Текст книги "Время первых. Судьба моя – я сам…"

В первый раз в первый класс

Со школой тогда четко было – только с восьми лет, а мне так хотелось в школу, но жди еще год. Жду. И вот 1943 год, первый класс, меня ведут, а в Сибири так – с 20 августа уже иней на улице, выходишь – все серебром покрыто. Днем +26 °C, а ночью -5 °C.

Тротуары были сделаны из досок, широкие. А доски такие – они, когда сохнут, задираются… У меня полностью пальцы были все сбиты на ногах, ведь я ходил босиком. И вот я 1 сентября, заранее меня мама ведет… Я – босиком… Идем, а мама кого ни встретит, всем говорит:

– Вот, предпоследнего веду. Еще есть, а это предпоследний – в школу хочет идти.

Пришли в школу. Стоим, первоклашки, человек шесть, как я все босиком, Галина Алексеевна (на всю жизнь запомнил, завуч) произносит длинную речь и очень пафосно заканчивает:

– А теперь, дети, давайте скажем спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство.

И мы кричим: «Спасибо, спасибо, спасибо!» И разошлись. А через неделю мне туфли дали, правда девичьи, с петелечкой и с пуговицей розовой, а сами они темно-коричневые, как шоколад. А как пахли! Просто удивительно! До сих пор ощущаю запах этой кожи…

А через неделю – футбол, подошва оторвалась. Я домой боюсь идти. Что делать? Пришел уже ночью. А отец в шесть утра уже уходил на работу, тогда работали по четырнадцать часов в сутки. Утром встаю, а туфель подбит. Думаю: «Ну, слава тебе Господи, мать его уговорила, ты его не наказывай…» Я так переживал, уже и в футбол стал играть босиком, чтобы туфли не порвать.

Первый урок, преподаватель Клавдия Васильевна (она была эвакуированная, и ее сын учился в третьем классе) обращается:

– Ну, дети, вы, наверно, отдыхали. Вот что-нибудь нарисуйте, что вам летом понравилось.

Я взял и нарисовал белый гриб, рядом с ним маленький гриб сбоку и две травинки, от большого гриба тень на маленьком. Она подходит:

– Это ты нарисовал?

Я даже не понял вопрос, а она вдруг схватила этот листик и убежала. Приходит в учительскую: «Посмотрите, ребенку восемь лет, посмотрите, что он сделал, это же законченная композиция!»

Она приходит: «Да ты же у нас художник!» И с третьего класса я уже был редактором школьной газеты, и всю жизнь я потом что-то редактировал, мне даже жена потом досталась редактор.

А школа у нас была начальная, четырехлетка. И все равно своя газета была. И был у нас Дворец культуры, при нем была изостудия, куда я ходил. На первый конкурс, в котором я участвовал, я нарисовал Петра Первого на лошади. Карандашный рисунок. И за это я получил какие-то похвальные слова.

Художник или летчик

У меня дома где только что ни висело. Я еще читать не умел, сестры мне читали про капитана Немо, и я проиллюстрировал полностью все, как это происходило, и у меня дома на гвоздиках кругом висели картинки. Они снимают, а я рисую опять и вешаю.

Я рисовал везде, много копировал, меня даже стали приглашать расписывать печки. Рисовал цветы: в основном – маки, колокольчики, использовал кусочки акварели. А когда я был в третьем классе, стал рисовать настенные ковры, отец мне помогал натягивать простыни на подрамник. Это были четыре сбитые доски. Я простыню помазком загрунтовывал, брал деревянный клей, немножечко мела, олифы, все это смешивал, и по этому грунту рисовал. То есть это был не настоящий ковер, а нарисованный. Потом я делал петли, чтобы этот ковер на петлях вешать. Дело в том, что тогда стены в бараках красили известью. И чтобы не пачкать кровати, а они всегда стояли у стены, использовались такие вот ковры. Это же только в приличных домах висели настоящие настенные ковры, а у остальных ковров как таковых не было, и их рисовали: вот – барышня с лошадью, а вот тут – лебеди плавают…

Я рисовал пейзажи, горы, оленей, и слава обо мне полетела, начали заказывать. Такой «ковер» стоил две буханки хлеба, и я этот хлеб заработанный домой приносил, а краски отец доставлял с завода в баночках. Хозяйственные, конечно… Там белила были, вместо черной краски «Кузбасслак» был, хозяйственная зеленая, охра… Я все это мешал, делал так, чтобы хоть какая-то цветовая гамма была.

