Текст книги "Храм Фемиды. Знаменитые судебные процессы прошлого"

«…И жалкий лепет оправданья»

В подобных обстоятельствах злонамеренность Кремуция Корда выглядела несомненной. Напрасно он тревожил тени своих великих предшественников, оправдываясь примерами Тита Ливия, Азиния Павлиона и Мессалы Корвина, писавших об убийцах Цезаря в превосходных степенях: время изменилось. Напрасно ссылался он на обязанность историка фиксировать происходящее и свою политическую беспристрастность – кого она волнует, если «уважаемые люди» встревожены. Совершенно беспомощным с точки зрения сената выглядел передаваемый Тацитом тезис Корда о том, что нельзя судить его за слова («Отцы сенаторы, мне ставят в вину только мои слова, до того очевидна моя невиновность в делах»): в иные эпохи (а на дворе как раз такая!) слова гораздо опаснее многих действий. Наконец, ссылка на то, что историк уже читал своё произведение императору (первая редакция книги была написана задолго до процесса) и оно не вызвало у того отрицательных чувств, тоже выглядит по-детски наивным: разве император не хозяин своего мнения? Тогда не вызвало – а сейчас вызвало. Или может вызвать. Пусть даже и не у императора.

«Не делая прямых выпадов против Октавиана Августа и Тиберия, но давая общую картину разложения нравов, историк тем самым утверждал, что существующий общественно-политический порядок есть именно следствие этого разложения нравов: народ и сенат, забыв о своём величии и свободе, прониклись духом сервилизма и покорно возложили на себя ярмо тирании».

Портнягина И. П. Дело Кремуция Корда (к вопросу о республиканской оппозиции в период раннего принципата)

Сенаторы постановили сжечь книгу Кремуция Корда. В ответ тот отказался принимать пищу и, как пишет Тацит, «так лишил себя жизни».

Утверждают, что Корд умер со словами: «Скажите Тиберию, что история отомстит за историка». Что тут скажешь? По крайней мере, надеяться на это всегда можно… Любопытно другое: прошло две тысячи лет, но соблазн отстоять выгодную власти «историческую правду» при помощи доносчиков, закона и суда никуда не исчез.

«Кремуций. Я не сделал ничего противозаконного. В Риме нет закона, осуждающего историка за изображение событий прошедшего времени. Я не признаю себя виновным, ибо никто не может быть назван виновным без суда, а я не подлежу суду, потому что не сделал и не сказал ничего, что бы обнаруживало моё нерасположение к настоящему правительству. Я готов оправдываться в сенате, если тебе, господин, угодно будет представить на меня обвинения за мои «Анналы». Только воля цезаря – не закон – может погубить меня; пусть поступает цезарь как ему угодно, но я никогда не скажу, что я виноват, когда я прав…»

Костомаров Н. И. Кремуций Корд. Трагедия в 3‑х действиях.

А ведь несложная, вроде бы, мысль: истинное, а не деланое величие и в защите-то не нуждается…

2. Слово против слова

Суд над Жаком Ле Гри по обвинению в покушении на честь жены его соседа Жана де Карружа, Франция, 1386 г.

В октябре 2021 г. на экраны вышел фильм Ридли Скотта «Последняя дуэль». Судебный поединок между персонажами Мэтта Деймона и Адама Драйвера в присутствии героя Бена Аффлека не выдуман: 650 лет назад примерно так всё и было…

Во все времена судебное следствие периодически заходило в тупик. Понятный нам принцип «неустранимые сомнения толкуются в пользу обвиняемого» был людям древности и Средневековья не близок: кто-то же должен отвечать! По их мнению, в подобных случаях следовало положиться на Высшую Волю.

