Текст книги "Мясницкая. Прогулки по старой Москве"

Друкарь

Памятник первопечатнику Ивану Федорову (Театральный проезд) работы скульптора С. Волнухина. Открыт в 1907 году.

Этот памятник – один из самых необычных монументов города Москвы. Хотя бы потому, что постановке монумента предшествовал скандал. А дело обстояло так.

В 1870 году председатель Московского археологического общества выступил с предложением установить в Москве памятник Ивану Федорову. Тогда же была объявлена подписка. По подписке собрали 25 тысяч рублей.

Памятник был заказан скульптору М. Антокольскому. Антокольский писал об этом своему приятелю, критику В. Стасову: «Несколько дней тому назад я получил письмо от гр. Уварова, опять насчет статуи „Ивана Федоровича“, первого книгопечатника в России. Эта модель должна идти на утверждение государя – следовательно, прямо в Академию, то я отказываюсь от этой работы… Я не хочу, чтобы ослы были моими судьями».

Правда, вскоре Антокольский изменил решение, и в 1885 году он написал тому же Стасову: «…лет восемь, если не больше тому назад, получаю письмо от покойного графа Уварова: сделать эскиз монумента для первого книгопечатника в России. За этот эскиз он предлагает мне вознаграждение, и, в случае если эскиз будет одобрен государем, то работа, конечно, останется за мной. Тогда я был слишком самостоятельным, чтобы отвечать на подобные предложения, и не отвечал. В год коронации (т.е. в 1881 году – АМ.) я был в Москве, заходил с Боголюбовым в Исторический музей, где встретился с графом Уваровым. Боголюбов представил меня, и он шутя сказал, что на меня зол за то, что я не хочу сделать статую первопечатника. Мое положение тогда было затруднительное, и я обещал начать. При этом он сам назначил за эскиз 1000 рублей. Я уехал в Париж и сделал этот эскиз. Между тем граф Уваров захворал, я ждал его выздоровления и, к сожалению, дождался его смерти. Прошел год. Наконец, я спрашиваю в Археологическом обществе, куда давно был послан проект статуи: „Кто заплатит мне 1000 рублей, и какая участь постигла мою работу?“ В ответ на это я получаю протокол, который ясно доказывает, что мой эскиз был подвергнут экспертизе, и по совету знатоков было решено, что эскиз мой негоден, потому что я представил его как рабочего, „между тем, как он был не только рабочий, но и высоконравственный человек, который много пострадал за преданность свою делу“. Черт бы их побрал! Точно рабочий не может быть высоконравственным человеком! Точно это какой-то недостаток, что я представил его в минуту того труда, который он страстно любил и за который пострадал! Точно это недостаток, что поэта представляют, когда он творит, а полководца на поле битвы!»

Можно себе представить возмущение маститого ваятеля: его сначала долго уговаривали, а затем, по сути говоря, дали пинка.

Правда, у заказчиков был несколько иной взгляд на события. В «Отчете по сбору пожертвований и возведению памятника Ивану Федорову», вышедшем в 1914 году в сборнике «Древности. Труды Императорского Московского археологического общества» было сказано: «Антокольский принялся за заказ, как будто заинтересовался, но, живя на Западе, среди совершенно чуждого уклада жизни, он, несмотря на весь талант свой, не мог создать типа Ивана Федорова, сына старой древней России, диакона церкви Николы Гостунского… Антокольский представил обществу модель простого чернорабочего у станка, с засученными рукавами и в костюме не подобающем дьяконскому сану».

Маститый скульптор долго еще нервничал и возмущался. И находил, ясное дело, понимание.

* * *

Однако в Москве уже забыли об истории с отверженным Антокольским. Подготовка к открытию памятника шла своим чередом.

В 1901 году Московское археологического общество провело конкурс на памятник первопечатнику. В состав жюри вошли историк Василий Ключевский и художник Аполлинарий Васнецов. В конкурсе победило два проекта, под девизами «Ярославль» и «Плес». Оказалось, что оба принадлежат одному автору – преподавателю Московского училища живописи, ваяния и зодчества Сергею Михайловичу Волнухину.

Первоначально памятник хотели установить на Театральной площади. Но городские власти отказали Археологическому обществу, мотивируя отказ тем, что «не представляется возможным загромождать площадь сооружениями».

Вскоре журнал «Исторический вестник» констатировал: «В настоящее время само городское управление заняло испрашиваемое место подземным туалетным павильоном с двумя высокими выступами».

Задача перед скульптором стояла непростая – ведь первопечатника никто не видел. Автор решил проблему так: вышел на улицу и начал наглым образом разглядывать прохожих. В конце концов Волнухин увидел мужика с длиннющей бородой, который показался ему очень убедительным. Этот мужик и послужил моделью для статуи.