А еще мои таланты оценили дворовые мальчишки, и мне доверили наносить контуры будущих татуировок. Кто хотел наколоть орла, герб или батальную сцену, обращался ко мне – эти рисунки мне особенно удавались. Но в глубине души я относился к татуировке очень брезгливо, на своем теле никаких художеств делать не позволил. Только зачем-то точку на запястье поставил.

Все у меня получалось, учиться, правда, некогда было, а так все нормально. И при этом я еще коров пас. А еще, особенно в 1946 году, когда есть было совсем нечего, мы с матерью ходили по полям и собирали прошлогоднюю картошку, которая там осталась.

1946 год очень голодный был. Из школы прихожу, и мы с матерью идем в поле, собирать прошлогоднюю гнилую картошку. Я заметил одну особенность. Там, где осталась картошка, образуется шишечка. Я подхожу и говорю: «Мам, на счастье рябых кур». Это у меня было такое детское заклинание. Раз, поднимаю – картошка. А мама жалуется, что у нее ничего нет. Я говорю: вот здесь копай и повторяй – «На счастье рябых кур». Раз, и она достает картошку. И так мы набирали целое ведро гнилой картошки. Мама ее мыла, перетирала на мясорубке, добавляла туда хлеба и делала блинчики. Или специальные блинные оладушки. Они назывались «сталинцы». Очень были вкусные. Безумно вкусные!

В школе я пошел заниматься в кружок изобразительных искусств при Дворце пионеров, мне так это нравилось. А недалеко была школа переподготовки летчиков-истребителей, и я видел, как они там «кувыркались». Но не это меня тронуло. Когда я увидел фильм «Истребители», где Марк Бернес исполнял главную роль… Эх! Я несколько раз смотрел этот фильм… Рядом был клуб строителей, я проходил любыми путями, буквально проползал в зал.

А еще, я помню, к нам в барак приехал летчик – френч, портупея, сапоги, брюки-галифе. И я все время за ним следил. Я за ним просто бегал, пока он меня не заметил и не сказал:

– Ты чё, малец?

– Хочу быть таким, как вы…

– Так в чем же дело? Расти. В школе учись. И еще надо умываться.

Когда появилась «Повесть о настоящем человеке», я перечитывал ее много раз, особенно описания воздушных боев, они там так были описаны, что я просто бредил всем этим. У меня было столько моделей сделано! Все самолеты, которые у нас имелись, сделаны были. Они все были из дерева – целый самолетный парк. И танк у меня был, который тарахтел по-настоящему: я прорезал в гусенице отверстие, пробивал пятак насквозь, пришивал все шурупами, и это громыхало, как настоящий танк.

Мама очень уставала. Однажды я делал биплан По-2 – она прилегла днем отдохнуть, а я все колочу. Она просит: «Прекрати сейчас же». А я все продолжал, и тогда она встала, схватила мой По-2 и выбросила в окно. Крылья поломала. Я рыдал, и ушел ночевать в сарай. Отец меня нашел, поддал пинка, но я на всю жизнь запомнил, как мама сломала мой самолет.

А во втором классе пришел учиться к нам эвакуированный мальчик, Лева Попов, у него много вещей интересных было, и он мне показал только что напечатанную книжку «Айвазовский», я уже интересовался этим художником. Мне очень хотелось иметь эту книгу, я стал уговаривать продать мне ее. Он наотрез отказался. Но потом поставил свои условия: отдам за месячную пайку (нам давали на большой перемене 50 граммов хлеба и ложечку сахара). Так мы сговорились. Ничего, жри, подавись этим хлебом, зато у меня теперь Айвазовский!

Он пошел дальше – показывает мне коробочку акварельных красок, их никто не выпускал, довоенные еще. Опять месячную пайку хлеба пришлось отдать за эту коробку использованных наполовину красок. Вот ими-то я и расписывал потом печки.

