Текст книги "Марсианка"

Весна. Эпизод пятый

Что его заставило выйти на лестничную площадку и позвонить в соседскую дверь – он так и не понял. Возможно, вспомнил, что сосед – не кто иной, как отец Тихон, священник местного церковного прихода.

Признаться, доктор недолюбливал его, считая, что служителю культа не пристало разъезжать на джипе по заказным отпеваниям, носить под рясой цацки и татуировки. Однако выговориться было некому, а занесённый снегом джип соседа Варенец без труда узрел на стоянке возле дома.

Через пару секунд за дверью послышались шаги, и щёлкнул замок.

Доктор не уловил запаха ладана, не увидел лампады в углу и икон на стенах. Интерьер современной квартиры никак не вязался с бородатым и длинноволосым хозяином в просторной цветастой рубахе чуть не до колена, радушно пригласившим его пройти.

Звуковое содержание жилища дополняло отнюдь не церковное песнопение, а перипетии телевизионного боевика, летевшие из динамиков плазменной панели на стене в гостиной.

Отец Тихон без труда уловил недоумение в глазах доктора.

– Вероятно, вы ищете псалтири, иконостас… Мне, Арсений Палыч, хватает атрибутики в храме, поверьте. К тому же внешняя обстановка – отнюдь не главное, согласитесь, главное – как человек живёт внутренне, есть ли место Богу в душе его… Бывает, что человек не пускает Господа к себе…

– Да, да, – согласно закивал Варенец, присаживаясь в уютное кресло. – Важно не грешить, соблюдать посты, желать всем добра, творить добро…

– Не совсем так, Арсений Палыч, – близко посаженные глаза отца Тихона, казалось, заглянули на самое дно докторской души. – Важно не творить добро и соблюдать посты, а чувствовать во всём этом органическую потребность, чтобы добро – было единственно возможной линией поведения. По-другому не ведать, не помышлять… И ждать наступления поста как праздника надо, очищая во время его не только тело, но и душу. И не просто удерживаться от греха, а жить так, чтобы для него не возникало места в жизни. Негде ему было угнездиться, понимаете? Что вам мешает так жить?

– Ничего не мешает… Я лечу людей, – доктор развёл руками, как делал иногда на лекциях, когда у слушателей не было вопросов. – Занимаюсь их искривлёнными позвоночниками… Разве это не богоугодное дело? Разве это не добро? Он приходит ко мне с болью, а уходит…

– Добро, – кивнул сосед, выключая пультом телевизор. – Однако нельзя сказать, что с самим собой вы ладите… Я вижу, внутри вас беспокойство, вас что-то мучит, не даёт расслабиться. Ведь так? Внутреннее ваше состояние нельзя назвать уравновешенным.

Варенец кивнул, сел за стол и неожиданно для себя расплакался. Впервые за последние десятилетия он рыдал, уронив голову на руки. Отец Тихон успокаивал его, то и дело похлопывая по плечу:

– Ничего, ничего, слёзы очищают. Они возвышают над суетой, выделяют из неё, не давая слиться с ней окончательно.

– Вы извините меня, – кое-как выговорил доктор, едва рыдания отпустили. – Не знаю, что со мной такое.

Хозяин принёс с кухни какую-то зеленоватую жидкость в стакане. Пока доктор пил, священник попросил его:

– Расскажите мне всё, что гнетёт, обстоятельно, не спеша.

Его давно никто не просил рассказать о себе. Всё о других, о чужом, о наболевшем. И просил в основном он, доктор. Но чтобы о своём…

В отличие от него, не находившего места для рук и коленей, сосед расслабленно сидел напротив и терпеливо ждал начала рассказа.

И доктор начал. Впервые в жизни не утаивал ничего: про любовниц, про Реестр, про неограниченную свободу… Сосед слушал внимательно, словно это был увлекательный триллер. Однако в близко посаженных глазах доктор не увидел ни понимания, ни одобрения. Отец Тихон просто слушал и всё.

– Вы считаете, что если ваша супруга не знает про ваши похождения, – поинтересовался, погладив бороду, хозяин, когда Арсений закончил свой монолог. – То и все концы в воду?

