Текст книги "Гамлеты в портянках"

Тогда Епифанцеву здорово досталось, и никто не посочувствовал Анике-воину. Герц и Павлушкин помнили это. Не забыли они и о том, как сержанты безо всякого анализа мочи за пятьдесят минут вычислили её хозяина. «Духов» построили, а потом по одному вызывали их в комнату досуга, где каждому из них задавался один и тот же вопрос: «Кто сегодня утром мочился с тобой рядом?» При этом очередного респондента просили не врать, потому что в том случае, если он упомянет соседа, а сосед его нет, то оба будут выселены в туалет на постоянное место жительства. Прописка в сортире мало привлекала курсантов, поэтому они концентрировались, выуживали из памяти информацию об утреннем посещении уборной и лаконично докладывали о том, с кем и как долго они стояли плечо к плечу. Один «дух», который был не в силах вспомнить лица тех, с кем он занимался безвредным обезвоживанием организма, даже не преминул поразмышлять на предмет солдатских струй.

– Товарищи сержанты, – сказал он, – человек, находившийся справа от меня, чертил струёй букву Z. Этим Zorro мог быть только Бабанов, он всегда так самовыражается. А слева от меня мог стоять кто угодно, но, скорей всего, рядовой Веришко; он всегда бьёт по остаткам засохшего кала вокруг дырки, чтобы смыть дерьмо в канализацию и тем самым хоть немного облегчить труд дневальных.

Когда стали допрашивать Епифанцева, он продуманно поместил себя в уголок дезинфекции, который располагался в конце туалета.

– Товарищи сержанты, – не своим голосом произнёс тогда Епифанцев, – Я завернул в дез. уголок, чтобы не мешать другим, так как в сортир утром не хотел. Там и пережидал, когда все назад ломанутся. Туда никто не заглядывал, я всё время был один.

Как будто не знал бедолага, что в казарме, нафаршированной людьми до отказа, редко кому удаётся остаться наедине с собой долгое время! Как будто не ведал несчастный, что каждый солдат в течение дня то и дело попадает в поле зрения хотя бы одного из своих сослуживцев. Знал и ведал, но понадеялся на русский «авось, пронесёт». Зря. Не пронесло, хотя, казалось бы, туалет как раз для этого и создан.

Клубок распутал «слон» Лысов, девятнадцатилетний младший сержант с телом мужчины, лицом семнадцатилетнего парня и глазами ветерана трёх войн.

– Дневальный! – крикнул он.

– Я! – вырос в дверном проёме курсант Каломейцев.

– Ты должен был видеть Епифанцева, когда в дез. уголке убирался?

– Так точно!

– Значит, видел?

– Никак нет!

– Не понял.

– Раз Вы говорите, что должен был видеть – значит, должен. Но я не видел… Виноват, товарищ сержант.

– Ты чё – выхватываешь1818
  Смеяться (сленг)


[Закрыть] надо мной, гоблин?

– Никак нет.

– А чё тупишь тогда?

– Замотался, наверное.

– Эй, лупень, ты чё хочешь сказать, что ты вымотался?

– Никак нет. Вымотался – это когда мочи нет.

– О моче и речь, гоблин.

– Ясно.

– Чё тебе ясно?

– Крайних ищите… Я не виноват. Меня в бытовке не было. Я в дез. уголке убирался.

– И убирайся! – взревел Лысов.

– …, – от полного непонимания завис Каломейцев, как компьютер.

– На очки! – включил Лысов перезагрузку подчинённого.

Словом, Епифанцев, – которого ни худым, ни добрым словом не помянули курсанты в своих рассказах об утреннем посещении отхожего места, – оказался крайним. Если женщина говорит мужчине, что он превратился в тряпку, то под этим она подразумевает, что рядом с ней живёт олух, растяпа, тюфяк. В армии же всё буквально.

– Короче, собой пол вытрешь, – сказал Лысов Епифанцеву. – Всё по понятиям. Сам нагадил – сам убирай. Это не западло. Твоя же моча. Ты же не обламываешься носить её в себе, значит, поносишь и на себе. Но это не наказание. Это то же самое, что ты похавал, а потом посуду за собой помыл. Короче, наказать тебя надо ещё, чтоб другим неповадно было. Сначала мы сделаем из тебя ветошь, а потом повысим в звании до половой тряпки.