Ученик скульптора В. Н. Домогацкий вспоминал о работе над памятником, в котором принимал участие и друг Волнухина Сергей Васильевич Иванов: «Он (Иванов – АМ.), кажется, не менее двух раз в неделю заходил к «тятьке» (такая была кличка у Волнухина среди художников и скульпторов – АМ.) …Поза Волнухина, но на первоначальной макетке в 11/2 аршина он совершенно не стоит на ногах. Если вспомнить упрямство «тятьки», то Сергею Васильевичу стоило много труда его переупрямить. «Тятька» немного сердился, но уступал в конце концов, так как очень любил и уважал «Василича» и единственно, кого слушался. Помню, вхожу однажды в мастерскую незадолго до окончания, – Сергей Михайлович, на лестнице, ковыряет перочинным ножом гипсовое плечо (модель делалась прямо из гипса).

– Ну, что скажешь, Николаич?

– Да ничего, тятька. Ножка только коротка, поприбавить бы следовало.

– Ну, и ты туда же. Надоел мне Василич с этой ногой, и так уж вершка полтора прибавил.

– А вы бы еще вершочек.

– Ну, пошел к дьяволу!»

В конце концов памятник был завершен. Вначале прошла торжественная закладка: в фундамент сунули металлическую доску с выгравированной надписью: «Изволением Отца и поспешением Сына и совершением Святого Духа. В первопрестольном граде Москве подвиги и тщанием императорского общества, председательницы оного графини П. С. Уваровой, Императорского Общества истории и древностей российских, книжных ревнителей и доброхотных даятелей, труды же и снисканием ваятеля С. М. Волнухина, зодчего И. П. Машкова, литейщика фрязина Робекки, создася памятник сей первому дела печатных книг мастеру диакону Ивану Федорову Москвитину в лето от сотворения мира 7145-е, от воплощение же Бога Слова 1907-е септемврия в 21 день».

А затем состоялось открытие. Газета «Раннее утро» писала: «Уже с утра около места торжества толпится многочисленная толпа. Ждет героически под непрерывным дождем. Прилегающие площади сверху представляют любопытнейшую картину – всюду раскрытые зонтики. Под зонтиками стоят на крыше гигантского здания „Метрополь“, на других зданиях».

Правда, когда с памятника стали сдирать покрывало, оно зацепилось за что-то и где-то с минуту не могло опуститься на землю. Естественно, что либералы сразу принялись злословить – дескать, русская печать не может разом освободиться от «препон» властей.

В какой-то момент в толпе промелькнул сам Волнухин. Кто-то закричал:

– Вот он, Волнухин, скульптор! Это он создал!

Зеваки стали кричать «Браво!», аплодировать. Скульптор смутился, снял шляпу, раскланялся и убежал.

* * *

У памятника сразу же образовалось торжище – букинистическое. Здесь можно было разыскать практически любую книгу, когда-либо выходившую в России или же за рубежом. Особо колоритным был книготорговец А. Астапов. Краевед И. Белоусов вспоминал о нем: «Афанасий Афанасьевич Астапов был типичным букинистом… За год до смерти, как-то вечером я встретился с ним около памятника Первопечатнику Ивану Федорову.

– Вот, – сказал мне Астапов, указывая на Китайгородскую стену, – за этой стеной я провел всю свою жизнь, и на этой стене есть мне памятник, только он бывает виден по вечерам и в солнечные дни.

Я, признаться, подумал, – уж не рехнулся ли старик?

– Да вот посмотрите, – сказал Астапов, указывая на тень от фигуры первопечатника, ясно обозначенную на белой стене.

Я посмотрел на тень, сравнил ее с сильно сутуловатой фигурой Астапова и нашел ее действительно очень схожей со старым букинистом.

– И правда, – тень очень похожа на вас! – сказал я.

– Да, да, – это многие говорят, – подтвердил Астапов. – Вот это и есть мой памятник! – добавил он».

Памятник полюбился всем без исключения. Разве что Маяковский (поселившийся позднее рядышком, в доме Стахеева) не оценил скульптуру. Он писал: «О новом нужно говорить новыми словами. Нужна новая форма искусства. Поставить памятник металлисту мало, надо еще, чтобы он отличался от памятника печатнику, поставленного царем».

Поэт не знал, что как раз царь не слишком хотел постановки монумента – инициатива исходила от общественности. Но, к счастью, власти отнеслись к памятнику иначе, и он вошел в перечень монументов города, представляющих особенную историческую ценность. Поэт Глазков посвятил памятнику Федорову вполне душевное стихотворение:

 
В моей башке какой-то рой вопросовый,
Должно быть, надоевший мне и вам.
А где-то там чугунный или бронзовый
Первопечатник Федоров Иван.
Там люди бегают, подошвами стучат они,
Так ибо у людей заведено.
И веруют они в книгопечатанье,
Которое не изобретено!
 