– Конечно, – твёрдо произнёс доктор. – Это же азы психотерапии: главное из последствий адюльтера, которое может осложнить всю последующую жизнь, это комплекс вины. Комплекс неполноценности, если хотите.

– Действительно, как всё просто получается, когда в душе нет Господа. Если всё совершено втайне, то и опасаться нечего…

– А разве не так? Переспав с другой женщиной, я никого не убил. Даже более того – осчастливил! И это единственный случай, когда тайное может никогда не стать явным. Зачем, скажите, мне об этом докладывать жене, если я знаю, что ей будет неприятно?!

– Ну да, ну да, – закивал хозяин, начав тереть себе переносицу. – Вы ещё назовите эту ложь святой. Приведите в пример ислам, гаремы с султанами и наложницами…

– И приведу, кстати… Ислам – такая же религия, как и все остальные. Мусульмане – такие же люди, как и мы… Откуда такая разница? Что одним можно, то другим…

– Вы сейчас не разницу имеете в виду. Вы оправдываете своё комфортное житьё, обелить себя пытаетесь. Ислам вы никогда не примете, духу не хватит.

Отец Тихон резко поднялся из кресла, прошёлся по комнате, потом вдруг наклонился, пристально взглянув в глаза доктора:

– Скажите, вы крещёный человек?

– Крещёный, а что?

– Почему креста нет на вашей шее?

– Во-первых, потому что меня крестили, не спросив моего согласия. Да и кто спрашивает согласия у младенцев? Во-вторых, потому что в девяностые годы все вдруг надели крестики. Как врач свидетельствую: процентов девяносто разом стали носить кресты. Какая же это вера? Впрочем, я не помню, когда и носил его.

– То есть, вы в Бога не веруете?

– Нет… Хотя, усаживаясь за руль, произношу «Господи, спаси и сохрани»… Но это так, самовнушение, вы понимаете.

– Та-а-ак… – Отец Тихон выпрямился, скрестив руки на груди и несколько секунд молча смотрел на доктора. – А во что тогда веруем?

– Например, в философские категории случайности и закономерности, – выдал Варенец домашнюю заготовку, – в законы единства и борьбы противоположностей, перехода количественных изменений в качественные…

– Скажите, а с супругой своей вы венчаны?

– Венчаны, было дело… – смутился Варенец, с трудом припоминая подробности длительной изнурительной процедуры, на которой в своё время настояла Алевтина, едва ли не насильно затащив его в церковь. – А при чём здесь это? Красивый обряд, не более…

– При том, что в православии так повелось: чем богаче человек духовно, чем возвышенней, тем больше он обречён страдать. В том числе и за тех своих близких, кто грешит. Это аксиома, не требующая доказательств. Он как бы принимает эту боль на себя. Говоря канцелярским языком, берёт ответственность перед Господом за других, никуда от этого не деться, так устроен православный мир!

– Какое это имеет отношение ко мне?

– Самое прямое, – жёстко конкретизировал хозяин квартиры. – В вашем случае, учитывая то, что ваш брак зарегистрирован на небесах, уж простите за штамп, ваши близкие обречены расплачиваться за ваши грехи. Вы сами говорили, что ваша дочь с детства болеет, что супруга находится в больнице в тяжёлом состоянии… Они вас любят по-настоящему, искренне. Я убеждён, что и ваши родители, и другие родственники – все болели бы и травмировались намного реже, веди вы праведный образ жизни.

Доктор схватился за голову, разом вспомнив всё: и падение сосульки на отца, и перелом шейки бедра матери на ровном месте, и болезни дочери, и последнюю трагедию. Неужели священник прав?

– А родители ваши венчаны? – неожиданно поинтересовался собеседник. Варенец кивнул, чувствуя, как невидимая петля затягивается на его шее. Ох, не спроста подобные вопросы, неспроста…

– Тогда всё намного сложнее, чем мне показалось, – озаботился хозяин квартиры, подошёл к окну и заложил руки за спину. – Вы нарушили несколько ключевых заповедей. Можно сказать, подписали приговор своим близким.

