Текст книги "Мясницкая. Прогулки по старой Москве"

Базар для двоих

Здание ресторана «Славянский базар» (Никольская улица, 17). Построено архитектором А. Вебером в 1873 году.

Все началось в 1872 году, когда предприниматель А. А. Пороховщиков открыл на улице Никольской новую гостиницу. И назвал ее просто – «Славянский базар». Здесь останавливалось множество известнейших «гостей Москвы» – В. В. Стасов, Н. А. Римский-Корсаков, П. И. Чайковский, Г. И. Успенский, Ф. Нансен, и прочая, и прочая, и прочая. Можно сказать, что по числу почетных посетителей эта гостиница до революции лидировала.

А вот в историю литературы она, увы, вошла весьма печальным образом – крутым, бесповоротным переломом в жизни Антона Павловича Чехова. Сам он так писал об этом в записке к своей знакомой, писательнице Лидии Алексеевне Авиловой: «Вот вам мое преступное curriculum vitae: в ночь под субботу я стал плевать кровью. Утром поехал в Москву. В 6 часов поехал с Сувориным в „Эрмитаж“ обедать и едва сел за стол, как у меня кровь пошла горлом форменным образом. Затем Суворин повез меня в „Славянский базар“; доктора; пролежал я более суток – и теперь дома, т.е. в Больш. моск. гостинице. Ваш А. Чехов».

Именно с эпизода в «Славянском базаре» неизлечимая болезнь стала очевидной и для окружающих и, естественно, для самого доктора Чехова.

Однако большинство постояльцев были довольны и счастливы. Еще бы – новая гостиница к тому располагала. Владимир Гиляровский вспоминал: «Фешенебельный «Славянский базар» с дорогими номерами, где останавливались петербургские министры, и сибирские золотопромышленники, и степные помещики, владельцы сотен тысяч десятин земли, и… аферисты, и петербургские шулера, устраивавшие картежные игры в двадцатирублевых номерах.

Ход из номеров был прямо в ресторан, через коридор отдельных кабинетов.

Сватайся и женись».

Многие, вероятно, так и поступали.

Со временем гостиница, конечно же, поизносилась, но не растеряла лоска. Петр Боборыкин так писал о ней: «Большими деньгами дышал весь отель, отстроенный на славу, немного уже затоптанный и не так старательно содержимый, но хлесткий, бросающийся в нос своим московским комфортом и убранством».

Словом, гостиница была отнюдь не из последних.

* * *

Но все-таки гостинца прославилась не столько номерами, коридорными и постояльцами, сколько одноименным рестораном, открытом при отеле спустя год.

Ресторан создавался с размахом. Гиляровский восхищался: «Здание „Славянского базара“ было выстроено в семидесятых годах А. А. Пороховщиковым, и его круглый двухсветный зал со стеклянной крышей очень красив».

Илья Репин даже написал для ресторана специальную картину под названием «Славянские композиторы» (полное название – «Собрание русских, польских и чешских музыкантов»). Полотно было настолько хорошо исполнено, что после революции его не погнушались увезти в Консерваторию, где разместили над парадной лестницей.

Бывший главный архитектор города Москвы М. В. Посохин умилялся: «Можно привести много примеров удачного размещения станковых картин в прошлом. Приведу первый пришедший в голову, может быть не самый яркий. В Московской государственной консерватории, на большой площадке лестницы, переходящей в фойе, размещена картина И. Е. Репина „Славянские композиторы“. Она всегда привлекает внимание, так как отвечает своим содержанием назначению здания и удачно экспонирована. Хотя и не для этого места написана. Ничего другого здесь не хочется видеть. Картина замыкает фойе, как мы говорим, „держит“ его пространство, ведущее в главный зал».

Впрочем, друзья Репина не слишком-то одобрили эту работу. Иван Сергеевич Тургенев, например, писал: «Я с истинным соболезнованием признал в этом холодном винегрете живых и мертвых – натянутую чушь, которая могла родиться только в голове какого-нибудь Хлестакова-Пороховщикова с его „Славянским базаром“».

