известным загодя.
 
 
Ничто не лечит,
Как кризис на́ небе
И непогода
С дождём отчаянным,
Чьи ветви хлещут —
Вернуть в сознание,
Что то уходит,
То возвращается.
 
 
Следы затрещин
Щекам оконным и
Губам карнизов
Остались листьями,
А ливень лечит,
Но где-то около —
Ушёл на вызов
Тропинкой склизкою.
 
 
Гром под сурдинкой,
Как эхо, медленный,
Он обесточен,
Поник на корточках.
И солнце в дымке,
Как тазик, медное.
Сквозняк охоче
Вскрывает форточку.
 
 
Диагноз – лето,
В поту простынки, но
Уже конечно —
Выздоровление.
И дует ветер
На заводь стылую —
Обжёгся в спешке
Чаями летними.
 

Ген творчества

 
Плохие картины обра́млены, зря
Грамматикой блещут плохие стихи,
Но истинный мастер, и слух потеряв,
Напишет бессмертное для неглухих.
 
 
Познав до конца инструмент ремесла —
Перо ли, резец ли, а может, смычок,
Умелый ремесленник вовсе не слаб,
Но, кроме уменья, есть что-то ещё.
 
 
Какое-то чувство из области той,
Административно лежащей в мозгу —
В стране Вдохновении вечной святой,
У моря Прекрасного на берегу.
 
 
У генного кода отрезком строки
Встречается ген для резца и пера,
И если он там – автоген, словно кисть,
На стали рисует шедевр-пастораль.
 

Глаза

 
1.
 
 
Слепцы слепых уверенно ведут.
Тасуются дороги, времена.
Пророк, шаман, продюсер и колдун
Меняют чин, погоны, имена.
 
 
И, бельмами пугая белый свет,
В припадках раздувают пузыри,
Что лопаются бредом в голове.
Блажен незрячий, ибо не узрит.
 
 
Он с наслажденьем выключит глаза,
Ныряя в то, что полночи темней,
Где всё желанней – это кинозал
С проектором для ласковых теней,
 
 
Где мудрый и решительный отец,
Заботливая, любящая мать
И справедливость, и горит в огне
Сосед – он отказался понимать.
 
 
Не титры вверх, а тьма струится вниз,
Как чёрное – на зеркало души,
Которая не хочет толкотни
И к выходу заранее спешит.
 
 
Потёмки, транспорт, повезёт – такси,
Пoтёмкина деревни, города…
Но верь, и бойся, и всегда проси —
И «Продолженье следует» всегда.
 
 
2.
 
 
Бывает, что глаза не хороши
Для света и прицельности стрельбы.
Пока наряд последний не пошит —
Сменить очки. Увидеть, может быть,
 
 
Прищурясь, в зеркалах всего себя
Строкою, что придумал окулист, —
И как прочтётся, правдой теребя,
Перенести диагнозом на лист.
 
 
Пока зрачки, белки не выел грунт,
Не залепила смертная тоска,
Ещё душа – как шарик на ветру,
А ниточка не толще волоска.
 

Глядя на спящего внука

 
Они так спят – иконой в потолок.
Побелка для младенца – это небо,
Где две звезды и голос – первый бог,
Который – только молоко и нежность.
 
 
Они желанны рту, что пище дня
Названия назначит много позже.
Слова не портят, но они разнят
То, в чём по смыслу разница ничтожна —
 
 
Любовь и матерь, Бог и молоко,
Глаза и звёзды, потолок и небо.
Что было цельным, делится легко,
Ничтожит быль и превращает в небыль.
 
 
Мой внук уснул. И сны его пусты
Пока, а может, нет, но только это
Никто не знает. Как ничтожно ты,
Воображение убогое поэта!
 
 
Оставь сейчас, лети стремглав вперёд —
Во все «потом», где я уже недвижим,
И лишь стихотворение живёт,
Которое глазами внука вижу.
 

Госпитальная живопись

 
И снова зимняя картина
Висит оконно на стене.
Сонливость белой паутиной
Опять внутри, опять вовне.
 
 
Пошло немало белой кисти
На потолок, окно и двор,
А мой халат, слегка пятнистый —
Вполне под вирусную хворь.
 
 
По циферблату регулярно
Парует чайник на плите
И к мёду в баночке янтарной,
И к слову hospitalité*.
 
 
Предполагая госпитальность,
Гигиеничен белый цвет,
И белый свет в окошке спальни,
Как медик, в белое одет —
 
 
Усталый взгляд диагностичен.
Скажите, доктор, есть ли шанс?
На то, что не узнаем лично,
Посмотрим снизу, не дыша.
 
 
И мысли – спутанной куделью,
Безделье для веретена,
И дни сопливого безделья
У живописного окна.
 

* Гостеприимность (фр.). (Прим. А.К.)

Давление

 
Температура падает помалу,
А с ней – давленье беззащитных жертв.
Оно уже в крови, как в зажигалке —
Не прикурить и строчку не зажечь.
 