Еще месяц я ничего не ел, все отдавал ему. Ладно, думаю, последний раз. А он мне показывает значок – это был зеркальный Ленин! И мне так хотелось этот значок иметь, и я опять «залетел» на месячную пайку хлеба.

И носил я всегда значок Ленина на левом лацкане. Потом уже у него резьба стерлась, так я проволочку подсовывал, как-то прикреплял. Уж очень хороший значок был!

Переезд в Калининград

В 1946 году моя сестра Люба была направлена с супругом в Калининград (тогда еще Кёнигсберг) – на восстановление вагоностроительного завода. Осмотрелись, обжились в «неметчине». А через два года и всех остальных к себе позвали. Нет, обещанного вербовщиками рая они там не увидели. Тем не менее в чужой Пруссии условия оказались лучше, чем в родных местах. Все-таки в Сибири жестковат климат, да и сразу отдельный домик дали.

Трудно даже представить, что это тогда было. Город весь был разрушен. В 1944 году английская авиация разбомбила город, культурную, историческую части, а оборонные пояса не тронули, оставили – дескать, пусть Советы расхлебывают сами… Ну, мы много там людей потеряли при штурме крепости…

Но город все же сделали, хороший город. Я там продолжил учиться в школе (до войны это была немецкая академия художеств). И друзья у меня там были из непростых семей. В общем, в классе я был один, у которого родители простые. В основном родители были офицеры, инженеры, все с высшим образованием…

Кстати, мне первый раз день рождения отпраздновали, когда я учился в девятом классе в Калининграде. Пригласил своих товарищей школьных, было пять девочек. Мать приготовила холодец, пили морс из клюквенного сока. Никакого вина или шампанского не было – и в голову не приходило.

В Калининграде я, не имея даже паспорта, был послан райкомом комсомола пионервожатым на все лето: у меня было полсотни мальчиков в отряде, начиная от семи лет и кончая… Был такой Женя Квасов, он был старше меня на год. Я был в восьмом, он – в девятом классе. Но это была такая закалка – целое лето один с детьми, воспитательница была тоже моя одноклассница, Соня Граховская, такая серьезная девочка… Два шестнадцатилетних человечка и пятьдесят детей. И надо было все лето жить на берегу моря, это же опасно очень.

А этот Квасов был сыном главного инженера вагоностроительного завода, а мой – энергетиком дежурным. Я физически был хорошо подготовлен. Боксом занимался, был чемпионом области по метанию копья. Устраиваю спортивные соревнования. Начинают маленькие. И бокс. Мои кричат:

– Давай теперь ты!

Я спрашиваю:

– С кем?

– С Женей Квасовым!

А он старше меня. Но я-то знаю, что я посильнее буду. Он мнется. Его отец кричит: «Женька, дай ему!» Он выходит. Смотрю, он уже меня боится. Я его так публично «отвозил». Я тогда уже авторитет имел конкретного человека.

На следующий год я уже себя попробовал в качестве преподавателя физкультуры в пионерлагере. Это место Отрадное, рядом со Светлогорском. Сорок километров, и бывало так, что я вечером на велосипед – и в Калининград, к родителям, а утром вставал в пять утра, на велосипед – и в Отрадное, чтобы на зарядке быть в семь тридцать.

У меня был гоночный велосипед, он легче дорожного. Конечно, опасно было ездить по автостраде, но раз в неделю я себе это позволял, к этому времени я был уже в сборной области по велосипеду.

В восьмом классе заканчивается первая четверть, а у меня три двойки. Стенография, немецкий и еще русский письменный, хотя литература, сочинения отлично. Меня вызывают в райком комсомола. Ты чего? Ты понимаешь? Хорошо, ты чемпион, но главное – учиться? Так вот относились к школьникам.

Нет, ты спорт не бросай, ты нам в районе нужен. Но ты давай учись хорошо. Конечно, у меня какое-то несерьезное было отношение к учебе. Я постоянно на стадионе пропадал, а дома не до меня. Еще младший брат был, отец постоянно на работе. Короче, мать вызвали в школу. Ничего не помогает. Интересный ход придумал директор школы Павел Петрович Шатохин. Вызвал к себе в кабинет на беседу и совершенно серьезно предложил:

– Знаешь, помоги-ка мне в одном деле. Надо подтянуть ребят по математике, по тригонометрии.