С квёлыми лицами курсанты артбатареи наблюдали за тем, как пропитывался мочой елозивший по полу Епифанцев, предварительно обработанный умелыми сержантскими руками в меховых трёхпалых рукавицах. После избиения провинившийся «дух» не мог похвастать ни одним синяком на лицевой стороне тела, зато изнанка Епифанцева пострадала изрядно. Здоровый снаружи, больной внутри – провинившийся «дух» один в один напоминал Римскую империю перед приходом варваров. Если бы Епифанцев, старательно осушавший собой пол бытовки, впитал бы в себя всё, то мы бы ограничились банальным сравнением курсанта с губкой. Ну, раз не губка, то, может быть, тогда промокашка, вымершая на закате чернильной эры? Нет, у промокашки тоже нет никаких шансов на воскресение из мёртвых на страницах нашей рукописи, потому что Епифанцев скорее размазывал, чем впитывал растёкшиеся из угла ручейки. Поэтому мы уподобим курсанта ножу, мочу – маслу, пол – хлебу. Обильные осадки, выпавшие из «духа» поутру, тонким слоем распределялись по дощатой горизонтали бытовки и быстро испарялись.

Эпизод с Епифанцевым занозой сидел в головах Павлушкина и Герца, только эта заноза не причиняла её носителям особых неудобств, так как была простым механическим напоминанием об ошибке другого солдата и её последствиях. Друзья не испытывали сострадания к униженному товарищу. Правды ради надо отметить, что никакого презрения к отверженному курсанту они тоже не чувствовали.

Павлушкин и Герц оставались в туалете в течение периода, который в их случае можно было смело назвать юрским. Целых семь целых шесть десятых секунд они грамотно тёрлись в уборной, чтобы отложиться в памяти у как можно большего числа товарищей. Фразы «право принять, Герц», «с дороги, зёма1919
  Земляк (арм. сленг)


[Закрыть]», «я ща кому-то потолкаюсь, Герц», «недержание что ли?» вполне устраивали Герца, так как его фамилия прозвучала два раза. Навёл шороху и Павлушкин. Его послали четыре раза и все четыре раза – с добавлением прозвища.

Забив собственными персонами головы сослуживцев, Павлушкин и Герц по стеночке выскользнули из туалета, бесшумной рысью пронеслись мимо тюремной решётки комнаты для хранения оружия и, миновав печально известную бытовку, ворвались в сушилку. Их отчаянные лица выражали примерно одно и то же: «Здесь и сейчас мы обделаем мокрое дело так, что и мокрого места не останется». Жертвой киллеров пало комнатное растение по фамилии Герань. Убийц не остановил тот факт, что цветок был безобидным философом, даже последователем Диогена, если вспомнить о том, что бочка приходится горшку дальней родственницей. Герц снял с подоконника цветок и поставил его к стенке. Друзья вырвали из ширинок водяные пистолеты с переполненными обоймами и открыли то, что огнём можно было назвать только с большой натяжкой.

– Моча впитываться не успевает, – сказал Павлушкин.

– Так в одну точку бьёшь, – бросил Герц.

– Типа, если по всей поверхности распылять, то быстрее всосётся.

– А ты будто не знаешь, что быстрее. Деревенский, а в почве не шаришь.

– Для кого – почва, а для кого – земля.

– Ха, мать сыра земля.

– И сыра, тебе-то чё?

– Да мне-то ничё. По барабану.

– А таким, как ты, всегда по барабану. Понаедут к бабкам пирожков пожрать, молока полакать, с тёлками нашим на сеновале покуражиться, а потом сваливают.

– Куда, куда понаедут? Уж не в Москву ли?

– В деревню!

– Да кому твой колхоз нужен!

– Тогда не фиг мою землю грязью поливать!

– Я уже закончил.

– Весело, да?

– Нет, легко.

– С облегченьем.

– Взаимно.

