Текст книги "Храм Фемиды. Знаменитые судебные процессы прошлого"

Что рассказал покойник

2 августа 1662 г., за две недели до двухлетней годовщины собственной смерти, старый Харрисон объявился в Кэмпден-Хаус. История, которую он поведал, была совершенно фантастической.

«Однажды в четверг, в полдень, во время уборки урожая, я отправился в Черрингвуд собирать арендную плату, причитавшуюся моей хозяйке, леди Кемпден; арендаторы все были на полях и поздно возвращались домой, и мне пришлось задержаться до позднего вечера. На обратном пути домой на узкой тропе, идущей через заросли дрока близь Эбрингтона, мне повстречался всадник, который сказал: «А, вот ты где!» А я, боясь, что он убьёт меня, ударил лошадь в нос, а он нанёс мне несколько ударов шпагой и проткнул ею мой бок, в то время как я изо всех сил оборонялся тростью; в это время сзади оказался другой, он ткнул меня в бедро, схватил за воротник и швырнул об изгородь; затем появился ещё один. Они не взяли мои деньги, но взгромоздили меня на коня позади одного из них, расположили руки в обхват и связали запястья чем-то, у чего был пружинный замок; я сужу об этом по услышанному мной щелчку. После этого они укрыли меня плащом и увезли прочь».

Похитители увезли его на юго-восток Англии, в Кент, где продали за 7 фунтов на какой-то корабль (зачем?). Корабль вышел в море, и спустя несколько недель был захвачен турецкими пиратами, которые привезли всех в Турцию и продали на невольничьем рынке. Там его купил местный доктор (зачем?) и определил в прислуги, а перед смертью дал ему вольную и подарил драгоценную чашу, продав которую Харрисон добрался до Португалии, где его, без гроша в кармане и умирающего от голода, подобрал неизвестный англичанин и за свой счёт отправил в Англию.

С Перри всё более-менее ясно, история оговоров и самооговоров знает случаи и похлеще – вспомним Салемских ведьм. А вот в рассказе «старого верного слуги» многое, мягко говоря, не вяжется. 32 фунта (зарплата разнорабочего за четыре года работы в то время) – стоило ли из-за этой суммы имитировать свою гибель и скрываться? Не помешался ли старик от жадности, когда пропали все его накопления? Холмс бы, конечно, распутал это дело и по сохранившимся судебным протоколам…

Харрисон прожил ещё десять лет, регулярно развлекая посетителей окрестных пабов за пинту пива и рагу рассказами о своих заморских злоключениях. Английское правосудие, казнившее трёх невиновных, его не домогалось; более того, вплоть до 1954 г. оно категорически отказывалось рассматривать дела об убийствах, в которых тело не было обнаружено.

9. Сыск об упрямом старичке

Судное дело старца Авраамия, обвиняемого в порицании царя и существующих государственных порядков, Русское царство, 1697 г.

Общественное сознание нередко оперирует стереотипами. Исторический его извод – тем более: в наших головах в прошлом действуют персонажи, соответствующие откуда-то взявшимся (семья, школа, книга?) и надолго усвоенным представлениям. Жестокость Петра I – место общее, и свидетельств в пользу объективности такой оценки – пруд пруди. Однако ж умел царь и первый российский император бывать милостивым. По-своему, по-петровски…

«В 1939 г. в сектор рукописей Института мировой литературы им. А. М. Горького АН СССР поступила коллекция древнерусских рукописей В. Н. Перетца. В составе этой коллекции имеются четыре тетради в осьмушку (10 х 17 см) без обложки, сшитые вместе суровыми нитками; в них 28 листков. Два первых листка по сгибу протёрлись и отделились от тетради. Левый край первого листка сверху и снизу обтрепался, и начальные буквы его строк частично утрачены; это не мешает, однако, чтению текста», – говорится в справке, прилагаемой к коллекции. Текст, вмещаемый тетрадями, к тому моменту был известен историкам по меньшей мере полвека, но в отрывках и пересказе. Причём в пересказе довольно специфическом: языком следственных протоколов…

В отличие от погрязшей во грехе Европы с её многовековым стремлением то светских властей подчинить себе Церковь («цезарепапизм»), то Церкви – подмять под себя государство («папацезаризм»), православный идеал основан на идеях симфонии этих двух начал, т. е. гармонии (согласия) и синергии (сотрудничества). Не то чтобы Русской церкви были совсем чужды дискуссии по вопросу о соотношении духовной и светской власти – нет, об этом жарко спорили и иосифляне с нестяжателями в конце XV в., и никониане со старообрядцами в середине XVII в., – однако официально всегда считалось, что удел государства – управлять «землёй и людишками», а Церкви – отечески эту власть направлять, напоминать о милосердии Божием и при необходимости вразумлять. Когда правителям казалось, что святые отцы переходят некие границы, летели головы: в буквальном (митрополит Филипп при Иване Грозном) или переносном (патриарх Никон при Алексее Михайловиче) смысле.