– Я же ее ненавижу…

– Ты мне должен помочь.

– Но как?

– Давай, мы с тобой определим день, и я соберу всех восьмиклассников, а ты выйдешь и на доске всем им покажешь, как надо знать тригонометрические функции. Мужской разговор. Я очень прошу тебя это сделать.

А я их сам ни хрена не знал. По геометрии у меня не было вообще проблемы, я любую задачу решал, какую угодно, здесь надо подходить творчески. А вот там, где нужно зазубривать эти формулы душа не лежала…

Директор собрал всех:

– Сейчас нам Леня расскажет про тригонометрические функции.

И я вышел, все отчеканил, всю доску исписал. Он мне потом сказал: «Спасибо, ты сам теперь стал знать». Вот какие у меня были преподаватели…

Кстати, меня тогда все Леней звали. Я был урожденный Алексей, но мне это имя не нравилось. Отец меня звал Лелька. И я сам с первого класса говорил, что меня зовут Леонид. И писал – Леонид. Все друзья меня звали Леней. Не Лехой, а Леней.

В Калининграде у меня были школьные друзья Юрий Михлин и Анатолий Гальперин, после школы остались в Калининграде, закончили Калининградское высшее военно-морское училище, стали настоящими моряками. Еще в школьные годы мы были в одной команде калининградского яхтклуба. Мы с ними до сих пор дружим, регулярно общаемся, а их дети дружат с моей дочерью Оксаной. Я, кстати, сейчас возродил яхт-клуб в Калининграде. Уже несколько лет первенство города на Кубок Леонова проходит. А тогда нам было по четырнадцать лет, однажды мы вышли в Куршский залив. Наш экипаж был от спортивного общества «Искра», нам было задание на выходной покатать две пары – двух мужчин и двух женщин. Мы вышли налегке, у нас даже воды никакой с собой не было. Из залива пили воду. А эти гости сидели, ели, пили, не обращая на нас внимания, даже не предложили нам куска хлеба. Мы их весь день прокатали. Сели на мель при входе в канал Преголя, долго снимались. Пришли обратно часов в двенадцать ночи. В одно из воскресений мы целый день гонялись в заливе, как всегда без воды и провизии. Решили пристать к ближайшему берегу – хлеба взять, молока купить. Оказалось, это польский город Эльблонг. Через три дня нас выловили пограничники. Кто, зачем, какая контрабанда? Первый раз я услышал тогда слово контрабанда. Оказалось, что это поляки. А мы думали, что литовцы, потому что они нам дали молока и хлеба, а денег не взяли, мы протягивали наши деньги, а они не брали. Потом до нас дошло, что это Польша.

Попытка поступить в Рижскую академию художеств

В 1953 году (я тогда еще не окончил среднюю школу № 21 города Калининграда), на весенних каникулах, я взял свои рисунки и на попутной машине «маханул» в Ригу. Зачем? Я решил попытаться поступить в Рижскую академию художеств, вернее, разведать условия.

Я был одет в отцовские ботинки на четыре размера больше, а чтобы они не болтались, я надевал вначале тапочки, а на тапочки – ботинки. Также на мне был отцовский костюм, темно-синий, диагональ, с воротником, как у Мао Цзедуна.

Сидеть в кузове машине предстояло шестьсот километров. В открытой машине, и это после 20 марта, когда солнышко греет, а на самом деле – холодно. Как Ломоносов сидел, ежился… В академию на улицу Зиргу я пришел и в приемном холле, как провинциал, слишком громко выражал свой восторг. Девушка-секретарь в темно-вишневом платье вышла из приемной:

– Вы что?

– Да вот, – ответил, – хочу узнать, как тут учиться?

Затем на громкий разговор ректор вышел – точно как Репин, с бородочкой такой:

– Ну что, покорять приехал?

– Да.

– А что там у тебя? – на папочку кивнул, которую я с собой захватил. – Давай.