Резко повернувшись на сто восемьдесят градусов, разошедшиеся в сложном аграрном вопросе друзья сразу сошлись взглядами на вопросе простом, на самом что ни на есть рядовом. На рядовом Бузакове, который был спрятан сержантами в сушилке перед телесным осмотром. Бузаков, бывший по жизни человеком неприметным, вчера внезапно выделился из серой массы. Более того – ему помог выделиться один из тех, кто в продолжение нескольких месяцев то и дело вдалбливал каждому курсанту: «Не выделяйся!».

Вчера в сержанте Ахминееве внезапно проснулся художник, и он тут же взялся за первую попавшуюся кисть, чтобы расцветить лик однообразного армейского мира. Так уж как-то нечаянно получилось, что кисть оказалась составной частью руки Бузакова. Ярый приверженец абстракционизма, Ахминеев любил, чтобы его бессмысленные картины отзывались болью в сердцах истинных ценителей живописи. Выкрутив кисть Бузакова до хруста, сержант раскрутил рядового вокруг себя и шваркнул его об стену, потом, чтобы добиться идеальных линий, снова раскрутил и ещё раз шваркнул. Природная красная краска выступила из Бузакова и мистическими кляксами легла на побелку. От соприкосновения с гением мастера волшебным образом преобразился и сам «дух»; серьёзно ударившись темечком, он стал выше остальных людей пусть и не на голову, но на еловую шишку точно. Вдобавок ко всему на глаза Бузакова после художеств Ахминеева со всех сторон наплыла небесная синь, и это могло означать только одно: он теперь уникальный человек, которому не место среди обычных людей на телесном осмотре, проводимом санинструктором батальона каждое утро.

– Спалишь2020
  Выдать (арм. сленг)


[Закрыть] нас – убьём, – угрожающе зарычал Павлушкин на Бузакова.

– Штык-ножом. В койке. Сегодня ночью в наряде, – сухо уточнил Герц орудие-место-время возможного убийства.

Оставив синюшного Бузакова наедине с выбором между жизнью и смертью, друзья выбежали из сушилки и органично влились в курсантскую речку, мчавшуюся из туалета на построение.

Больные есть? – спросил санинструктор Мальцева, дождавшись, когда шеренга взвода АРТ увидит на другой стороне взлётки зеркальное отражение в лице взвода ПТУР.

Санитарный инструктор Мальцева была женщиной мягкой, сердечной и наивной. Что касается её внешности, то сразу бросалось в глаза, что она со всех сторон круглая, как дура.

– Ребята, больные среди вас есть? – повторила вопрос санинструктор.

– Никак нет! – не без желчи в голосе гаркнула батарея, подумав про себя: «Мы тебе чё больные в своих болячках при сержантах сознаваться?»

– Форма одежды – голый торс, – тихо произнесла Мальцева.

– Вы чё оглохли?! – услужливо заорал Ахминеев. – Голый торс!

Начался телесный осмотр. Мальцева переходила от одного бойца к другому и смотрела на груди. Закончив с солдатскими фасадами, она скомандовала «кругом» и стала изучать спины. У пяти курсантов Мальцева обнаружила синие пятнышки, о происхождении которых догадался бы любой дурак, кроме неё.

– Откуда это у тебя? – спросила она у одного из курсантов, аккуратно прикоснувшись к синяку на его плече.

– Упал в умывальнике, – прозвучал традиционный ответ.

– Как это тебя угораздило?

– Поскользнулся.

– Понятно… Пожалуйста, будь аккуратней.

Автор никогда бы не подумал, что хорошего человека можно ненавидеть, причём ненавидеть в определённые часы. Однако это было так. Мальцеву презирали утром и любили днём. Из-за этого за санинструктором даже закрепилось два прозвища. По первому прозвищу любой курсант мог точно вычислить, когда произошло какое-нибудь утреннее событие. Например, если в разговоре между «духами» проскальзывало предложение «Меня с Бобом на лестницу кинули, когда Тушёнка как раз от махры спускалась», то означало это следующее: «Мы с Бобом начали мыть полы на лестнице в 6:35». По второму прозвищу нельзя было сверять часы, потому что оно вступало в законную силу после завтрака и не теряло легитимность до самого отбоя. Нашим Колобком величалась Мальцева с 8:30 до 22:00. Доверчивость санинструктора к показаниям побитых солдат превышала все разумные пределы. Однажды Мальцева даже попеняла сержантам:

– Какие-то они у вас неуклюжие. Один на швабру наступает, другой в двери не вписывается, третий на животе по доскам разъезжает, хорошо хоть заноз нет. Жёстче надо с ними, не детский сад.