Царские причуды

Конец «бунташного» семнадцатого века был ненамного лучше его «смутного» начала: страну сотрясали различного рода «нестроения», буянили стрельцы, волновались окончательно закрепощённые крестьяне, неспокойно было на границах. Молодой Пётр, окончательно утвердившийся на престоле в 1689 г., пока лишь примерялся к управлению государством: дрессировал «потешных», строил корабли, гонял туда-сюда в Архангельск, хаживал на Азов. «С бояры сидел» редко, перепоручив рутину своему дяде Льву Нарышкину и князю Борису Голицыну. Кроме того, от трудов ратных и строительных царь периодически отдыхал – то малыми загулами в Немецкой слободе на Кукуе, а то и большими, когда всей Москве становилось жарко…

Немецкая слобода – исторический квартал Москвы, место поселения европейцев разных национальностей; с середины XVII в. располагался на правом берегу р. Яузы в районе нынешних Бауманских улиц.

Историки видят в регулярных «собраниях» Всешутейшего, всепьянейшего и сумасброднейшего собора разное: кто-то пародию на католическую церковь, следующую русской карнавальной традиции, кто-то – дискредитацию церкви православной, подготавливавшую упразднение патриаршества, а кто – и своеобразные «корпоративы и тимбилдинги», во время которых царь проверял приближённых на соответствие своим представлениям о должном. Трудно сказать, в чьих оценках больше правды, но несомненно, что современники видели в этом образцы вопиюще неподобающего поведения: православный царь, чьё величие традиционно проявлялось в высокомерной малоподвижности (разве что на охоте можно было подразмяться), и другие «члены Собора» в абсолютно непотребном виде и состоянии катались на санях, запряжённых свиньями и козлами, курили, как ещё не изобретённые Стефенсоном паровозы (что на Руси того времени строжайше осуждалось), приставали к не успевшим убраться с дороги женщинам и ломились в дома порядочных горожан, требуя хмельного. Речи их, при этом произносимые, способны были заставить густо покраснеть ломового извозчика в третьем поколении.

Патриарх Адриан, человек кроткий и сосредоточенный на духовном, пытался увещевать молодого царя, но особого успеха не достиг. Были в Церкви и другие деятели, искренне заботившиеся о монаршей репутации…

В тихом омуте…

Стоит в одном из живописнейших уголков Москвы у подножия Воробьёвых гор Андреевский монастырь, посвящённый воину-мученику, святому Андрею Стратилату. Когда построен – точно неизвестно, по легенде одноимённая деревянная церковь, стоявшая на этом месте, остановила татар Казы Гирея в 1591 г. (на самом деле, те нехотя развернулись, увидев на Воробьёвых горах огромное войско, выставленное Годуновым), пользовался особым покровительством боярина Федора Ртищева, человека просвещённого и молитвенного, а в конце века был придан «первому российскому университету» – Славяно-греко-латинской академии. Настоятелем его в 1690‑е гг. подвизался Авраамий, добрый и хлопотливый старичок, искренне любивший Петра, с которым был неплохо знаком.

Откуда он взялся, какого роду-племени, что подвигло его на монашеское служение – нам не ведомо. Жизненный путь его виден начиная примерно с 1660 года, когда он возник в Андреевской общине, подучился, приблизился к Ртищеву и был поставлен во главе строительных работ. Так он и жил в обители, при его «смотрении» построенной, и повышений не искал: напротив, будучи переведён келарем в Троицко-Сергиеву лавру, униженно просил освободить его от «хлебного» места в знаменитом, первостатейном монастыре. Такой был человек, некарьерный.