Спросить у Бога

Идея Божьего суда (ордалии в терминологии юристов) восходит к глубокой древности, мы встречаем её уже в законах Хаммурапи, вавилонского царя XVIII в. до н. э. В частности, практиковалось испытание водой: «Если человек бросил на человека обвинение в колдовстве и не доказал этого, то тот, на которого было брошено обвинение в колдовстве, должен пойти к Божеству Реки и в Реку погрузиться; если Река схватит его, его обвинитель сможет забрать его дом. Если же Река очистит этого человека и он останется невредим, тогда тот, кто бросил на него обвинение в колдовстве, должен быть убит, а тот, кто погружался в Реку, может забрать дом его обвинителя». Встречаем мы схожие нормы и в древнеиндийских Законах Ману (предположительно II в. до н. э.): невиновным полагался тот, «кого пылающий огонь не обжигает, кого вода не заставляет подняться наверх».

К испытанию огнём и водой со временем добавился поединок – и то сказать, «на Бога надейся, а сам не плошай». Например, в 501 г. король бургундов Гундобад, несмотря на разгар войны со своим франкским коллегой Хлодвигом и одновременно с собственным братом, издал в городе Лионе эдикт, в частности гласивший: «Чтобы подорвать эту преступную привычку <лжесвидетельствовать под присягой. – А. К.>, мы в соответствии с настоящим законом постановляем, что всякий раз, когда возникает судебный спор у наших людей и тот, кто обвиняется, отрицает, что у него нужно искать данную вещь или что он несёт ответственность за совершённое преступление, тогда <…> не следует отказывать им в праве на поединок».

Обычай получает широкое распространение в Европе, от христианских королевств Испании до Древней Руси, где получает закрепление «поле» – судебный поединок, обставленный целым рядом правил, вплоть до возможности выставить «заместителя».

«…когда царь <руссов. – А. К.> решит спор между двумя тяжущимися, и они решением его останутся недовольны, тогда он говорит им: разбирайтесь мечами своими – чей остреё, того и победа».

Шамс ад-Дин ал-Мукаддаси ал-Башшари, арабский путешественник X в.

Иногда поединки проходили благопристойно, как на рыцарском турнире, но нередко соперники выказывали невероятное ожесточение. Так, в 1456 г. в английском Винчестере вор Томас Уайтхорн обвинил добропорядочного рыбака Джамиса Фишера в соучастии в краже; тот, естественно, отпирался. Оба принесли присягу в том, что говорят правду, и судья постановил провести поединок. Противники были вооружены палками и острыми железными рогами. В самом начале схватки оружие Фишера сломалось, и судья решил восстановить равенство шансов, изъяв его и у Уайтхорна. После этого в ход пошли зубы, и вор ухватил рыбака за причинное место, но тот изловчился и, в свою очередь, начал выдавливать врагу пальцами глаз. Уайтхорн сдался, признался в оговоре Фишера и ещё двадцати восьми человек и был повешен…

Изначально, в раннем Средневековье, типы споров, которые могли решаться поединком, можно было пересчитать по пальцам. Однако со временем «вошли во вкус»: сами поединки, правда, были нечастыми, но оснований для них стало много. В деле, которое мы рассматриваем, вопросы чести тесно переплелись с финансовыми.

А было так…

Широкая чёрная, узкая белая…

Жан де Карруж принадлежал к нормандскому рыцарству средней руки, как и его отец и дед. Столетняя война была в разгаре, поэтому ещё до официального совершеннолетия он начал принимать участие в походах против англичан вместе с отцом под знамёнами их общего сеньора, графа Робера Першского. В 1367 г. англичане разорили деревню Карружей и разрушили родовой замок. Поправить дела молодому рыцарю помогла женитьба на Жанне де Тилли, за которой давали земли, приносившие неплохой доход. Крёстным отцом первенца стал сосед и близкий друг Жана рыцарь Жак Ле Гри – это важно. Ещё через несколько лет граф Першский умер бездетным, и титул унаследовал его старший брат, граф Пьер Алансонский (Пьер II Добрый) – это тоже важно.