Словом, за такое и всё такое прочее щеголяла Мальцева Тушёнкой до завтрака и даже наверняка перевалила бы с таким прозвищем и дальше, если бы была не наивной дурёхой, а злой дурой.

– Посмотрите нам в глаза, – мысленно говорил Герц санинструктору во время сегодняшнего утреннего осмотра. – Неужели Вы не видите, что запечатлели эти глаза вчера? Смотрите внимательно, и Вы увидите специально оставленные для Вас кадры. Не все кадры, только самые лучшие, чтобы не отнимать у вас время. Не бойтесь, страха вы ни у кого не увидите. Даже у тех, кто, опустив глаза, вчера кулак на собственной груди сфотографировал. А уж о тех, кто не себя, а других снимал, и говорить не приходится; мы давно умерли для страха за своих товарищей и перестали испытывать сильные эмоции, когда видим страдания других. В наших глазах – не страх, а привычка к страху, то есть отвага. Да-да, отвага. Уже не трусость, но ещё не мужество – вот что у нас в глазах! Никто из нас уже не моргает и тем более не отводит взгляд, когда наблюдает что-нибудь из ряда вон выходящее. Из шеренги вон выходящее, из колонны вон выходящее, отовсюду вон выходящее! В сорока двух отборных кадрах батареи – хроника вчерашнего дня… Только Вы ничего опять не заметите. Это ничего, что не заметите, мы привыкли. Тогда пощупайте хоть лбы. У некоторых курсантов под сорок температура. Люди горят. Блины на них можно печь, как горят. Их трясёт от холода – вот как они горят! Хотя не щупайте. Никто с Вами в госпиталь всё равно не пойдёт. Нам нельзя. Сначала было нельзя, потому что сержанты запрещали. А теперь нельзя, потому что двенадцать человек уже перенесли болезнь на ногах, остальные ничем не хуже и не лучше их. Из солидарности никуда не пойдём… Ага, пощупайте, пощупайте Калину. Я знаю, что он Вам сейчас ответит.

– Рядовой, у тебя жар, – сказала Мальцева.

– Как у Жар-птицы, – ответил Калина.

– Кости не ломит?

– Так ломит, что охота туловищем с кем-нибудь поменяться. Вон хоть с кем-нибудь из «махры».

– Что ж ты другим зла желаешь?

– А чё они?

– Горло болит?

– Не горло – сердце, товарищ прапорщик. Сердце – в смысле душа.

– Это не по моей части.

– А какая Ваша? 31965?

– Остришь?

– Туплю.

– Служи давай, юморист.

– Вот так всегда.

– Вот так всегда, – мысленно повторил Герц. – Ты отважный человек, Калина. По-настоящему. Есть никчёмная отвага, которая присуща гражданским пацанам. В момент опасности они просто перебарывают трусость, минут пять-десять дерутся с противниками, а потом расходятся по домам и в уюте зализывают раны. Такое у нас тут каждый может. Делов-то. В нас тут только что не стреляли, а так – всё было. Каждый третий в батарее легко выйдет против пяти человек, каждый второй – против трёх, каждый первый – один на один. Выйдет в том случае, если среди этих пяти, трёх, одного не окажется наших сержантов. И что? По-моему, всё равно неплохой показатель. В мире живёт шесть миллиардов, а мы откажемся от драки только с восьмью пацанами, которые по какой-то нелепой случайности служат с нами в одной батарее…

Очнулся Герц на полу. Не то чтобы он непрочно стоял на земле – совсем нет. Его просто резко подсекли, как задумавшегося над червём карася. Подсекли не только Герца, но и ещё одного курсанта, который клевал не ртом, как любой уважающий себя окунь, а носом. Оба «духа» при падении отбили хребты, поэтому выпучивали глаза и хватали ртами воздух, как улов, выброшенный на берег.