Авраамий всем сердцем чувствовал на Руси «нестроение». Проистекало оно, по его мнению, из следующих причин: во‑первых, государь, возмужав, «уклонился в потехи непотребные», и тем самым подаёт дурной пример своим подданным, которых должен был бы, напротив, наставлять на правильный путь; во‑вторых, государевы люди напрочь забыли стыд, «губят государство нагло, судят неправедно и с судимых емлют, кто даст почести посуленой, тот и прав». Число этих людей непрестанно умножается («где бывало, преж сего по одному, а ныне тут два, а инде есть и три»). От всего этого народ пребывает в смущении («за такое невоздержание содержащих правду во лжи многие опасаются и ждут праведного наказания от господа бога»). Государь же своих благочестивых матушки и супруги не слушается «и совету от них доброго не приемлет». А многие добрые люди государю указывать на творящиеся безобразия «не смеют для того [что] скажут де про нас, будто мы заводим бунт, и блюдутся <опасаются. – А. К.> казни и разорения домов своих и ссылок». Замкнутый круг.

«Також и до ныне царствуют и владеют ови <иные. – А. К.> разумно и по законом божиим и по преданию святых отец и прежде бывших царей творят суд и во всем правду, и того ради спасаются, а инии царствуют, забыв страх божий и смертный час и всех праведного судии и царей нестыдящагося, и того ради и погибают».

«Тетради» игумена Авраамия.

Разорвать его Авраамий считал своим пастырским долгом. Он вообще был, судя по всему, великий идеалист, одна из тех чистых душ, мечтающих о том, чтобы при рубке леса не летели щепки и всё устраивалось бы к всеобщему удовольствию (чего, как известно, в реальной жизни не бывает). Замечательный историк XIX столетия Сергей Соловьёв оценил мечтания старца и его собеседников так: «Им бы хотелось, чтоб Пётр вдруг явился на престоле русском новым Соломоном во всей премудрости и славе, чтоб все правители из кормленщиков сделались строжайшими и бескорыстнейшими блюстителями правосудия, чтоб вдруг бедная страна закипела млеком и медом; эти люди хотели, считали возможным внезапное облегчение и улучшение, видели, наоборот, требование страшного напряжения сил, требование пожертвований – и роптали, причём некоторые стороны поведения царя давали оправдание ропоту».

Пётр I перед матерью царицей Натальей, патриархом Адрианом и учителем своим Зотовым (Николай Неврев, 1903)

Старец смиренно просил царя не прогневаться на него за то, что он, «убогий и малоумный неучёный чернец», лезет не в своё дело. Он готов был пострадать: «Аще <если. – А. К.> и наказанию какому достоин буду, сам накажи, яко отец детей своих духовных», – а потому, вопреки обычаю того времени, не подбросил анонимное письмо, а нашёл возможность передать в собственные петровские руки. Провидение пыталось дать благонамеренному старцу шанс легко отделаться, и царь, сказав «Худо писано, перепиши» (даром что почерку самого государя в смысле нечитабельности позавидовал бы любой районный терапевт), тетрадки вернул, но упрямец шансом не воспользовался. Он велел одному из иноков переписать и отправил «куда следует», т. е. прямиком чёрту в зубы (зачёркнуто) в Преображенский приказ.

«…Сам к нам в руки лезет!»

Суда как отдельной ветви власти в России того времени не существовало, его вершила администрация в рамках своих полномочий и юрисдикции: стрельцов судил Стрелецкий приказ, «лихих людей» – Разбойный, жителей Сибири – Сибирский. Преображенский приказ стоял особняком: возникнув как снабженческий орган и канцелярия для управления «потешными» полками, он стремительно вырос до своего рода следственно-судебного органа по важнейшим государственным делам. Возглавлял его лично близкий царю Фёдор Юрьевич Ромодановский, «собою видом, как монстра; нравом злой тиран; превеликой нежелатель добра никому; пьян по вся дни; но его величеству верной был так, что никто другой». За поистине редкую преданность и склонность к крутым мерам Пётр его ценил и обременял поручениями, взыскующими упомянутых качеств: руководством потешными на маневрах, походами на Азов, надзором за мятежной Софьей, «смотрением государства» в период своего отъезда в Европу. Ему-то и попало в руки старцево сочинение.

Главный кнутобой страны отреагировал на тетрадки с изрядной долей философии, заметив: «Ну, надо же! Все от нас бегут, а этот сам к нам в руки лезет», – и меланхолически велел передать их царю на его усмотрение. Царь – благо писано на этот раз было разборчиво – усмотрел всё, что положено, и тут же (на дворе стоял январь 1697 г.) Авраамия взяли под стражу и начали крепко «расспрашивать». Больше всего палачей интересовали неназванные печальники: вот ты всё время пишешь «люди говорят, де царь такой, люди говорят, де царь сякой…» Кто конкретно? «В тот же день Авраамий был у пытки расспрашиван с пристрастием и подыман на дыбы дважды. А на другом подъёме было ему кнутом три удара, чтобы он про тех людей, которые к нему прихоживали, сказал подлинно, какова они чину и где живут».