Что ж, у Глазкова был свой взгляд на всемирную историю культуры.

Колдовские забавы

Часовня святого Пантелеймона (Лубянская площадь). Построена по проекту архитектора А. Каминского в 1883 году, снесена в 1934 году.

Рядышком с «Первопечатником» (примерно там, где в наши дни стоит торговый центр «Наутилус») располагалась церковь Троицы в Полях. Она названа в честь специальных полей, на которых устраивались так называемые судебные поединки. Когда следственные и судебные органы не могли справиться со своими прямыми обязанностями, спорщикам предлагалось выйти на те самые поля, и в честном поединке выяснить, кто прав, кто виноват. Считалось, что на этом месте в поединок обязательно вмешается суд Божий, и неправый падет жертвой правого. Возможно, в половине случаев так и бывало.

Рядом с церковью стояла одна из знаменитейших часовен города – святого Пантелеймона. В отличие от большинства таких сооружений, она была гигантская – размером с четырехэтажный дом – и возвышалась над Москвой своим огромным круглым куполом. Внутри часовни были предусмотрены хозяйственные помещения, хоры и даже кельи для монахов. Главной же святыней были мощи великомученика Пантелеймона, принесенные в Москву с Афона в 1866 году.

Мощи почитались москвичами как целительные, и в этом отношении не уступали Иверской иконе Божией Матери, хранящейся в часовне пред Воскресенскими воротами. По Москве ходили сведения о выздоровевших, и святыню уважали даже люди, относящиеся к православию критически. К примеру, Марина Цветаева посвятила ей четверостишие:

 
На каторжные клейма,
На всякую болесть —
Младенец Пантелеймон
У нас, целитель, есть.
 

Самое, пожалуй, яркое событие в истории часовни произошло в 1895 году. 24 сентября в два часа ночи у дверей собралась толпа народу, дожидающаяся открытия часовни. «В числе публики были страдающие разными болезнями, а двое из них, крестьянин Рузского уезда, Орешковской волости, Василий Алексеев, 17 лет, и какая-то женщина страдали припадками и назывались в простонародье „порченными“», – сообщала газета «Московский листок».

Конечно, слово «порченый» нельзя назвать диагнозом. Так не слишком образованные люди называли тех, кто, будучи испорченным злым знахарем, страдал припадками – так называемым кликушеством или же беснованием. Сама болезнь могла быть, например, пляской святого Витта или эпилепсией.

Одна из женщин в толпе, некая Наталья Новикова, пожалела бедного Василия и подарила ему яблоко. Тот откусил, и сразу же с ним сделался припадок. Он начал кричать, визжать и плакать. Василия немедленно отправили в больницу.

И тут вторая «порченная» заявила, что Наталья все подстроила нарочно, что она колдунья и что припадок у ее соратника по нездоровью начался именно от заговоренного Натальей яблока. В конце концов, народ решил, что так оно и было.

– Бей колдунью! Колоти ведьму! – закричали граждане, пришедшие к Пантелеймону за исцелением. Новикову действительно начали бить, притом весьма жестоко.

К счастью, несмотря на ранний час, мимо проходил некий сын статского советника. Он вырвал несчастную из рук озлобленной толпы и потащил к Лубянской площади. А следом бежали инвалиды и кричали:

– Бей его, чтобы не заступался в другой раз! Отнимай и бей колдунью!

К счастью, на площади стоял городовой, который быстренько навел порядок. Сердобольную Наталью Новикову доставили в лечебницу, «где по осмотру у ней оказались на всем лице, голове, руках и ногах кровь, ссадины и темно-багровые пятна».

Часовню Пантелеймона закрыли в 1932 году и в 1934-м снесли. А массовых, можно сказать, публичных самосудов над колдуньями теперь уж, слава богу, не бывает. И нам остается лишь поздравить себя с этим достижением.

Магазин из детства

Здание магазина «Детский мир» (Театральный проезд, 5). Построено по проекту архитектора А. Душкина в 1963 году.

«Детский мир» – один из самых знаменитых магазинов города. Впрочем, не только города – можно без преувеличения сказать, что он пользуется всероссийской известностью.

Магазин в культурном отношении весьма непрост. С одной стороны – памятник архитектуры эпохи Никиты Сергеевича. С другой – социальный памятник эпохи Леонида Ильича.

В первую очередь «Детский мир» вызывает в памяти именно брежневские времена – спокойные и сонные семидесятые, когда перед самым Новым годом хлопьями шел снег, в холодильнике торжественно мерзла бутылка шампанского, чудом купленная за пару недель до торжества, и лежал праздничный заказ с красной икрой. Тогда елку увенчивала пятиконечная звезда, а до рассвета неизвестный добрый ангел клал в почтовый ящик свежие, пахучие газеты – тоже праздничные, более легкомысленные, со слегка измененным дизайном.