По словам все того же Тургенева, сам Репин тоже не был рад картине: «Художник просидел у меня часа два и с сердечным сокрушением говорил о навязанной ему теме и даже сожалел, что я ходил смотреть его произведение, в котором все-таки виден замечательный талант, но который в эту минуту претерпевает заслуженное фиаско».

Знали бы Тургенев с Репиным, что всего-навсего спустя полвека это полотно будет с почетом перенесено в Консерваторию!

Однако большая часть современников все же восприняла «Славянских композиторов» с симпатией. А владелец «Славянского базара» Пороховщиков даже устроил пафосную церемонию открытия работы. Художник вспоминал: «Разодетые дамы и панство, панство без конца… мундиры, мундиры! А вот и само его преосвященство. Сколько дам, девиц света в бальных туалетах! Ароматы духов, перчатки до локтей, – свет, свет! Французский, даже английский языки, фраки с ослепительной грудью… Пороховщиков торжествует. Как ужаленный он мечется от одного высокопоставленного лица к другому, еще более высокопоставленному».

Впрочем, со временем Репин полюбил свою работу. Он даже пытался вызволить ее из заточения в ресторане, пусть даже ненадолго. Писал Павлу Михайловичу Третьякову: «Нельзя ли попросить городского голову Алексеева, может быть, он повлияет на директоров?.. Ведь это было бы ужасным варварством, если и мой залог и ручательство известных в Москве лиц ничего не помогли бы. Я думаю, что они вам поверят и примут во внимание вред картины висеть так долго без лаку в месте, где так много всякой копоти».

Третьяков, конечно, поддержал художника, однако их мольбам никто не внял.

* * *

Кстати, «Славянский базар» был первым русским рестораном в Москве. Ранее такие заведения открывали исключительно французы. Русский же общепит представлен был трактирами – с большими деревянными столами, закопченным потолком, «машиной», исполнявшей попсу тех лет, и половыми-ярославцами – жуликоватыми, но расторопными парнями, стриженными в кружок. В «Базаре» же кухня была русская, однако обслуживание – на европейский лад.

Ресторан почти сразу стал культовым местом. Писатель Петр Боборыкин так расхваливал это общепитовское заведение: «Ресторан „Славянского базара“ доедал свои завтраки. Оставалось четверть до двух часов. Зала, переделанная из трехэтажного базара, в этот ясный день поражала приезжих из провинции да и москвичей, кто в ней редко бывал, своим простором, светом сверху, движеньем, архитектурными подробностями. Чугунные выкрашенные столбы и помост, выступающий посредине, с купидонами и завитушками, наполняли пустоту огромной махины, останавливали на себе глаз, щекотали по-своему смутное художественное чувство даже у заскорузлых обывателей откуда-нибудь из Чухломы или Варнавина».

А подобных посетителей здесь было море разливанное. Ведь в Китай-город по купеческим делам съезжались представители практически всех российских фирм из самых отдаленных и глухих уездных городков. И, разумеется, купец шел не куда-нибудь, а в «Славянский базар». Во-первых, потому что это статусно (даже в Варнавине ходили легенды о московских ресторанах, среди которых этот занимал одно из первых мест),

а во-вторых, так как московские коллеги часто приглашали коммерсанта из провинции «откушать» – в надежде, что упившийся провинциал сделается более сговорчивым. Однако подобные надежды не всегда оправдывались: житель спокойного, экологически чистого города «держал градус» лучше, чем обитатель суетливой и загаженной заводами первопрестольной.

На провинциала больше действовали не напитки, а невиданные интерьеры: «Идущий овалом ряд широких окон второго этажа с бюстами русских писателей в простенках, показывал извнутри драпировки, обои под изразцы, фигурные двери, просветы площадок, окон, лестниц. Бассейн с фонтанчиком прибавлял к смягченному топоту ног по асфальту тонкое журчание струек воды. От них шла свежесть, которая говорила как будто о присутствии зелени или грота из мшистых камней. По стенам пологие диваны темно-малинового трипа успокаивали зрение и манили к себе за столы, покрытые свежим, глянцевито-выглаженным бельем. Столики поменьше, расставленные по обеим сторонам помоста и столбов, сгущали трактирную жизнь. Черный с украшениями буфет под часами, занимающий всю заднюю стену, покрытый сплошь закусками, смотрел столом богатой лаборатории, где расставлены разноцветные препараты. Справа и слева в передних стояли сумерки. Служители в голубых рубашках и казакинах с сборками на талье, молодцеватые и степенные, молча вешали верхнее платье. Из стеклянных дверей виднелись обширные сени с лестницей наверх, завешенной триповой веревкой с кистями, а в глубине мелькала езда Никольской, блестели вывески и подъезды».