– Вы серьёзно, насчёт… приговора близким. Я ж не знал, что нарушаю эти заповеди! Любовь – это что-то заоблачное, высокое-высокое, а половая жизнь должна быть регулярной и разнообразной… Для здоровья, для профилактики… Без регулярности нельзя.

– Проповеди я вам сейчас читать не намерен, – сурово произнёс отец Тихон, усаживаясь за компьютерный стол и раскрывая ноутбук. – В книге Иова сказано, что страдающий плотию перестаёт грешить. Вы не страдали, вот и продолжали грешить. Вам незнакомо настоящее страдание. Вы не испытали и сотой доли того, для чего пришли в этот… Божий мир!

– Так почему же Господь… если я столько нагрешил, наказал не меня, а других? Ведь провинился я, значит, и должен страдать я, – навзрыд возразил Варенец.

– Ваши страдания, скорее всего, впереди, – философски заметил Отец Тихон, бегая пальцами по клавиатуре. – Вы пока недостойны страданий. Страдают те, кто вас любит по-настоящему. Ваши родители, ваша жена и дочь.

– Что же мне делать? Грехи замаливать?

– Думаю, одними молитвами здесь ситуацию не исправить. Нужно посвятить весь остаток жизни истовому богослужению.

– Вы предлагаете мне уйти в монастырь? – доктор хотел улыбнуться, но вместо этого лишь растянул губы в гримасе. – Но это смешно!

– Не вижу ничего смешного, – пожал плечами хозяин квартиры. – Смех в разговоре на подобную тему – вообще страшный грех. Но это, похоже, ваше естественное состояние. Настаивать, разумеется, не могу, лишь советую… Кстати, если вы всерьёз над этим задумаетесь, могу поспособствовать. Так сказать, замолвить словечко.

– Вы с ума сошли, – воскликнул Варенец после минутной паузы, вдруг почувствовав, что ему не хватает воздуха. – Нафантазировали… чёрт знает что, и считаете, я последую… этому вашему… с позволения сказать… Я вовсе… не должен… подчиняться этому бреду. Если вы верите… то верьте, я уважаю вашу веру, но…

Сосед поднялся, подошёл к книжному шкафу.

– Вы тут насчёт веры заикнулись… По сути, в вас говорят лишь отголоски советской атеистической пропаганды. Отрицать веру с вашей стороны – вот где настоящий смех!

– Что тут смешного?

– Всё уморительно, от начала до конца, – сосед рубанул рукой воздух. – Вы ничего не знаете, а отрицаете. Я Пастернака не читал, но осуждаю! Разве это позиция? Это дешёвая поза, не более! Скорее всего, в институте вам преподавали научный атеизм. Разве не так?

– Я и до института не верил, креста никогда не носил. Кстати, до перестройки вообще увидеть крест на шее было большой редкостью. Это при горбачёвских демократии и гласности все вдруг уверовали…

– Вы кого-нибудь читали из нечестивой троицы? – высматривая что-то на книжных полках, поинтересовался священник.

– Даже не представляю, о чём это вы…

– Я имею в виду английских и американских авторов. Таких, как Сэм Харрис, Кристофер Хитченс и Ричард Докинз. Это основные критики религии в современном мире, так называемые этологи…

– Нет, не читал, – признался Варенец, несколько сбитый с толку последними вопросами соседа. – Зачем вы про это вспомнили?

Тот в это время достал из шкафа толстый том, на обложке которого доктор успел прочитать название «Бог как иллюзия».

– Затем, что рассуждать на подобные темы следует, руководствуясь не установками коммунистической пропаганды, а хотя бы ознакомившись с подобной литературой. Как минимум! Докинз, например, написал свой феноменальный труд на основании более чем двухсот первоисточников, он всех приводит в конце. Весьма поучительное чтиво, скажу я вам!

– Обязательно как-нибудь полистаю на досуге…

– В этой книге автор аргументированно доказывает, что естественный отбор гораздо более логично объясняет видовое разнообразие растительного и животного мира на земле, нежели Библия. Что атеист может быть и высокоморальным, и счастливым человеком.