 
Как ненавистен фронт, когда погода
На карте представляется войной
Со стрелами ветров и их заходов
Во фланги к овладению страной.
 
 
К закланью жертва вздыбит чёрный зонтик,
Затянет шарф, упрёт кенчонку в бровь
В коротких перебежках к горизонту.
Ho нет спасенья в станции метро —
 
 
Блиндажность, в три наката пепси с кокой,
И поезд-тромб срывает свою жесть
В тоннель-аорту вместе с «No smoking».
Не прикурить и строчку не зажечь.
 

Диез тюремного окна

 
Диез тюремного окна
Высок под потолком.
Чтоб ночью не лишиться сна,
Не думай высоко.
 
 
Представь, что жизнь – всегда тюрьма,
Как приговор судьбы.
Чтоб не сойти в тюрьме с ума,
Решётку полюби.
 
 
Она – игра, она убьёт
Всё время на земле
И расчерти́т небесный свод
Для крестиков, нолей,
 
 
Дaбы в острогах-городах
И деревнях не ныть,
А всё нанизывать года —
Как бусинки на нить,
 
 
А за последней – узелок
Подвяжет челюсть для
Молчанья, чтоб в посмертный срок
Пожизненный не клясть.
 

Для памяти

 
Память – не полки архива опрятные
В стойках годами под пыльными датами,
Под номерами, под грифом «Приятное»
Или «Навечно забыть».
Это, скорее, домашняя каплица,
Свечи оплывшие в восковых платьицах,
Где образа бесконечные копятся
Веры, надежды, любви.
 
 
Вечер рождается, время наследуя,
Лает, гуляя, собака соседа и
Метит беседку, где ветер беседует
С жёлтою плетью плюща.
Плющ, напрягаясь, теряя подробности,
Шепчет, хрустя, про года сумасбродные,
Где всё меню – это чай с бутербродами,
И всё не так, как сейчас.
 
 
Вещи рассыпались как доказательства,
Группа свидетелей тает предательски,
Бьёт молотком по столу председатель и
Хмурится – был или нет?
Есть только метрика, корочки, грамоты,
«Не состоял», «Не имел», «Лишь в соцстранах был».
И возникает сомнение странное
В зале суда и во мне.
 
 
Для подкрепления памяти в будущем
Всё запишу – о высоком и будничном.
Ветер расскажет плющу (а кому ещё?
Детям соседского пса?).
Все показания будут утеряны,
Будут эксперты ни в чём не уверены.
Суд не найдёт ничего в «бухгалтерии»,
Разве что «Жил и писал».
 

Дом без детей

 
Если письменный стол без чернил от домашних заданий,
А обеденный – без ежедневных обедов за ним,
То столешницы их, не согретые супом, дыханьем,
Охладятся в гранит или мрамор, наверно. От них
 
 
Будет свет отражать эротический глянец журналов,
И тепло абажур не направит расплавить пломбир,
И останется лёд навсегда в запотевших бокалах,
Если мяч не надут, чтоб случайно бокалы разбить.
 
 
Если дом отлучить от присутствия шкоды как сути,
Если в нём не читать ничего, кроме чековых книг,
Не готовить обед, не закладывать детские судьбы,
Всё, что прочность несёт, отлетит и расстанется с ним.
 
 
Если в доме есть жизнь, то присутствовать будет и запах
От футбола и ног, и прилипшей к подошвам земли,
А без клякс на столах самосёлом вселяется затхлость —
Будто вынесли всех и последний венок унесли.
 

Дороги не длиннее поездов

 
Дороги не длиннее поездов,
Длине которых требуется время
Преодоления не милей до,
А просто совершения старенья
 
 
Кареток, сцепок, тамбуров, колёс,
Сортиров, пассажиров, ресторана.
К отсчёту срока до седых волос
Там девственноость нетронутых стоп-кранов.
 
 
Дорога – это, собственно, тоска
Как мера ей, что шаркает в вагоне
Под видом старика-проводника,
Пропитанного гарью эпигона.
 
 
Ещё она – старуха у окна,
Которая рассказывать устала
Не слушающим, чем она больна
И что опасно делать на вокзалах.
 
 
Тоска на верхней полке бытия
Лицом к стене скрывает невесёлость —
Как старожил плацкартного жилья,
Где водку разливают новосёлы.
 
 
А капли на окне, как на висках —
Назад, по направленью к провожавшим.
В вагонных сцепках лязгает тоска
Разорванных гудком рукопожатий.
 

Если бы я Богом мог побыть

 
Если бы я Богом мог побыть…
Хочется (не в личных интересах).
Если от него добреют лбы,
Бьющиеся о полы подкрестно,
Как бы Богом я хотел побыть!
 
 
Уступи, мне, Господи, престол,
Поотсутствуй – покурить, «до ветру»…
План мой генеральный, но простой —
Обустроить действие Завета.
Уступи мне, Господи, престол.
 
 
Все артиллерийские стволы
Сделав многоствольною дубравой,
Истребитель научу «курлы».
И зашелестят под ним на славу
Все артиллерийские стволы.
 