Ну, я ему показал: у меня и гуашь была, и акварели, и карандашный рисунок – а это же основной их профиль. Он посмотрел:

– А что, интересно. К нам хочешь?

– Я сейчас на весенних каникулах.

– В общем, оканчивай школу – и ты наш студент.

Тут уже я всерьез задумался о том, чтобы художником стать. Мимо студенты пробегали, и я одного остановил:

– Слушай, скажи, пожалуйста, как тут?

– Общежитие с третьего курса, стипендия, если получишь, пятьсот рублей. И комната в Риге – пятьсот рублей.

Ничего себе! У меня отец шестьсот рублей получал, а младший брат – в седьмом классе. И я подумал: «Вот и все, сам Бог велел мне идти туда, куда и собирался, в авиацию». Поэтому, окончив школу, в Кременчугское летное училище «рванул», где кормили, одевали и сразу предоставляли кров.

А что? У меня брат Петр окончил в это время Иркутское техническое училище и летал на транспортных самолетах бортовым механиком. Он мне все рассказывал, и я даже его конспекты по двигателям знал, для меня это была очень интересная тема. Тогда в летном училище конкурс был – 13 человек на место, а, например, в Плехановском институте в то время – где-то 0,3. Сейчас все наоборот: все же спят и видят себя экономистами, юристами.

Глава вторая
Становление летчика

Кременчугская авиационная школа

Итак, я решил, что поеду в город Кременчуг – в летное училище, по комсомольскому набору.

Я прекрасно помню, как мне было четырнадцать лет, и я очень хотел вступить в комсомол. Это без всяких рисовок, мы верили в это, и комсомол – это была правильная организация. Я до сих пор горжусь, что я был не только членом этой великой организации, но и трижды избранным членом центрального комитета.

Только в последний день я сообщил друзьям о своем решении: «Ребята, завтра я уезжаю». Собрались два класса, человек сорок, меня провожать. А тогда, чтобы выйти на перрон, надо было заплатить за каждого рубль. У матери этих денег нет. Она расплакалась – проводить не на что. Ну, ребята, кто там был, купили девчонкам билеты, а сами через забор перелезли.

Я взял с собой альбом, краски, пару белья и поехал в город Кременчуг. У меня был билет в третий вагон, а там места не обозначены. Пока мы провожались, все места уже были заняты. Ну, я залез на третью полку, других мест не было, лежу на спине под самым потолком, слезы на глазах, думаю: «Все, одна жизнь прошла, а как начнется другая жизнь – никто не знает».

Приехали мы в Минск, вечером приехали. Утром поезд идет на Бахмач и дальше. Ночевал в клумбе – не было денег, чтобы в гостинице. Через сутки добрался до Кременчуга.

В училище был большой отсев. Все-таки конкурс – тринадцать человек на место! Как я его проскочил? Было трудно. Помню, сдал последний экзамен и телеграмму матери послал: «Поздравьте, я курсант летного училища!» Это было, конечно, для меня очень важно, вся жизнь началась по-другому…

Это был 1953 год, а училище называлось так: Военно-авиационная школа первоначального обучения летчиков (ВАШПОЛ). 10-я ВАШПОЛ. Это были такие училища, которые определяли профессиональную принадлежность обучаемого, кто он по характеру – транспортник, бомбардировщик, истребитель…

Началась учеба, а я, благодаря брату, уже многое знал, многое умел.

Питались хорошо. Когда летали на поршневых самолетах, была норма – 2900 калорий. Без шоколада, шоколад не давали. Это потом, когда на реактивных самолетах стали летать, уже давали плитку шоколада к этой норме.

Первый раз я полетел (точнее – не сам, а с инструктором) – это был день Рождества Христова, 7 января 1955 года. Снег падал. Вышли на аэродром, самолеты прогрели, самолеты на лыжах были. В унтах, с планшетом… Взлетели, два круга сделали над аэродромом, сели, потом только узнал, что это день Рождества, а так даже в голову не приходило, работали себе и работали.

Да, первый раз я поднялся в воздух в 1955 году, а с 1953 года мы не летали. Изучали теорию. Была только теория, наземная подготовка, работа с двигателем…

Мой первый полет. Взлетаем. Инструктор говорит:

– Видишь на полосе бензозаправщика?