– Больно? – склонившись над Герцем, спросил удачливый рыболов Ахминеев.

– Никак нет, – шёпотом ответил Герц, прибегнув не просто к разрешённому, но и к активно поощряемому в армии виду лжи.

Дальше пути Павлушкина и Герца на время разошлись. Первый был отправлен на уборку территории, второго оставили в казарме для наведения порядка.

Глава 5

Заправка коек, которая на армейском сленге называлась заглушкой КамАЗов, являлась настоящим ритуалом.

Курсанты трепетно относились к скрипучим четвероногим подругам. Это были безотказные женщины, с которых в 22:00 солдаты бесцеремонно срывали синие покровы одеял и ныряли в распахнутые объятья казённых красавиц. Некоторое время бойцы занимались выбором поз для ночи любви. Все курсанты без исключения предпочитали работать сверху, при этом положения они выбирали как классические, так и авангардистские.

Классиков, как обычно, было меньшинство; они ложились на живот.

Авангардисты шли кто во что горазд. Один укладывался на правый бок и сворачивался ярмарочным калачом. Другой распластывался на левом боку «бегущим за водкой человеком». Любовник из третьего разряда ложился на спину и раскидывал конечности во все стороны, как морская звезда.

От жарких копошений служивых остывшие за день койки принимались покрякивать, постанывать и повизгивать, но продолжалось это недолго.

– Играем в три скрипа! – кричал дежурный по батарее. – Кто сделает четвёртый, ночует на очках!.. Раз!.. Третье отделение АРТ взвода – два!.. Прохоров – три!.. Четыре! Опять ты, Прохоров?! Сгорел на очки!.. Отбой!

Несмотря на то, что мало кого из курсантов могла удовлетворить короткая армейская ночь, они всегда расплачивались с койками качественной заправкой.

Герц подошёл к своей подруге. Он взял простынь и раскинул её на матраце, как праздничную скатерть. Потом подогнул простынь здесь, подвернул её там, натянул здесь и там, разгладил там и здесь и, выпрямившись, критически склонил голову набок, чтобы дать объективную оценку проделанной работе. Герц остался доволен собой и подругой.

– Не койка – царский стол, – подумал Александр.

В том, что перед курсантом был царский стол, нет никаких сомнений. Налицо имелось четыре ножки, а матрац был не иначе как из лиственницы. Вижу, что читатель не верит. Раз так – дуем в Венецию за доказательствами. Видишь, на чём стоит это государство, читатель?! Нет, не на воде. На сваях из лиственницы, затвердевших в вечной мокроте до алмазного состояния, Венеция держится. Матрацы в батарее были явно из предложенной автором породы дерева, потому как, – пропитавшись на своём веку таким количеством жидкости, что её хватило бы для устройства основательного потопа в миниатюрном государстве Люксембург, – они не только не сгнили, но и донельзя затвердели. Тут, читатель, и пот, и кровь, и слёзы, и несправедливо презираемая людьми влага, на которой зиждется целое направление в медицине – уринотерапия.

Немного подгадила царскому столу лишь простынь, в защиту которой сразу скажем, что она, как и всякая армейская вещь, только маскировалась под пепел, а на самом деле была белой, как заяц-беляк в начале зимы. Простынь была удивительная, так как у неё имелись прорези для глаз, которые только человек без полёта мысли принял бы за дыры. Зато всякому человеку с воображением, взглянувшему на эти дыры, сразу становилось понятно, что когда-то кто-то молодой играл для кого-то старого роль привидения. Может быть, даже внучок для деда, но настаивать не берёмся. Точно одно: привидение было азиатского происхождения, потому что прорези для глаз напоминали щёлки, а не то чтобы в них мог пролезть детский кулачок.