– Ну вот, тем более, – развёл руками Варенец. – Зачем же вы пытаетесь подчинить меня своим… Этим самым…

– Подчинить? Боже, упаси! – отец Тихон положил книгу на стол, так и не открыв её. – Мы никого не неволим, ни на чём не настаиваем. Каждый должен пройти свой путь к Богу самостоятельно. Его не надо подталкивать, но и мешать ему не стоит. Разъяснять – другое дело. А уж куда идти – он сам должен решать. Другое дело, что некоторые миряне до конца жизни на этот путь так и не выходят, плутают во тьме… Что касается книг авторов, о которых я заикнулся… Они вышли значительными тиражами, как вы догадываетесь.

– Это логично, поскольку в них содержится истина.

– Авторы просто рассуждают о Боге, это и подогревает интерес. Но самое парадоксальное знаете в чём?

– И в чём же?

– В том, что с выходом этой конкретно книги значительно подпрыгнули тиражи Библии. В десятки раз. Только вдумайтесь! Поэтому вопрос о том, что истинно, а что ложно, отпадает как бы сам собой.

– Как вы сладкоголосите, отец Тихон! – с издёвкой процедил доктор. – А фактически лишь используете людское горе, чтобы пополнять свои ряды. Человек в моём состоянии очень уязвим. Только вы забываете, что сейчас не средневековье, не мракобесие!

– Господь простит вам эти слова, так как рождены они действительно личным горем. В своей трагедии вы не ведаете, что творите…

– Это ж надо такое придумать, – не слыша вразумлений хозяина, Варенец вскочил, едва не уронив журнальный столик. – Обойдусь как-нибудь без ваших дурацких советов.

– Вы-то обойдётесь, вот ваши близкие, которые страдают из-за вашей… вольной, с позволения сказать, жизни, вряд ли обойдутся. К тому же не забывайте, они слышат наш разговор, и вашу реакцию…

– Что? Слышат? – доктор округлил глаза, застыв в нескольких сантиметрах от священника. – Вы в своём уме? Бред!

– Поразительно, как много завязано сейчас на вашей… личности. Вы словно под прицелом, под пристальным взглядом Господа нашего, Иисуса Христа.

– Ничего, – доктор метнулся в прихожую, но потом задержался, зачем-то погрозил пальцем Отцу Тихону. – Безвыходных положений не бывает! Запомните! И я найду обязательно этот выход. Как пить дать, найду! Вот увидите. Только не тот, который вы мне тут предлагаете.

– Верно, безвыходных положений не бывает, – мрачно покачал головой хозяин. – Только праведный выход, как и истина на этом свете, всегда один. По правде, по совести. Он прямой, как лунная дорожка на воде. Остальное – коммерческая сделка с совестью, духовный компромисс, притворство, ложь… что в вашем положении вообще недопустимо. Смерти подобно. Я понимаю, внутреннее ваше состояние сейчас далеко от равновесия. Поэтому я бы не советовал предпринимать что-то сгоряча…

Взгляд священника, размеренная интонация его голоса ещё какое-то время преследовали доктора в троллейбусе, на крыльце больницы. Всё внутри противилось услышанному, как российская глубинка тридцатых годов – коллективизации. Однако он точно знал, ощущая всем своим нутром, что забыть сказанное соседом не сможет, это впечаталось ему в генотип, в хромосомы. Что с этим делать, как от этого избавиться – он терялся в догадках.

В реанимации всё было по-прежнему, Алевтина в сознание не приходила. Посидев какое-то время возле неподвижной супруги, доктор достал сотовый и позвонил дочери. Здесь тоже не наблюдалось ничего нового: телефон Светланки был вне зоны доступа.

По сердцу Арсения словно кошка провела когтистой лапой.

Только теперь он сообразил, что в Питере могло произойти всё, что угодно: от плохого до катастрофического. Алевтина неспроста нагнетала обстановку. Чего-чего, а в людях супруга разбиралась. Только вот с мужем у неё прокол вышел, но тут… эксклюзивный случай.

Если этот Гриша тот ещё фрукт, и ослеплённая любовью Светланка просто не разглядела очевидных вещей, что тогда? Его дочь, в принципе, была ещё ребёнком. И его вина во всём этом просматривалась первостепенная.

Что ж, как бы то ни было, подытожим.

Жена находится в коме. Дочь – неизвестно где.