Затем в жизни нашего героя началась чёрная полоса: карьера при графском дворе не задалась, Пьер Алансонский явно выделял Ле Гри; друзья стали соперниками. Затем умерли жена и сын: то ли чума, то ли ещё что… В отчаянии он с мини-отрядом из семи солдат вступает в войско адмирала Жана де Вьена, ученика великого Бертрана Дюгеклена, и отважно сражается, испытывая судьбу. Судьба, казалось, одумывается, начинается белая полоса…

Но она оказалась узкой. Вернувшись в 1380 г. после успешной кампании домой, Карруж женился на юной красавице Маргарите де Тибувиль. Если с его стороны в этом браке и был расчёт, то только на рождение наследника, ибо обогатиться через этот брак было непросто: отец невесты растратил значительную часть своих владений, да и репута-цию имел сильно подмоченную, т. к. дважды предавал своего короля, выступая на стороне англичан. В своё время он продал поместье Ону-ле-Фокон графу Пьеру, а тот подарил своему любимцу Ле Гри. Карруж решил оспорить старую сделку и начал судебный процесс, который тянулся несколько месяцев и закончился вмешательством короля (граф Алансонский приходился ему кузеном; угадайте, в чью пользу решил дело Карл VI?). Ещё одна попытка – оспорить в суде передачу графом должности коменданта замка Бэллем, которую занимал ушедший в мир иной Карруж-старший, в обход его сына другому вассалу – также успеха не имела. Помимо прочего, не на шутку рассерженный герцог не дал согласия на покупку своим Карружем земли у соседа; он был сеньором обоих, и в его полномочия входило одобрять или не одобрять переход земель. Помимо обиды на Алансона, рыцарь – основательно или нет, мы уже не узнаем – считал, что за всем этим стоит мерзкий интриган Ле Гри…

Впрочем, внешне они помирились, Маргарита был представлена соседу-сопернику, всё шло своим чередом. В поисках денег и славы Карруж принял участие в экспедиции адмирала де Вьена в Англию, где тот совместно с шотландцами пытался переломить ход Столетней войны; хотя предприятие и закончилось неудачей, наш герой вернулся и с тем, и с другим. Вроде опять белая полоса…

Поединок Ле Гри и Жана Карружа (миниатюра из хроник Жана де Ваврена, 1480)

В январе 1386 г., когда Карруж был в отлучке, а его матушка тоже отправилась по делам в соседний город, Маргариту, по её словам, посетил один из солдат Ле Гри. Поговорив для вида о чём-то несущественном, он объявил, что его командир находится за дверью и сгорает от любви. Далее было страстное признание самого претендента на сердце госпожи Карруж, предложение денег в обмен на благосклонность и – после решительного отказа – изнасилование. В таком виде эту историю узнал вернувшийся через несколько дней муж.

«Они повалили меня, прижали и заткнули мне рот капюшоном, чтобы я не кричала. Я думала, что задохнусь, и вскоре утратила способность сопротивляться».

Из показаний Маргариты Карруж перед парламентом

Спор вассалов должен был разбирать сеньор. Пьер Алансонский счёл, что Маргарита лжёт, что она сама мечтала о связи с его любимцем и была инициатором встречи. Решение было настолько предсказуемо, что оскорблённые супруги даже не явились на заседание. Получив отказ в «первой инстанции», Карруж отправился к королю; надежды на то, что тот переменит решение своего двоюродного брата и разрешит поединок (ничего другого в ситуации «слово против слова» не оставалось), было немного, но имелся ещё один вариант.

«И сели судьи…»

Парламент во Франции XIV в., как ни странно, был местом для дискуссий; точнее, для правосудия. Он вырос из Королевского совета и был в гораздо большей степени, нежели его английский тёзка, судом, чем законотворческим органом. Спор двух рыцарей привлёк его внимание, а король, чувствуя, что ситуация щекотливая, был рад «разделить ответственность». В результате спорящие стороны предстали во Дворце правосудия перед монархом и парламентом.