Люди Ромодановского дело знали, старец был не из железа и «припомнил» несколько имен. Он назвал боярина Михаила Милославского, довольно близкого родственника первой супруги Алексей Михайловича, подьячих Никифора Кренева, Игнатия Бубнова и Кузьму Рудеева, а также дворцовых крестьян, братьев Ивана и Романа Посошковых. Арсенал следственных действий тогдашнего УПК, помимо разнообразной пытки, включал в себя «постановку на очи» (очную ставку), обыск по месту проживания и расспросы возможных свидетелей. Подьячие сознались, им присудили ещё кнута и отправили в ссылку в свежевзятый Азов; боярин и братья Посошковы выкрутились (одному из них, Ивану, предстояло стать одним из первых российских экономистов, автором «Книги о скудости и богатстве»), их вина была сочтена недоказанной. «Прилетело» и монаху-переписчику (не донёс!): его били палками и сослали в отдалённый монастырь.

Подьячий – административный чин в Русском государстве в XVI – начале XVIII в., помощник дьяка.

Что же касается автора возмутительного сочинения, то с ним поступили не по эпохе милостиво: всыпали «горячих» и отправили на покаяние в Голутвин монастырь в Коломну. Обитель богатая, библиотека роскошная, речка, леса, тишина – курорт! Читай, лови рыбу и замаливай рвение своё государственное, неуместное. Но не таков был наш старец, чтобы рыбу ловить…

«И того ж числа против вышеписанных старцовых речей те люди, на которых он сказал, сысканы, и против тетратей и ево, старцовых, розпросных речей розпрашиваны порознь, а в спорных речах даваны очные ставки».

Из протоколов сыскного дела

Не прошло и пяти лет, как он с верным человеком прислал царю письмо с просьбой о новом рассмотрении его дела. Царь был занят на редкость неказисто начавшейся Северной войной, письмо опять попало к «монстре», тот только крякнул, и велел… Нет, всего-навсего навести порядок в монастыре. Что и было учинено: добровольного гонца высекли, настоятеля в крепких выражениях предупредили о неполном служебном соответствии, у Авраамия отобрали бумагу и письменные принадлежности. Больше о нём ничего не известно.

Мы никогда не узнаем, почему Пётр его, в сущности, не тронул – и за меньшие дерзости в то время ломали на колесе. Сумасбродный и жестокий, он, вероятно, тем не менее почувствовал, что перед ним не ругатель, не насмешник, не фанатик-призыватель кар на грешную царскую голову, а простая искренняя душа, почти ребёнок, руководствующийся намерениями глупыми, но добрыми.

И – умилился.

10. Холера тебя забери…

Военные суды по делу о бунте в Севастополе, вызванном противохолерными карантинными мероприятиями, Российская империя, 1830 г.

Любая большая напасть – стихийное ли бедствие, эпидемия, война – неизбежно вскрывает пороки системы, при которой случается. Из школьного учебника мы помним, что Крымская война в середине XIX в. предъявила России и миру организационные и технические недостатки армии и флота, экономические и социальные пороки государства и общества. В наиболее знаменитом эпизоде этой войны – героической обороне Севастополя – всё это проявилось особенно отчётливо.

За четверть века до этого в том же Севастополе ситуация была похожая, пусть и в гораздо меньших масштабах, причём в отсутствие даже малейшего намёка на внешнего врага. Хватило обычной холеры.

На юге России эпидемии инфекционных заболеваний случались регулярно: климат, нехватка воды, активные миграции населения – всё это способствовало их возникновению и затрудняло борьбу с «моровыми поветриями», как принято было казённым языком называть эпидемии. В 1826 г. в Индии началось то, что сегодня принято называть второй пандемией холеры. К 1828 г. она через Иран добралась до Азербайджана, а также проникла в Бухару. С Ираном Россия как раз в ту пору воевала, с Бухарой – активно торговала. Дальнейшее распространение заразы было неизбежно, в 1829 г. первые заболевшие появились в Оренбурге (заболело 3500 человек, из них около 850 умерло), летом следующего года болезнь уже привольно гуляла на всём пространстве от казахских степей до Черноморского побережья Кавказа. Император распорядился создать комиссию во главе с министром внутренних дел гр. Закревским и уполномочил её «действовать с совершенною властью и предпринимать решительные меры, каких только потребуют обстоятельства и надобность».