Что может быть хуже?

Доктор вдруг ощутил странное нежелание что-либо предпринимать. Наверное, другие бы на его месте рвали и метали. А он застыл посреди больничного коридора, будто неандерталец в мегаполисе, и в ужасе озирался по сторонам.

Утренний обход коллеги Микульчика ситуацию нисколько не прояснил: состояние больной оставалось стабильно тяжёлым. Было совершенно непонятно, когда Алевтина выйдет из комы… Да и выйдет ли вообще.

* * *

Варенец проснулся посреди ночи от жуткого ощущения, что его разбудило что-то потустороннее. Освещённая фиолетовым светом комната плавала вокруг него, создавая эффект аквариума. Он не сразу понял, что это его сотовый на тумбочке так причудливо её осветил.

Номер, который доктор разобрал на дисплее, был ему незнаком. Услышав в трубке хрипловатый, почти забытый голос, Варенец чуть не свалился с кровати.

– Привет, Артишок! Не забыл ещё свою госпожу?

– Такое разве забудешь! – прохрипел пересохшим горлом доктор. – Ты откуда звонишь? Ты близко или далеко?

– А ты разве не чувствуешь? – загадочно поинтересовалась трубка. – Там, где гнездится твоё эго… Там всё тихо? Так разбуди его, пусть возликует!

– Да как сказать? – растерялся Варенец. – Там…

– Ладно, не напрягайся. Я в твоём городе задержалась на пару суток по делам фирмы… Случайно совершенно…

Он слушал Ядвигу – ту самую, которой лет десять назад на солнечном курорте предлагал руку и сердце, будучи начисто выбит из привычной колеи её экспериментами, и ощущал, как ускоряется сердечный ритм и становится жарко от воспоминаний.

– Ты сейчас где конкретно? Я… я приеду за тобой!

– Гостиница «Урал», номер «606», тебя пропустят, я договорилась. Жду.

Он хотел возразить, зачем гостиница, когда у него пустая квартира в их полном распоряжении, но в ухо уже влетали короткие гудки. Он какое-то время их слушал, потом различил нечто совсем другое.

В туалете послышался звук спускаемой воды, щёлкнул шпингалет, и коридор осветился. По силуэту, нарисовавшемуся в проёме двери, доктор догадался, что это Вика. Она ещё здесь? До сих пор? Как он мог забыть об этом!

– Что всё это значит? – категорично поинтересовалась девушка, не спеша гасить свет. – Или мне послышалось? За кем ты собирался посреди ночи только что приехать?

– Ты всё не так поняла, это позвонил мой… приятель… – начал Варенец привычно «наводить тень на плетень», хотя в голове ворочалось: «Ни фига сюрпризы! Что происходит? Разве девочка не отчалила восвояси? Медовый месяц кончился, начались будни! Работа – дом – опять работа.»

– Можешь эту брехню засунуть себе в одно место, – обиделась Вика, открыв дверь в ванную. – Правду говорят, если мужик решил уйти налево, то рано или поздно он это осуществит. Мешать ему бесполезно.

– У моей жизни вообще… исключительно левостороннее движение, – неожиданно для самого себя пробубнил Варенец, натягивая плавки. – Направо или прямо я не способен, рулевое управление не то.

– И что? Я должна… оригинальностью твоей фразы восхититься, да? Не дождёшься! – покрутив у виска пальцем, Вика исчезла в ванной.

– Восхищаться не обязательно. Достаточно просто выслушать.

Едва он успел натянуть рубашку, как раздался звонок в дверь. Доктор решил, что пока не обуется, не откроет. Кто бы там ни был!

В освещённом свете на площадке стояла Кристина. Вот уж кого он никак не ожидал увидеть в эту ночь…

– Ты? Какими судьбами? – выдохнул непроизвольно Варенец, и тут заметил едва уловимое движение её глаз. Но было поздно.

В следующее мгновение кто-то невидимый оттащил ночную гостью в сторону, вместо неё в кадре нарисовался Шамиль со своей зловещей щербатой улыбкой. Впрочем, глаза его не смеялись, скорее, излучали гнев.