Дыры в середине простыни немного огорчили Герца, и он пошёл на самообман. Александр склонился над койкой и как бы ненароком накрыл ладонью то место, которое портило царский стол. Он проделал всё это с тем благоговением, с каким закрывают глаза усопшим. Достигнув желаемого результата, Герц позволил себе полюбоваться творением собственных рук (одну из них никак нельзя было отрывать от центра простыни) ровно столько времени, сколько требуется человеку, чтобы почувствовать на своей спине комара и сгоряча промазать по нему.

Пришёл черёд пододеяльника. С этим атрибутом постельного белья Герц особо не церемонился. Причина грубого обращения с пододеяльником крылась в штампах, но не в тех штампах, за которые редакторы любят гонять писателей, а в самых натуральных армейских штампах синего цвета со смазанными звёздами, нечёткими контурами и плохо тиснутыми буквами. Этих скверных казённых меток не постеснялся бы разве что первопечатник Иван Фёдоров, живший при царе, носившем такое же кроткое имя, но более грозную фамилию.

Штампов было целых три. Объяснялось это тем, что прапорщика, занимавшегося штампованием постельного белья, за работой посетила корыстная мысль. В какую-то минуту он решил, что не будет большого греха, если начать метить только каждый второй пододеяльник, каждую третью простынь, каждую четвёртую наволочку, так как только собаки метят всё подряд, а в армии такой подход не нужен.

– Как я потом всё это на сторону сдам? – задал себе вопрос прапорщик и ответил: «Короче, фиг вам, а не штампы на новых простынях, тоже мне выдумали дурость. Вам что ли потом клиентов искать?! Мне ж крутиться, а с метками кто ж возьмёт?! Ещё скажите спасибо, что краску экономлю, не всякий раз болванку промачиваю. – Тут прапорщик неожиданно рассердился неизвестно на кого и в сердцах поставил на пододеяльнике целых три штампа (это был тот самый пододеяльник, которым спустя шесть лет восемь месяцев и четыре дня будет укрываться Герц). – Довольны?! – заорал прапорщик. – Ни на что теперь негодная вещь, бойцам только пойдёт. Три штампа! Ну ничего, ничего. Трижды четыре – к двенадцати пододеяльникам теперь пальцем не прикоснусь, на тринадцатом успокоюсь и только четырнадцатый проштампую». Словом, три квадрата со звёздами внутри покоробили эстетическое чувство Герца, и он заключил, что в пододеяльнике он не увидит ничего, кроме пододеяльника.

Тёмно-синие одеяла с незапамятных времён выполняли в армии роль покрывал и заправлялись не абы как, а так, чтобы всякий путешественник, зашедший в казарму с одноярусными кроватями, мог воскликнуть: «Вот она – легендарная гладь синего моря, которое пьяному по колено! Всё сходится! Не выше и не ниже коленной чашечки! И хоть бы одна волна! Так нет же – полный штиль! Значит, всё правда! И золотое руно – правда! И кисельные берега пить, то есть – есть! И былинных богатырей тоже следует искать здесь!»

Единственное украшение армейского одеяла – три параллельные друг другу коричневые или чёрные полосы, которые после заправки койки должны оказаться там, где во время сна находятся ноги солдата. По сравнению со стыковкой полос на соседних койках операция по стыковке шаттла с космической станцией выглядит присоединением обручального кольца к безымянному пальцу, – то есть, безусловно, значимым, но примитивным по технологии процессом.

Взяв одеяло, Герц отметил, что в армии нет такого понятия как дефицит. Казалось бы, уж наждачку-то днём с огнём не сыщешь. А вот и нет. Сейчас в руках Герца находилась вещь, шершавостью которой можно было легко и непринуждённо уничтожать другую шершавость.