Кстати, буфет был истинным спасением для тех, кто жаждал жить красиво, но не имел на это средств. Дело в том, что рюмка водки стоила здесь очень дорого – 30 копеек (в большинстве московских ресторанов – не больше десяти). Но, выпив ее, можно было закусить – почти что без ограничений. И некоторые экономы, выпив всего-навсего три рюмки и оставив гривенник на чай, наедались за истраченный рубль до отвалу, на весь день.

Антон Павлович Чехов посвятил ресторану рассказ под названием «У телефона». То есть, формально, рассказ посвящается, конечно же, московской телефонной станции, но главный герой – наш «Славянский базар»:

« – Что вам угодно? – спрашивает женский голос.

– Соединить с «Славянским Базаром».

– Готово!

Через три минуты слышу звонок… Прикладываю трубку к уху и слышу звуки неопределённого характера: не то ветер дует, не то горох сыплется… Кто-то что-то лепечет…

– Есть свободные кабинеты? – спрашиваю я.

– Никого нет дома… – отвечает прерывистый детский голосок. – Папа и мама к Серафиме Петровне поехали, а у Луизы Францовны грипп.

– Вы кто? Из «Славянского Базара»?

– Я – Сережа… Мой папа доктор… Он принимает по утрам…

– Душечка, мне не доктор нужен, а «Славянский Базар»…

Я отхожу от телефона и минут через десять опять звоню…

– Соединить со «Славянским Базаром»! – прошу я.

– Наконец-то! – отвечает хриплый бас. – И Фукс с вами?

– Какой Фукс? Я прошу соединить со «Славянским Базаром»!!

– Вы в «Славянском Базаре»! Хорошо, приеду… Сегодня же и кончим наше дело… Я сейчас… Закажите мне, голубчик, порцию селянки из осетрины… Я ещё не обедал».

Вряд ли какой другой московский ресторан способен был бы стать причиной этакой настойчивости.

Публика же здесь была довольно специфическая. Гиляровский вспоминал: «Обеды в ресторане были непопулярными, ужины – тоже. Зато завтраки, от двенадцати до трех часов, были модными, как и в „Эрмитаже“. Купеческие компании после „трудов праведных“ на бирже являлись сюда во втором часу и, завершив за столом миллионные сделки, к трем часам уходили».

И возникали драматические диалоги.

– У меня в тарелке решетки какие-то. К чему бы? – спрашивал один купец другого.

– Видимо, не избежать тебе тюрьмы, – таков, как правило, бывал ответ.

А дело в том, что потолок «Славянского базара» сделали стеклянным, и в посуде отражались переплеты потолка.

* * *

Здесь подчас обделывались миллионные дела. По сути, ресторан был одним из важнейших центров деловой жизни России. Неслучайно он располагался в «московском сити» – Китай-городе. Некоторые предприниматели проводили в «Славянском базаре» большую часть времени – совершать сделки в неформальной обстановке было гораздо эффективнее, нежели в собственных конторах.

Разве что служители не понимали всей серьезности происходящего. Один швейцар из ресторана жаловался знакомцам-парикмахерам: «Ты работай целый день, заработаешь какие-то гроши, а я вот швейцаром в „Славянском базаре“ уже много лет, вижу много купечества; сюда ходят, придут, засядут за стол, пьют, едят до отвалу, а в это время их приказчики торгуют, собирают денежки и вернувшимся сытым хозяевам вручают в руки: пожалуйте, наторговали мы вам; хозяева положат в карманы да на лошадку к дому, где пообедают, а вечером либо на бал, либо ужинать. Это и мы можем так работать»

Парикмахеры кивали. Им действительно казалось, что они с легкостью справятся с торговым бизнесом.