– Что и требовалось доказать! – процедил он, наступая на доктора. – Узнал, гурон, вижу, узнал… Хреновый из тебя актёришко, так… для массовок только.

– В чём дело, Шамиль? – успел произнести доктор, в следующий миг сокрушительный удар в грудь отбросил его вглубь квартиры.

– Засветились, птенчики… – хрипел инструктор по фитнесу, наступая на поверженного соперника. – Сомнений не осталось… У меня, во всяком случае!

– Арсюша, я здесь ни при чём, честное слово! – завизжала пронзительно Кристина, когда её муж схватил доктора за воротник рубашки. – Что ему взбрело в голову, я не знаю! Шама, умоляю, не трогай!

– Что за грохот? Землетрясение? – поинтересовалась Вика, открыв дверь ванной.

Последнее, что отпечаталось в памяти Варенца – это занесённый над ним кулак инструктора по фитнесу. Сейчас он «сконтактирует» с хрупкой докторской височной костью, и всё кончится, так толком и не начавшись.

Может, так будет даже лучше?

Арсений зажмурился в ожидании удара. В голове высветилось, словно буквы «выход» в доперестроечных кинозалах: «Это расплата за всё! Настигла наконец-то!»

Однако вместо удара последовали неумелые оплеухи. Справа, слева, снова слева…

Где-то далеко наверху, как будто он лежал на дне высохшего колодца, загудел голос коллеги Микульчика:

– Арсений Палыч, что с вами, нельзя же так!

Варенец открыл глаза и увидел крупно, перед самым носом жилистую ладонь, которая так и не достигла его правой щеки/

Лежать между функциональных кроватей в палате реанимации ему ещё не приходилось. Впрочем, его окружали не только металлические ножки кроватей, но и обтянутые колготками ножки медсестры. Испуганные лица заслоняли верхний свет, который раздражал. Варенцу захотелось, чтобы его закрыли своими телами от света полностью, создали тотальную темноту.

Поясницу и локти ломило, вставать не хотелось.

– Что со мной произошло? – услышал доктор свой голос.

– Вы вдруг зашатались на стуле, замычали, – начал повествование коллега Микульчик, сдерживая порыв Варенца поскорей вертикализоваться. – Э, вам нельзя вставать. Сейчас привезут каталку, мы вас пока на свободную койку положим в восьмой палате.

– Я зашатался, замычал, и что? – упёршись локтями в паркет, прервал Варенец коллегу.

– А что… Повалились на бок… Стащили простынь… Это смягчило удар. У вас никогда припадков не было? Среди родственников никто эпилепсией не страдал? Язык покажите, пожалуйста.

Доктор хотел возмутиться, дескать, я сам этих вопросов назадавался столько… Но потом понял, что на месте Микульчика поступил бы точно так же, и подчинился.

Значит, ему всё привиделось! И звонок Ядвиги, от которого он чуть с ума не сошёл, и всплеск ревности Вики, и атака разъярённого Шамиля…

Он просто вырубился… Трясясь на каталке по коридору, Варенец мысленно поблагодарил бога, что всё происходит не в его родной поликлинике. Если бы коллеги увидели его в таком виде… Был бы эксклюзивный фотоочерк для стенгазеты. И всё же – как он не заметил перехода в другое состояние? Такое с ним впервые.

На соседней кровати дремал богообразный старичок с жидкой бородкой и острым, напоминающим акулий плавник на водной глади, кадыком. Он не проснулся ни от появления в палате Варенца, ни от медсестры, поставившей доктору капельницу.

«Уж не помер ли?» – холодком пронеслось по докторским венам.

В следующее мгновение новый больной уже набирал на сотовом номер телефона дочери, начисто забыв о дремавшем соседе.

Ответа вновь не последовало.

Кажется, Варенец начал привыкать к длинным гудкам в телефоне и к приятному женскому голосу, сообщавшему о том, что абонент недоступен.

* * *

Когда в пакете капельницы осталось совсем чуть-чуть, в коридоре он различил знакомый голос.

– Скажите, где лежит больной Варенец?

Через минуту возле его кровати сидела Глафира – школьная подруга жены.

Её рыжие кудряшки, казалось, вздрагивали при каждом упоминании всевышнего.