На этом достоинства одеяла не заканчивались. Начнём издалека. Когда во время сна пододеяльник сбивался в кучу в ногах курсанта, то боец, как правило, ленился лезть за ним через всю койку. Двухметровое расстояние представлялось разоспавшемуся солдату марафонской дистанцией. Эти два метра казались курсанту непреодолимыми ещё и потому, что их надо было покрыть в стужу. Почему в стужу? Потому что ночью, как известно, из организма выветривается тепло, и человеку всегда кажется, что высуни он нос из-под одеяла – и тот затрещит, как дерево на морозе, если, конечно, в ноздрях имеется сок, по густоте близкий к берёзовому. Словом, курсанту было лень прокладывать сбившийся ночью пододеяльник между собой и одеялом. Это прямой дорогой приводило ко второму достоинству одеяла – иглоукалыванию. Оно кололось, как кактус, но кто вам сказал, что лечебные процедуры всегда приятны телу? Тем более никто никогда не говорил, что после применения нетрадиционных методов оздоровления организма не будет побочных эффектов типа кожного зуда, как в нашем конкретном случае. Однако правды ради надо отметить, что чесотку вызывало не только колючее одеяло, но и его соучастница – бельевая вошь, в защиту которой на суде (если таковой состоится) автор обязательно скажет, что она была честной служакой в русской армии с незапамятных времён и вместе с солдатом стойко переносила все тяготы и лишения. Её даже травили за это. Не сомневаюсь, что вшивую преданность Родине непременно возьмут во внимание господа присяжные-заседатели.

Герц бережно подвернул одеяло под матрац с дальней от себя стороны. Посмотрев по сторонам, он ещё раз убедился в том, что товарищи находятся с ним на одной стадии заправки коек. Не глядя друг на друга, курсанты действовали почти одновременно. Все как бы равнялись на того несуществующего в списках батареи солдата, которого в мирное время называют среднестатистическим, в военное время – Неизвестным.

– Мистика, – поразился бы гражданский человек.

– Слаженность, – махнула бы рукой батарея на такое заявление.

А дальше то спокойное синее море, которому так удивлялся путешественник несколько абзацев тому назад, разом вздыбилось и пошло такими грозными волнами, которые легко могли накрыть собой кошку средней величины. И только трезвомыслящий человек без грамма солёной романтики в душе, по праву гордящийся каким-нибудь надёжным именем Ипполит и не верящий в иронии судеб, назвал бы бушевавший в казарме шторм обычным натягиванием одеял на матрацы.

Герц взялся за свисавшую с койки часть одеяла и потащил её на себя. Матрац, под который перед этим была подвёрнута другая часть одеяла, поднялся вверх и перегнулся, грозясь похоронить под собой упомянутую нами кошку средней величины, которая любит сон на хозяйской кровати не меньше сметаны. Прижав основание волны коленями к сетке, Герц ловко подвернул натянутую часть одеяла под матрац и, слегка надавив на гребень волны, завалил принадлежавший ему клочок водной стихии на койку.

Из-за некоторых неумелых Посейдонов, – руки которых были заточены не под трезубец, а под огородные вилы, – разволновавшееся море успокоилось не сразу. Вновь и вновь вздымалась синяя гладь в разных местах казармы; это курсанты из числа неумёх продолжали добиваться идеальной натяжки одеял на матрацы. За качеством работ всегда строго следили Зевсы с наплечными лычками на зелёных туниках (и не дай кому-то олимпийский бог, если после заправки койки теннисный шарик не будет отскакивать от одеяла, как стишок от зубов отличника).

Проверка качества не заставила себя долго ждать. Вернувшийся из туалета сержант Кузельцов, бросил:

– Кончили?

– Так точно, – гордо ответил Семёнов за всех.

– А мой когда заглушили?

Этот, казалось бы, простой вопрос привёл «духов» в замешательство, словно сержант спросил у них, когда была битва при Гастингсе. Ответ «когда, когда – тогда» был сразу отвергнут курсантами, потому что явно отдавал грубостью. Фраза «не можем знать» также не подходила, так как за ней непременно последовал бы дополнительный вопрос-угроза: «А кто тогда должен знать?» Указывать точное время на всякий случай (а мало ли, да и не знали!) тоже никто не спешил. Курсанты выпрямились на своих местах. Их лица сделались решительно тупыми, и даже Герц стал сносным натурщиком для картины «Деградация».

Кузельцов повторил вопрос, и курсанты, глупо улыбаясь, развели руками, что могло означать только одно: вот загвоздка, а ведь заправили же когда-то, КАМАЗ-то вон как заглушен.