– Не вижу.

– Ну, ладно, не видишь, уходим на второй круг. Смотри, что я делаю. Даю газ, разгоняюсь, носик поднимаю, и мы идем на второй круг.

– Так я бензозаправщика не вижу.

– Я просто предположил, что бензозаправщик. Я тебе показываю, как уходить на второй круг.

Тогда в Казани пассажирский самолет разбился – летчик не знал, как уходить на второй круг. А тут с первого дня я уже знал, как уйти на второй круг.

– О, заходим, выпускаем щиточки, даем газку… Ножки не убираем… Заходим, прибираем газочек… Чик-чик-чик, сели.

Вот так. А это был первый полет.

А дальше начались новые полеты, и все это шло уже до весны. А потом уже был самостоятельный вылет.

В самом начале полетов был такой эпизод. У меня был командир звена, капитан Клементьев, который, как бы помягче выразиться, не очень отличался педагогичностью и тактичностью. Ему ничего не стоило матом выругаться. На кого как это действовало. На меня, например, плохо. Если меня материли не по делу, неадекватно начинал себя вести. И вот однажды во время полета он спрашивает: какая температура головок цилиндра? А я не вижу прибор, нам же самолеты каждый раз меняли. А он опять спрашивает, лезет и еще ногой пинает… Какая температура? А на этом самолете не оказалось этого прибора! Я уже сам себе не верю…

Во время полета он из задней кабины перелезает по пояс в переднюю, меня отодвигает. У тебя нет этого прибора. Вышел, стою угрюмый. А он меня еще воспитывает…

Был и другой человек – замполит эскадрильи майор Петр Соколов. Мы с ним все время были связаны: я газеты делал, боевые листки. Он подошел и слушал разбор, а потом подмигнул Клементьеву и спрашивает меня:

– Ты что такой грустный?

– Да ничего не получается, все плохо…

– Ну-ка, садись, давай слетаем.

Мы с ним сели, взлетели, я весь пилотаж сделал. Сажусь. Он говорит:

– Сиди в машине.

Сижу. Идет полковник Караштин. Ну, думаю, сейчас списывать будут. А он подошел и очень доброжелательно дает мне инструкцию:

– Ну, сынок, ты когда будешь на посадку идти, смелей бери ручку. Не бойся. Сильнее бери.

Вроде бы дружелюбно говорит. Обычно, когда списывали, часто это происходило по летной неуспеваемости. Опять приказ: «Ну, давай, полетим».

Круг сделал, а он говорит:

– Второй делай. Садись. Только, сынок, когда будешь садиться, ручка будет упираться в мой живот, так ты не бойся, бери посильнее, я вытерплю.

Сели. Полковник выходит из самолета.

– Тебе мешок сзади положить вместо себя?

– Зачем мешок?

– Чтобы ты чувствовал.

– Да нет, не надо.

– Ну, хорошо, лети.

И я сам полетел. Вот так это было. У меня словно крылья выросли! Это полковник Караштин был такой хороший педагог. И майор Соколов – настоящий замполит, который подошел, поговорил, и все нормально. Просто надо было в себя поверить.

И я поверил! Я победил! И самолет стал слушаться. Когда я сел, все бросились меня поздравлять, подбрасывать. И там был такой порядок – вылетные папиросы. Надо было после выполнения полета угощать всех «в квадрате». А накануне мне мама прислала, черная коробка типа «Казбека», только оформление другое. И я стал угощать всех папиросами. Раньше все курили, имела место такая глупость. По норме нам давали на день пачку папирос. Правда, потом была замена – кто хотел, вместо папирос мог получить сахар.

А еще принято было делать боевой листок – поздравляем такого-то с первым самостоятельным полетом, отлично выполненным. Я еще летал, а боевой листок уже был выпущен. Я еще не сел, а он уже висит…

Первый раз я полетел на учебно-тренировочном самолете Як-18. А инструктора звали Николай Дмитриевич Пропийсвит. Это украинская фамилия. А вот первый самостоятельный вылет у меня был в мае месяце, 20-го числа 1955 года. С начала мая уже устойчивая была погода, и пошла самостоятельная летная программа.