– Господи… И ты здесь, оказывается… Я искала сначала её, потом… Господи… Это какой-то рок, да? Семейное проклятие? Что с ней? Как это случилось? И что с тобой? Господи, почему ты такой бледный?

– Привет, Глаш, – доктор поморщился. – Не тараторь так, не дави голосом… прошу тебя, у меня башка трещит. Я сам ничего пока понять не могу. За что мне такое… Навалилось всё, словно лавина с гор сошла, а я – под ней.

Глафира была другом семьи. Варенец помнил, что супруга ничего от неё не утаивала, советовалась по многим вопросам. Тут же по-черепашьи заворочалась в подкорке мысль: «Они с ней и при мне-то ничего не стеснялись обсуждать, а без меня уж точно балагурили по всем животрепещущим… В том числе наверняка и по моей персоне. В самом щекотливом ключе… М-да… Опасная личность!»

Вслух же он пробормотал совсем другое:

– Когда ты с ней последний раз разговаривала?

– Вчера утром. Потом всё как отрубило. Нет её, и всё.

– Не только её, – решил «раскрыть все карты» доктор, собираясь повернуться на бок, но потом вспомнил про капельницу. – Примерно с этого же времени Светланка на связь не выходит. Недоступна и всё.

– Может, ты поссорился с ней? Я знаю, ты можешь, не ухмыляйся! Выкладывай всё, как на духу!

Варенец всегда находил в чертах её лица что-то крысиное, один раз даже поделился этой мыслью с супругой, вызвав такой прилив гнева, что зарёкся больше говорить об этом. Глафиру никто бы красавицей не назвал, она это знала, и особо не стеснялась в выражениях. Вот и сейчас по нехорошим искрам в её глазах-дырках доктор понял, что во всём случившемся эта тараторка обвиняет его.

– Выкладывать особо нечего. Встретила она в Питере молодого человека.

– А-а-а, несчастная любовь, – всплеснула руками подруга жены, – как я сразу не догадалась?

– Почему несчастная? – закашлялся доктор. – Наоборот, всё достаточно безоблачно. Его зовут Гриша… Мы с ней даже разговаривали про него…

Глафира взглянула на больного так, что тому вдруг стало до зуда в подошвах себя жалко. Захотелось сморщиться до размеров эритроцита, потом неведомым науке образом просочиться по трубкам без остатка в пакет капельницы, чтобы не видеть и не слышать эту крысоподобную обличительницу.

– Поначалу всегда безоблачно для восемнадцатилетних девок навроде твоей Светланки. А у вас, кобелей, завсегда на небе тучи, за которыми прячется ваше лживое, пропитанное пороком нутро. Разве я не права?

– Конечно, не права, – призвал на помощь всю твёрдость своего хриплого голоса доктор. – Самой не повезло в жизни, вот и раздаёшь «дивиденды» налево и направо. Во всём мужики виноваты, все они «сво…»

– Не повезло – это когда человек пытался достичь чего-то и у него не получилось, – парировала, словно опытный голкипер, подруга жены его выпад. – А я никогда, ты слышал, никогда не стремилась замуж, не пыталась вашему брату понравиться, всегда оставалась такой, какая я есть на самом деле. Мужики мне по барабану.

– Ты хочешь сказать, что тебе нравятся, – Варенец перешёл на полушёпот, – женщины? Ты… боюсь предположить даже… лесбиянка?

– Вот так у вас всегда: если не чёрное, так белое, если не «а», так обязательно и неизбежно «б». Примитивные особи. Почему вы не можете рассуждать не от противного, а просто по-человечески? Я просто живу… не как особь с теми или иными половыми признаками, а как человек. Ты такую мысль можешь допустить? Может, и повстречаю ещё кого-то в своей жизни, но стремиться специально к этому, так, чтобы из кожи вон лезть – боже, упаси.

Варенец про себя отметил, что Глафира нисколько не врёт: на лице не было ни тени усмешки, глаза смотрели на него спокойно, не бегали туда-сюда. Пришлось идти на попятную:

– Живи, как знаешь. У тебя своя жизнь… Каждый должен пройти свой путь.