Ле Гри советовали добиваться церковного суда; в делах о защите чести это можно было делать, но тот настаивал на колоссальной компенсации за «честь, достоинство и деловую репутацию» – 40 000 ливров (ок. 300 кг золота), а это не вязалось с идеей христианского бескорыстия. Тогда был запущен классический уголовный процесс с допросом очевидцев (свидетелей-простолюдинов в соответствии с процессуальными нормами того времени расспрашивали под пыткой). На нём обвиняемый (или ответчик – поди разбери этих средневековых французов) всячески пытался очернить обвинителя (истца?), подробно живописуя его буйный нрав. Из его слов следовало, что Карруж вынудил жену ложно обвинить его по мотивам личной ненависти. Кроме того, Ле Гри заявил алиби и привел свидетелей, оруженосцев графа Алансонского: якобы в тот день он был в 25 милях (около 40 км) от замка Карружа и попросту не успел бы «обернуться». Но, как назло, один из обеспечивавших алиби Ле Гри людей, некий Жан Белото, прямо через несколько дней сам попался на изнасиловании, что несколько обесценило его показания… Да и в том, что проведший немалую часть своей жизни в седле вояка не сможет проскакать за день туда-сюда два раза по 40 км, у судей возникли большие сомнения. В итоге парламент (король к тому времени отбыл во Фландрию по военным делам) вынес решение ввиду неустранимых противоречий в деле устроить поединок.

«Перед началом боя Карруж подошел к своей супруге, сидевшей в траурной колеснице, и сказал ей:

– Сударыня, по вашему делу я иду жертвовать жизнью и биться с Жаком Ле Гри; вам одной известно, право ли и честно ли моё дело.

– Да, монсеньор, – отвечала она, – вы убедитесь в этом; бейтесь с уверенностью, потому что дело правое.

Тогда рыцарь поцеловал супругу, пожал ей руку, перекрестился и вошёл на поле битвы. Супруга же его оставалась в траурной колеснице, благоговейно молясь Богу и Богоматери о ниспослании ей в этот день победы в её правом деле. Она была чрезвычайно печальна и опасалась за свою жизнь, потому что ей угрожал костёр, а мужу виселица, если бы он остался побеждённым».

Жан Фруассар (ок. 1337 – после 1404 гг.), «Xроники»

Хронист-современник описывает его так: «Когда противники, как надлежало, поклялись соблюдать условия поединка, их поставили друг перед другом и велели делать то, для чего они туда пришли. Они сели на коней и с самого начала повели себя очень решительно, ибо хорошо знали ратное дело. Там было великое множество французских сеньоров, приехавших, чтобы посмотреть на бой. Сначала противники сразились на копьях, но не причинили друг другу никакого вреда. После этого они спешились, дабы продолжить бой на мечах, и схватились очень отважно. И был сначала сир де Карруж ранен в бедро, из-за чего все его сторонники крайне встревожились. Но затем он повёл себя столь доблестно, что поверг своего противника наземь, вонзил ему в тело меч и убил его прямо средь поля».

Считается, что это был последний судебный поединок во Франции. Говорят, поверженный на землю Ле Гри продолжать клясться в своей невиновности. Спустя несколько месяцев после того, как его труп согласно закону был публично повешен, некий преступник, приговорённый к смерти, заявил, что это он в своё время изнасиловал госпожу Карруж. Зачем? Может, надеялся на отсрочку казни…

А может, душу облегчал.

3. На ханский суд

Судебный спор между князем Московским Василием Васильевичем и князем Звенигородским и Галицким Юрием Дмитриевичем о великом княжении, Золотая Орда, 1431 г.