Привлекательным было не только качество спиртного, но и форма «тары». К примеру, самый дорогой коньяк (он стоил 50 рублей) был помещен в оригинальные бутылки, расписанные золотыми журавлями. Но тот коньяк и вправду был хорош, а емкость от него была вещью престижной. Как правило, роскошный посетитель уносил домой бутылку с журавлями и помещал ее на полку в общество других точно таких же емкостей. Богатые купцы хвастались друг перед другом числом таких бутылок.

С началом Первой мировой войны ресторан стал «штаб-квартирой» московской купеческой оппозиции – существовало в нашем городе даже такое социальное явление. Павел Бурышкин вспоминал: «Положение несколько изменилось в начале войны 1914 года. Хотя никто не думал, что война будет продолжаться более четырех лет (ждали, что она окончится к Рождеству), но ряд принятых сразу мероприятий по стеснению торгового оборота произвел сильное впечатление, и появилась мысль, что прежняя разобщенность не соответствует моменту и нужно периодически собираться, дабы обмениваться мнениями и сведениями о текущем положении. Это начинание встретило живой отклик среди заинтересованных лиц, и в „Славянском базаре“, в отдельном помещении стали устраивать регулярно, раз в неделю, завтраки. С. И. Щукин отнесся к этим завтракам с большим сочувствием и стал сам бывать на них, что предрешало их успех, настолько авторитет был его велик. Собиралась почти вся московская группа: Щукин, Решетниковы, Оконниковы, Болдырев, Дунаев, Пермяков, Талановы, Серебрянников, Ижболдин, Удалов-Вавилов и др.».

Встречи были серьезными. Их участники «до журавлей» не допивались.

* * *

В 1897 году сотрудник петербургской газеты «Новости дня» и член Московского отделения театрально-литературного комитета Владимир Иванович Немирович-Данченко послал письмо директору промышленного торгового товарищества и потомственному почетному гражданину Константину Сергеевичу Алексееву (известному в артистических кругах под псевдонимом Станиславский). В письме он предлагал маэстро встретиться и переговорить на «тему, которая, может быть, его заинтересует». И сказал, что будет в Москве 21 июня. Станиславский ответил телеграммой: «Очень рад, буду ждать вас 21 июня в 2 часа в „Славянском базаре“».

Возможно, в этом проявилась барственность члена купеческой династии: он даже не поинтересовался, удобно ли для Немировича такое время и вообще, успеет ли его корреспондент прибыть в Москву к этому часу. Так или иначе, Данченко успел, и в два часа будущие коллеги прошли в отдельный кабинет лучшего ресторана города.

По слухам, счет, выставленный собеседникам, составил примерно годовой бюджет будущего театра. Вероятно, это только слухи. Судя по протоколу, который вели сотрапезники, их в первую очередь интересовали идеалы новой сцены. Вот, к примеру, выдержки из протоколов:

«Нет маленьких ролей, есть маленькие артисты».

«Сегодня – Гамлет, завтра – статист, но и в качестве статиста он должен быть артистом».

«Всякое нарушение творческой жизни театра – преступление».

Ближе к вечеру будущие основатели Художественного театра переместились на дачу Станиславского, в Любимовку, где и продолжили беседу. Она в общей сложности составила восемнадцать часов. Но богемным собеседникам это, пожалуй, было не впервой.

Решение о создании театра было принято, однако оставалась главная проблема – деньги. К сожалению, их не было. Решили создавать театр на паях и принялись обходить московских богатеев-меценатов. Можно себе представить, как себя при этом чувствовал потомственный купец и член совета директоров Рогожской золототканой фабрики Константин Алексеев-Станиславский. Нонсенс! Купец с протянутой рукой! Тем более что первый же потенциальный член товарищества – Варвара Алексеевна Морозова – отказала.

Но судьба все-таки проявилась благосклонность к «отцам-основателям». Нашелся меценат, который взял на себя главные расходы по театру. Да что там говорить – почти что все. Это был купец Савва Морозов. Он сам настолько увлекся идеей, что начал проводить большую часть времени не на фабриках, а на театральной площадке. Был и костюмером, и бутафором, и даже плотником – по ночам нередко сам монтировал новые декорации. В своем загородном имении оборудовал экспериментальную мастерскую, где лично разрабатывал пиротехнику и световые эффекты для театра. И настолько у него все это справно выходило, что Станиславский с Немировичем даже не думали «приревновать» его к проекту своей жизни.