У выспавшегося Кузельцова было отменное настроение, но «духи» этого не замечали. Они стали тугими на наблюдения, потому что военное утро высосало из них много физической и моральной энергии. Кузельцов непрестанно улыбался и делал это невпопад и даже как-то поэтически созерцательно. Несмотря на то, что он задал подчинённым предметный вопрос, ответ по большому счёту его не интересовал. Ему просто хотелось наполнить воздух звуками своего голоса, – так он выпускал из себя лишнюю беспричинную радость.

Чё вылупились, воины? – хитро улыбнувшись, произнёс Кузельцов. – Сегодня натяжка будет проверяться новым способом.

Курсанты первого отделения выдохнули, так как сержант окрестил их воинами, а не причислил к животному миру. От нормального обращения у «духов» отлегло от сердца, и они совсем не обратили внимания на то, что в своей короткой речи сержант упомянул какой-то там новый способ. Парни даже грешным делом подумали, что Кузельцов не такой уж и плохой человек. Курсанты явно поторопились с оценкой командира. Сержант был не просто неплохим человеком. Он был святым, потому что спокойно взял и пошёл по синему морю, как когда-то один из апостолов. Господи, прости нас грешных за такое смелое сравнение, но раз Ты наделил людей чувством юмора, значит, таковое есть и у Тебя, потому как все мы созданы по Твоему образу и подобию.

Конечно, Кузельцову было далеко до святости, но факт остаётся фактом: он свободно разгуливал по синему морю из одеял, проваливаясь только в проходах между койками. Предположим, что такие казусы преследовали командира первого отделения вследствие того, что на каждой третьей кровати сержант начинал сомневаться в существовании Бога.

Море, которое Кузельцов начал месить ногами, разволновалось не сразу, потому что одеяла были так хорошо натянуты на матрацы, что какая-нибудь постаревшая поп-звезда, лицо которой изобиловало бороздами несельскохозяйственного назначения, обязательно воскликнула бы: «Покажите мне шейки всех этих коек! Не может быть, чтобы у коек не было шеек, на которые натягиваются морщины с лица!» Одеяла действительно были натянуты на матрацы до предела. Что там – даже отношения коммунистов с демократами в нашем Отечестве не были так натянуты, как одеяла на матрацы в артиллерийской батарее мотострелкового батальона гвардейской Бригады Быстрого Реагирования.

Кузельцов прошёлся по койкам раз-другой, но к чести моря надо сказать, что на начальной стадии хозяйственной деятельности человека оно лишь частично поддалось на провокацию; кое-где образовались небольшие волны и только. Однако сержант не успокоился на достигнутом результате. Он принялся бегать, и у моря начался припадок эпилепсии, о чём свидетельствовала обильно выступившая на нём грязно-белая пена, которую только человек без грамма фантазии принял бы за куски простыней и пододеяльников, выбившихся из-под синих одеял. Но сержанту всё было мало. Ему захотелось понизить уровень воды в море, и он стал прыгать по койкам – да так рьяно, что в воздухе его коленки чуть не учинили драку с подбородком. После скачков, заимствованных Кузельцовым у занесённых в Красную книгу козлов (словом, козлов редкостных, козлов, каких мало), уровень воды начал стремительно падать… прямо на пол.

Другие сержанты спокойно отнеслись к поведению Кузельцова. Они занимались просмотром клипов по музыкальному каналу и думали: «В разнос пошёл бродяга. Бывает». И только замкомвзвод Саркисян в какой-то момент не стерпел:

– Дуру не гони, зёма. Эфир забиваешь.

Состояние «духов» из других отделений может показаться читателю небезынтересным. Они чувствовали то особенное возбуждение, которое бывает у солдат в нескольких километрах от идущего боя. Никто из них не радовался и не огорчался за первое отделение АРТ взвода. Они ощущали себя так, как во время военных действий чувствуют себя бойцы второй линии обороны и неглубокого тыла, когда первая линия ещё не прорвана, но уже держится на волоске и вот-вот будет смята.