Почему после сокрушительной победы русских на Куликовом поле иго устояло? Причин много, но одна из главных заключается в том, что и сами русские князья не так уж им тяготились, научившись извлекать из него для себя пользу – и иной раз немалую…

Непрост – ох, непрост! – был год от Рождества Христова 1431‑й, от Сотворения же Мира, как считали на Руси, 6939‑й. На самом западе Европы казнена на костре в Руане то ли ведьма, то ли просто упорная грешница, а впоследствии, как выяснится, святая Жанна, Дева Франции. В том же году корона французских монархов была возложена на голову девятилетнего Генриха VI Ланкастера, английского короля – кажется, вот-вот возникнет на карте великая империя, сопоставимая по могуществу со Священной Римской. Тем паче, что в последней – неблагополучно: уже десять лет полыхают войны истинно католических князей с мятежными гуситами, последователями также сожжённого несгибаемого еретика (впоследствии, как выяснится, борца за национальную самобытность Чехии) Яна Гуса; пятый крестовый поход против этих отчаянных схизматиков закончился в этом году так же, как и четыре предыдущих – дорогостоящим неуспехом. И на юге не лучше: Венеция в очередной (кто же знал, что последний?) раз напала на Геную; в кровопролитных сражениях на суше и на море успех сопутствовал то одной, то другой стороне. Годом ранее на Балканах вновь активизировавшиеся турки-османы взяли Салоники. На дворе стояла эпоха, названная потом историками Ранним Возрождением, по всей Европе шла, выражаясь словами Евгения Шварца, «нормальная придворная жизнь». На восточной окраине континента два русских князя – дядя и племянник – ехали в Орду судиться…

Запутать всё

Трудно сказать, когда именно запутался и без этого непростой вопрос о наследовании престола великих князей Владимирских. Многие исследователи считают, что произошло это в княжение Дмитрия Ивановича, известного нам как Дмитрий Донской. Именно тогда князья московские стали смотреть на Владимирское княжество как на своё наследственное владение, «отчину»: «А се благословляю сына своего, князя Василья, своею отчиною, великим княженьем». Прежняя система, при которой великим князем становился старший в роде, таким образом, попиралась, но неявно: единственный брат Дмитрия Ивановича умер ещё ребёнком (то же касалось и двоюродных, кроме одного, Владимира Храброго; но его, прирождённого воина и никудышного политика, удалось отодвинуть в сторону), и не вполне ясно было, принципиальное это решение или ситуационное…

Имелось в «духовной» (завещании) куликовского триумфатора одно условие, которое потом будут со всех сторон обсуждать претенденты на престол: «А по грехом, отъимет Бог сына моего, князя Василья, а хто будет под тем сын мой, ино тому сыну моему княж Васильев удел, а того уделом поделит их моя княгини». Иными словами, если Василий умрёт раньше Дмитрия, то наследником становится следующий сын. Василий Дмитриевич пережил отца на три с половиной десятилетия и, в свою очередь, произвёл на свет пять сыновей, из которых, впрочем, лишь один стоял у отцовского гроба, остальные умерли раньше. Династическая ситуация со смертью Василия I перестала быть однообразной: четыре его младших брата находились по прежним представлениям ближе к престолу, чем Василий Васильевич… И ещё один нюанс, немаловажный: была ведь Орда; о ней в духовной сказано всего единожды: «А переменит Бог Орду, дети мои не имут давати выхода в Орду…» («А случится с Ордой что-то, и детям моим не надо будет платить дань…»), но все же понимали, что «переменить» Бог может и в обратную сторону. Хан Тохтамыш в вопросы московского княжения не вмешивался: ему не до того было, он на юге своего улуса боролся с недавним союзником, «Железным хромцом» Тимуром (Тамерланом); а ну как всё успокоится и ханы вспомнят о прежних порядках?..