Станиславский писал: «Савва Тимофеевич Морозов не только поддержал нас материально, но и согрел нас теплотой своего отзывчивого сердца и ободрил энергией своей жизнерадостной натуры».

А спустя немногим больше года в саду «Эрмитаж» состоялся дебют новой труппы – трагедия «Царь Федор Иоаннович» (сочинение графа А. К. Толстого). Вскоре после этого появилось новое здание театра в Камергерском переулке. Театр, начавшийся с ужина в «Славянском базаре», стал самым знаменитым драматическим театром государства.

* * *

Что касается меню, то в старые добрые времена «Славян-ский базар» славился «стерлядкой колокольчиком», солеными хрящами, ботвиньей (то есть похлебкой на квасной основе из ботвы и рыбы), ухой и поросенком с хреном.

При советской власти ресторан тоже старался держать марку. Во всяком случае, придерживался прежнего направления – русской кухни. Здесь подавали похлебку по-суворовски из осетрины, солянку сборную старомосковскую, фруктовый суп с бисквитами и прочие, не уступающие этим, блюда.

«Базар» просуществовал вплоть до начала 1990-х. А в 1993 году здесь разразилось бедствие – большой пожар, после которого старейший ресторан Москвы так и не смог оправиться.

Это, конечно, удивительно – ведь не библиотека пострадала, не музей, а легендарный ресторан, способный приносить весьма приличные доходы. Казалось бы, отреставрируй здание и извлекай доход.

Однако же не все подвластно простеньким логическим законам.

Графское подворье

Здание Шереметевского подворья (Никольская улица, 10). Построено по проекту архитектора А. Мейснера в 1900 году.

Этот дом ничем, казалось бы, не примечателен. Длинный, невысокий, без особенных архитектурных украшений. Правда, исследователи московской старины зовут его весьма почтительно – Шереметевское подворье, или подворье графа Шереметева. Есть в этом для современного уха нечто романтическое и загадочное – этакие графские развалины.

Однако на самом деле ничего таинственного здесь не подразумевается: раньше подворьем назывался любой постоялый двор, домовладение или усадьба.

Правда, именно это подворье – весьма знаменитое. Еще до Шереметевых оно принадлежало другой не менее знатной фамилии – Черкасским. Именно тут во времена царицы Анны Иоанновны проводились тайные собрания дворян, пытавшихся хоть как-то утихомирить нездоровый пыл злобной императрицы. Увы, безуспешно.

Затем участком завладели Шереметевы. При новых господах подворье вошло в славу – благодаря крепостному театру.

Шереметевский театр был знаменит в первую очередь дорогими декорациями, а также всевозможными невиданными сценическими конструкциями и устройствами. Сюда ходили более не на игру актеров, а на спецэффекты. Владельцы платных московских театров даже жаловались на неповинных ни в чем Шереметевых за то, что те нарочно отбивают публику, дабы лишить антрепренеров своего скромного заработка.

Впрочем, в конце восемнадцатого века Шереметевский театр переехал в останкинскую усадьбу (спецэффектов, кстати, там было налажено гораздо больше), а дом на Никольской сдавался в аренду под гостиницу и магазины, а затем, в 1862 году, и вовсе был перестроен. Краевед Иван Кондратьев сетовал: «Теперь дом Шереметева далеко не тот, каким был ранее… Самый дом находился в глубине, и перед ним расстилался обширный двор, огороженный прекрасной решеткой. Дом имел огромное крыльцо, на котором сверкали большие граненые фонари».

Увы, преобразования были неизбежны. Китай-город постепенно становился коммерческим центром, и новые лавки и конторы, открывавшиеся в доме Шереметевых, были весьма кстати. А размещались тут довольно респектабельные фирмы. Например, правление и главный склад товарищества «Брокар и Ко», выпускавшего популярные и дорогие по тем временам парфюмерные новшества: глицериновое мыло, глицериновую же пудру, духи «Персидская сирень» и «Водяная лилия» и демократичный «Цветочный О-де-Колон».