Xолера (от др. – греч. χολή «жёлчь» и ῥέω «теку» – острая кишечная инфекция, вызываемая бактериями вида Vibrio cholerae. Xарактеризуется поражением тонкого кишечника, водянистой диареей, рвотой, быстрой потерей организмом жидкости и электролитов с развитием различной степени обезвоживания. Заражение происходит через рот, чаще всего при употреблении загрязнённой воды.

Разумные меры…

При этом на противоположном, западном побережье Чёрного моря как раз в эту пору свирепствовала чума, а Россия – так уж вышло – как раз в очередной раз воевала с Турцией, и потому в Севастополе, оказавшемся между двух огней, неизбежно предстояло принять удар не одной, так другой напасти. Нельзя сказать, чтобы военное начальство не осознавало опасности или не приняло превентивных мер: вокруг города были выставлены заставы, прибывающие в город помещались в карантин, корабли выдерживались на рейде (одна из бухт по сей день носит название Карантинной), людей с подозрительными симптомами быстро изолировали, было с военной тщательностью организовано окуривание всего и вся. Всё это было в высшей степени разумно, и даже бесполезное окуривание оказывало свой мобилизующий психологический эффект. Но то ли климат виноват, то ли печенеги с половцами, то ли место проклято – но среди родных осин даже глубоко продуманные мероприятия нередко порождают самые разрушительные последствия.

Дело в том, что нижние чины гарнизона и экипажей снабжались централизованно, а всё остальное население города – офицеры, семьи (в том числе и солдат с матросами – старослужащим разрешалось их заводить), отставники, рабочие доков и прочих мастерских, всякий «малый бизнес» – закупали съестное и сопутствующие товары в лавках и на базарах. С началом противохолерных (а точнее – противочумных, ибо готовились именно к чуме) мероприятий крестьяне быстро смекнули, что в Севастополь лучше не соваться, и продовольственное снабжение города с населением около 30 000 человек полностью легло на нехрупкие плечи армейских и флотских интендантов. Те, истово возблагодарив Создателя, рьяно принялись за дело.

…и их последствия

Результаты их трудов не замедлили сказаться: качество питания (и до того по старой армейско-флотской традиции не больно высокое) резко упало, возник дефицит, цены выросли в разы, равно как и благосостояние гг. интендантов, и ранее не бедствовавших. В городе начался голод; рабочие, матросы и солдаты роптали, офицеры писали «куда следует». Слухи о ситуации достигли высочайшего уха Николая I, управлявшего страной, как известно, «в ручном режиме». Государь распорядился.

«При свободном сообщении многие извлекают что-нибудь для дневного пропитания. Но что с этими многими станется, когда город запрут и прекратят сообщение? А об этом уже начали поговаривать, что город по обнаружившимся неблагоприятным обстоятельствам запереть необходимо именно потому, что в некоторых частях и предместьях обнаружилась явная чума, и случаи смертности показываются всё чаще и чаще».

Никифор Закревский, врач

В Севастополь была направлена особая комиссия «для ревизии госпиталей и осмотра порта» во главе с боевым офицером, капитаном 2-го ранга Николаем Петровичем Римским-Корсаковым (дядей композитора), которого император хорошо знал лично и ценил за профессионализм и честность. Комиссия без особого труда обнаружила, что «по Севастопольскому порту допущены весьма важные злоупотребления», а «приказы Главного командира насчёт приёма провизии вовсе не исполняются». Однако коней на переправе, как гласит любимая всеми бессменными деятелями народная мудрость, не меняют, и вообще, судя по всему, государь не питал больших иллюзий насчёт возможности изыскать в недрах интендантского ведомства честных работников: Римскому-Корсакову поступило распоряжение «расследования деятельности интендантов прекратить». Что и было сделано.

Андрей Петрович Турчанинов (Джордж Доу, 1828)

Тем временем не только снабженцы, но и холера делала своё черное дело: смертность росла, и на фоне всеобщего недовольства начальство мудро ввело «режим самоизоляции»; жителям было запрещено покидать дома (правда, потом, эмпирически установив, что это невозможно, приказ отменили). Населению же самого бедного, и потому самого эпидемически неблагополучного района – Корабельной слободы, населённой мастеровыми, – пообещали на несколько недель вообще выселить их из города (про «кормить» ничего такого обещано не было, зато в район начали подтягивать Росгва… ой, простите, войска). В слободе вспыхнуло возмущение, жители стали вооружаться и формировать отряды под руководством отставных унтер-офицеров.