Прояснить ситуацию могла духовная самого Василия I; могла, но не прояснила. Дело в том, что наследодатель княжил долго и успел трижды распорядиться «движимым и недвижимым»: в первый раз в 1406 г. («А даст Бог сыну моему, князю Ивану, княженье великое держати»), во второй, пятнадцатью годами спустя, – гораздо определённее («А сына своего, князя Василья, благословляю своею вотчиною, великим княженьем, чем мя благословил мои отец»), а ещё через три года повторил первую из формул: «А даст Бог сыну моему великое княженье, ино и яз сына своего благословляю, князя Василья». То есть всё-таки «если»…

Дмитрий Донской и его потомки

В конце февраля 1425 г. Василий Дмитриевич скончался. Теперь на великое княжение претендовал его брат Юрий, удельный князь Звенигородский и Галицкий, и его единственный к этому моменту сын Василий, неполных десяти лет от роду. Казалось бы, силы неравны, и опытный пятидесятилетний полководец и дипломат должен «влёгкую» разобраться с племянником, но…

«В Орду! В Орду!..»

Во‑первых, на стороне малолетнего претендента было московское боярство (знатная часть служилого сословия, крупные феодалы) со своими отрядами и митрополит Фотий, учёный грек, уже 15 лет возглавлявший Русскую церковь и много сделавший для её объединения и укрепления, – сила немалая. Во‑вторых, у мальчика был дедушка, и звали его Витовт. Великий князь Литовский и Русский, мощная фигура, авторитетная и «на Москве», и в Орде. Его вполне устраивала сложившаяся ситуация, и он намерен был всячески поддерживать внука. Поэтому ничего удивительного не было в том, что при Василии сложился мощный «регентский триумвират»: мать Софья Витовтовна, митрополит Фотий и боярин Иван Дмитриевич Всеволож, неофициальный глава «московской боярской партии».

Иван Дмитриевич Всеволож (Всеволожский) происходил из боярского рода Всеволожей – потомков смоленских князей, утративших княжеский титул. Играл большую роль при дворе Василия II, был деятельным помощником Софьи Витовтовны. Однако впоследствии переметнулся на сторону противника великого князя, его дяди Юрия Дмитриевича, был схвачен и ослеплён зимой 1433–1434 гг., а его имения были конфискованы.

При таких козырях на руках у противника Юрий оказался не готов начать действовать немедленно. Он заключил с племянником перемирие, уехал в Галич (выбирать операционной базой Звенигород, расположенный между Москвой и союзной Василию Литвой, было бы чистым самоубийством) и начал собирать силы. Партия Василия, естественно, тоже не дремала: братьям Юрия были пожалованы уделы, и они согласились выступить против «старшенького». Возникла ситуация неустойчивого равновесия, и ни одна из сторон не решалась его нарушить. Фотий поехал уговаривать Юрия не выкладывать его главный аргумент, именуемый «Орда»: Василий пытается занять великокняжеский престол, не получив благословения в Сарае, и это может дорого ему обойтись.

Сначала Московскую Русь посетило «моровое поветрие» – оспа, затем «дедушка Витовт» начал военные действия против Пскова и увяз в них. Потом скончался один из Дмитриевичей, Петр. Всё это откладывало решительную схватку между дядей и племянником. Они даже заключили «докончание» (соглашение), в котором Юрий признавал себя «братом молодшим» Василия, но… только по уделам, упомянутым в завещании Дмитрия Донского. Вопрос о великом княжении оставался открытым.

«И тогда царь Махмет даде великое княжение князю Василью Васильевичю»

(миниатюра из Лицевого летописного свода, XV! век)

Осенью 1430 г. умер Витовт. Орде из-за двухлетней засухи и мора (чумы) было не до русских дел. Юрий расторг мир, и соперники в очередной раз нерешительно повоевали, ничего не достигнув. В начале июля 1431 г. скончался митрополит Фотий. Настало время идти ва-банк. Дождавшись «счастливых дней» (Василий II – Успения (15 августа), Юрий – Воздвижения (14 сентября)), соперники с богатыми дарами двинулись «поклониться хану».