– Вон как ты заговорил! Я-то проживу. Ты как дальше будешь?

– Что ты имеешь в виду? – опешил доктор.

– То и имею, – вздохнула собеседница так, будто они находились не в больничной палате, а возвращались с кладбища после похорон. – Как дальше будешь со всем этим жить? Этот груз как понесёшь дальше? И ты, и я… мы оба знаем, как ты виноват перед Алькой. Как ты отравил всё её существование. Но прощения попросить… не удосужился. Вины искупить своей не успел. Вот трагедия так трагедия…

– Погодь, что ты несёшь?

Пакет капельницы опустел, столбик жидкости в трубке начал укорачиваться. Пора было звать медсестру, чтобы выкалываться из вены.

– То и несу. Думаешь, о похождениях твоих Алевтина ничего не знала?

– Чёрт, какие похождения? – Варенец вскрикнул, переводя глаза то на капельницу, то на Глафиру. – Совсем из ума выжила?!

– Ой, – собеседница скрестила руки на груди и, склонив голову набок, умилённо взглянула на него. – Только не надо изображать из себя петуха с оторванным гребнем. Случись такое со мной, – собеседница перешла на шёпот, – я бы развелась с таким, как ты, подъюбочником, в два счёта. Но Алевтина тебя любила по-настоящему. И каждая твоя измена – ей как ножом по сердцу.

Столбик жидкости в пластиковой трубке спустился практически к самой игле. Арсений судорожно схватился за канюлю, вырвал иглу из вены.

Глафира тем временем невозмутимо продолжала.

– Помнишь вашу поездку к морю?

– Разве такое забудешь! – живо воскликнул больной, зажимая в локтевой ямке ватку, оставленную медсестрой. – Это остаётся с тобой на всю жизнь.

– Я же говорю, кобель первосортный, – легко диагностировала собеседница, ткнув в доктора пальцем. – Что уж ты там вытворял, мне неведомо, а только Алька прибежала ко мне сразу же после вашего возвращения – на ней лица не было. Да если бы не я… Я её случайно из петли вытащила!

– Что ты несёшь, болтушка квёлая! – вырвалось у доктора, правда, не так уверенно, как он планировал.

– Ты помнишь, как она целую неделю не снимала косынки с шеи?

По телу доктора словно пропустили несколько сотен вольт электричества: сердце взбрыкнуло подобно строптивому жеребцу, кувыркнулось и стало раскачиваться. Эту косынку он помнил, Алевтина даже спать в ней ложилась, в шутку объясняя своё решение какой-то ересью про боли в горле, про волшебную силу заговорённого шёлка. Приглушённый голос собеседницы продолжал втекать в уши доктора подобно каплям борной кислоты, несмотря на судорожные подёргивания остального тела.

– Допустим, косынку… я помню, – кое-как выдавил он из себя.

– Если её снять, – прищурившись, констатировала Глафира, напомнив доктору в этот миг Мисс Марпл из романов известной детективщицы, – то можно было увидеть типичный след от петли…

В палату вошла медсестра, удивившись тому, что доктор вынул иглу самостоятельно, что-то стала лепетать о необходимости лежать, но Варенец её не слышал. Округлившимися глазами он сверлил сидящую возле кровати собеседницу, которая в этот момент сморкалась в несвежий платок и им же промокала свои влажные глаза, похожие на только что просверленные отверстия в двп.

То, что он помнил, и то, что минуту назад поведала ему подруга жены, подошло друг к другу, будто идентичные по размеру гаечный ключ и гайка, и от неимоверного усилия в его душе что-то крутанулось. То, что, казалось, уже никогда не сдвинется.

Крутанулось так, что его скособочило.

Для Варенца всё остановилось: старичок на соседней койке перестал дышать, замерли занавески на окнах, медсестра, казалось, растворилась вместе с капельницей на фоне зеленоватой стены.

– Хватит на сегодня, Глаш… – выдавил он из себя. – Ступай домой, умоляю. Мне хочется побыть одному.

– Ты и так всю жизнь один. Семья для тебя побоку. Она как бы есть, и как бы нет. Так, для отвода глаз. Особо на ней не заморачиваешься. Что, правда глаза колет?