Кроме того, в доме располагались лавки букинистов. Солидные фирмы снимали просторные залы – под стать репутации, а «мелкая сошка» довольствовалась тем, что выставляла свой товар в ограде здания (в то время там была ограда).

После революции в подворье разместилось множество редакций и издательств. Не удивительно, что здание довольно долго приспосабливалось к новой жизни – интеллигенция подчас весьма инертна. Тут можно было встретить очень даже колоритных персонажей. К примеру, драматург А. К. Гладков описывал случившуюся в одном из издательств встречу с писателем Андреем Белым: «Он был в старинной крылатке и широкополой шляпе и грациозно взбегал наверх без видимых следов одышки и усталости… Я непроизвольно с ним поздоровался. Он ответил мне поклоном, но каким поклоном! Какой полукруг описала по диагонали его шляпа! Как склонилась и на секунду замерла, поставив точку, в поклоне его голова!.. Вероятно, он направлялся по какому-нибудь прозаичному делу в бухгалтерию издательства, но шел туда, будто поднимался на самый доподлинный Парнас».

В «Худлите» – все в том же здании – служил очень колоритный человек – Иван Иванович Ширяев, заместитель заведующего редакцией русской советской литературы. Милый, образованный, интеллигентный, только карлик. Самый настоящий карлик, ростом метр с небольшим и с характерным сморщенным лицом. Этот карлик постоянно попадал в какие-нибудь переделки.

Например, однажды следовало взять просмотренную верстку у А. Н. Толстого. Это был писатель не простой, а привилегированный, и сам он верстки по издательствам не развозил. Их приходилось забирать самостоятельно, да не с курьером, а с каким-нибудь более-менее значительным сотрудником. Решили, что Иван Ширяев в силу своей должности подходит идеально. И отправили его на Спиридоновку, в толстовский особняк.

Иван Иванович нажал на кнопочку звонка. Прислуга удивилась внешности посланца из издательства, но виду, разумеется, не подала. Карлика провели в гостиную и усадили в кресло (ножки его, разумеется, висели в воздухе).

Спустя некоторое время появился сам «советский граф» – вальяжный и в пижаме. С версткой. Обозрел свою гостиную, но никого не обнаружил. Обозрел второй раз. Третий. И только тогда увидел маленького человечка, вжавшегося от испуга в кресло. Ткнул в него пальцем и спросил:

– Ты кто?

Ширяев встал, отрекомендовался.

Толстой вручил ему страницы верстки, смерил его взглядом сверху донизу и произнес с видимым осуждением:

– Какой-то ты, братец… Плохой!

Впрочем, добрый Иван Иванович обиды не держал. Наоборот всем хвастался визитом к Алексею Николаевичу. Еще бы – с живым классиком беседовал.

Сотрудники издательств жили жизнью странной, обособленной и отстраненной, со своими личностными ценностями. Правда, иной раз реальность весьма отчетливо напоминала о себе. Вот, например, история, описанная Александром Пузиковым, бывшим главой «Худлита»: «Главный художник Н. В. Ильин, раздумывая над оформлением книг, часто подходил к окну, но не для того, чтобы что-то там разглядеть, а просто так, подумать. Однажды к нему явился военный и попросил поменьше смотреть на противоположенную сторону. Там, за занавешенными окнами, работал бывший участник разработки плана ГОЭЛРО, „государственный преступник“ – Леонид Константинович Рамзин…»

Впрочем, рассеянные творческие интеллигенты часто забывали подобные товарищеские советы. И хорошо, если подобная забывчивость не приводила их к последствиям весьма печальным. Похожие на те, которые постигли в восемнадцатом столетии дворян-энтузиастов, решивших ограничить полномочия императрицы Анны Иоанновны.

Гораздо более надежным было здание напротив (Большой Черкасский, 3). В нем, хотя и обладающим столь же сомнительным дореволюционным прошлым (дом принадлежало подворью Калязинского монастыря), размещались редакции газет «Комсомольская правда» и «Беднота». При «Бедноте» даже работала маленькая сельскохозяйственная лаборатория, дававшая «знакомство с простыми опытами по сельскому хозяйству, которые можно применить у себя в небольшом хозяйстве для поднятия урожайности», как писал путеводитель «Даешь Москву!».

Так что сюда военные заглядывали реже.