 
Все слова оставив в словарях,
Затоплю ракетные колодцы,
Коромыслом снаряжу наряд.
И никто потом не придерётся,
Не найдя подмены в словарях.
 
 
У меня хорошая жена,
Стать бессмертым будет бессердечно.
Мне престол – на время, чтоб Ты знал.
На фига сдалась мне эта вечность,
Если любит смертная жена?
 
 
Никого ничем не накажу.
Грешному судить ли, правду править?
Насажу деревьев, а не жуть,
И залог победы обезглавлю.
Никого ничем не накажу.
 

Если выключить время

 
Параллельны пространства без дат и,
Словно киноэкраны для ночи,
Из «когда-то» рождают «всегда так»,
«Как всегда», а проектор стрекочет.
 
 
Громыхают по серому краю
Революция, дух беспокойный
Броненосца, наганы вздымая,
Горлопанством полнит бронепоезд;
 
 
Параллельны ему эшелоны,
Что сцепили вагоны, как зубы,
Подъездные пути и перроны —
Параллельные сжатые губы;
 
 
Пополнение армий, которых
Столько брошено углями в топку
Под вагонное пение хором
С переплясом и бойким притопом;
 
 
И попутчик, отправленный выжать
На строительство фонды в столице,
Он печален, а тёха на нижней
Параллельно ему веселится.
 
 
Параллельные правды и судьбы,
А история, плюнув на карты,
Как цыганка гадая, тасует
Не колоду, а прошлое как бы.
 

Жанна д'Арк

 
Жанна!
Ржание долгой, как жизнь, бесконечной войны.
Ржавые пашни и стонущие горожане.
Жёны рожают
в проклятьях саксонских ублюдков, а Жаны у них
Горло в слезах полосуют, как булку, ножами.
 
 
Жанна!
Толпы блаженных, пророков бредут по земле,
Знать это хочет не знать и спивается в замках.
Подлый и жадный
дворец короля при безвольном совсем короле.
В хлебе печали – воды огорчения закись.
 
 
Жанна!
Конь твой и ты, золотые, в конце Риволи.
Снова бургундское Франции пьют парижане
Под баклажаны
и устрицы, выжав лимон и полив их шабли,
Режут не горла, а сдобную выпечку Жаны.
 
 
Жанна!
Душу твою позовут сотни войн на земле,
Божьей посланнице снова рядиться в мужское.
А прихожанам
к костру приходить и от зависти подлой шалеть
К мужеству женщины, зависть огнём успокоя.
 
 
Жанна!
Клещи закованных в латы не женственных ног.
Зуб на десне – так на лошади дева, не выбить.
Не подражаем
ни меч и ни факел для временных женских обнов
Всех инкарнаций твоих и победных побывок.
 

Жене-анестезиологу

 
Всю ночь ты убивала боль,
Топила тех котят —
Едва рождённых (не тобой —
Хирургами) чертят.
 
 
Проснёшься —а давно светло,
Как на твоих столах.
Так много боли родилось,
Пока ты всё спала,
 
 
И столько имплантаций бомб
Проведено земле,
Что больше шанс прикончить боль
В аду на вертеле.
 
 
Пока ты не проснулась, я
Газеты отложу.
Анестетический коньяк —
То в полдень абажур.
 
 
От новостей слегка – озноб,
В висках – удары в жесть.
Ко лбу приложишь губы, но
Там 36,6.
 

За месяц до парада живых

 
За урочищем, где тёмные овраги —
Как глубокие морщины на земле,
Где за речкою топорщатся без флагов
Сиротеющие древки тополей,
 
 
Где зарницы от салютов крепят веру
В то, что памятью не обойдён никто,
Восклицательными знаками по ветру
Чемерица подтверждает высотой —
 
 
Там по-братски обнимаются ребята
Безымянные в беззвёздности погон —
Похороненные наспех и когда-то
До победы с недовыплатой долгов.
 
 
Неполна недоповеданная повесть,
А героев всё труднее называть —
Обезличенных солдат, что, упокоясь,
Не хотят, чтобы над ними – трын-трава.
 
 
И когда-нибудь поднимутся неслышно
И пройдут в строях упрёком площадям,
Не щадя их – с триколорами на крышах,
Непарадным своим видом не щадя.
 
 
И представятся по званию и чину,
По тому, как называли мать с отцом,
Чтоб живущим устыдиться, вторя гимну,
Просветлев тогда заплаканным лицом.
 

Закат

 
Закат бордовым отсветом настенным
Пьянил вечерней истиной в вине,
И ветви дуба, превратившись в тени,
Сплетались и метались по стене
 
 
Словами пальцев в сурдопереводе
Переплетённых строчек за окном
О малости, отведенной в природе
Теням глухононемых говорунов.
 
 
Блаженны говорящие друг другу,
Блаженны понимающие слог,
Пусть путанный, как ветви или руки, —
Благословен, раз от него тепло.
 
 
Утихнет ветер, солнце в полнакала
Нырнёт в бокал, чтоб выпитым до дна
За горизонтом этого бокала
Теплить воспоминаниями нас.