«Детский мир» – явление как раз из этой серии.

* * *

Впрочем, «детская» история этого места начинается еще до революции. Здесь стоял так называемый Лубянский пассаж, в котором, конечно, среди всего прочего продавали игрушки. Юрий Алексеевич Бахрушин, сын основоположника Театрального музея вспоминал, как его, совсем еще ребенка водили в пассаж любоваться из окна на торжественный визит царя в Москву. Впечатления были по-детски непосредственными: «Николай II в тот раз не произвел на меня никакого впечатления. Пожалуй, тому виной был полицмейстер Трепов. Скача впереди царя в коляске с пристяжной, стоя спиной к лошадям и лицом к царю, он всецело пленил мое воображение».

Затем, уже в 1930-е, неподалеку от будущего «Детского мира» (Театральный проезд, 3) расположился так называемый «филиал магазина №4 Мосторга». Именно этот магазин в войну уполномочили организовать бесперебойную торговлю «промтоварами детского ассортимента для эвакуируемых детей из Москвы». Правда, тогда список вещей ограничивался «детскими пальто, костюмами, бельем носимым и постельным, обувью, валенками, шапками, варежками, чулками, верхним трикотажем и одеялами».

А в 1946 году вышло решение Московского совета об организации специализированного магазина «Детский мир». И архитектор А. Н. Душкин, ранее прославивший себя прекраснейшими станциями метрополитена – «Маяковской» и «Кропоткинской», принялся за строительство. Первая очередь нового магазина (та, что украшает собой Театральный проезд) появилась в 1957 году. Фасад универмага был бы более роскошным, если бы годом раньше глава государства не обмолвился на городской партконференции:

– Очень расточительно спроектирован «Детский мир».

Пришлось учитывать новые веяния.

Вторая очередь (1961 год, Рождественка) и третья (1963 году, улица Пушечная) вышли еще более скромными. И в конце концов у всеми уважаемого мэтра получилось необычное сооружение, которое практически никто не называл удачным. Даже крайне позитивные биографы вынуждены были признавать: «В композиции фасадов этого здания, играющего немаловажную роль в формировании площади, есть разномасштабность, сказывающаяся в несоразмерности гигантских арочных витрин и окон шестого-седьмого этажей. Архитектурно-планировочное решение универмага не совсем удачно. Сложная неправильная конфигурация плана обусловила наличие ряда неудобных помещений».

И вправду, «Детский мир» вышел довольно странным. Даже для того, чтобы уверенно ориентироваться в нем, необходимы некоторые навыки. Впрочем, магазин сразу же полюбился москвичам. Даже вошел в советскую поэзию. Сергей Наровчатов посвятил ему милое стихотворение:

 
Лед на лужах замерзает,
Поздний путь мой прост:
Магазин игрушек знает
Весь Кузнецкий мост.
 

Новая жизнь «Детского мира» началась в девяностые, когда с Лубянской площади уже сняли «солдата» -Дзержинского, а самой площади вернули давно позабытое дореволюционное название. Прилавки магазина опустели, зато в центре здания разместился магазин автомобилей, а перед входом выстроились рядами самодеятельные торговцы (их по социалистической привычке называли спекулянтами).

Правда, вскоре все наладилось, и в продаже вновь появились соответствующие названию товары, притом ассортимента широчайшего, на разный вкус и кошелек. Однако же очарование времен «застоя» к магазину не вернулось.

Может быть, тому причиною принципиально изменившийся жизненный антураж. Во всяком случае, икру с шампанским можно теперь приобрести в любой момент на протяжении всей новогодней ночи.

Музей для поэтов и велосипедов

Здание Политехнического музея (Новая площадь, 3/4). Построено по проектам архитекторов Н. Шохина, И. Монигетти, П. Воейкова и В. Ерамещанцева в 1872 году.

Давным-давно на месте этого музея стоял деревянный зверинец, в котором находился слон. Как-то весной ему надоело сидеть взаперти, и животное попыталось выбраться на свободу. В него всадили 144 пули, в результате чего получили 250 пудов мяса и 7 пудов сала.

Любопытные до всего экзотического москвичи слона съели, и вместо него в зверинце разместилась живность чуть поменьше статью. Публицист Петр Богатырев писал: «Там, где теперь Политехнический музей, по воскресеньям бывал „охотничий“ торг, который переведен на Трубу. На этот торг вывозились меделянские, овчарные, борзые, гончие и иных пород собаки, выносились голуби, куры, бойцы-петухи и иная птица. Здесь же в палатках продавались певчие птицы и рыболовные принадлежности. В то время, о котором я говорю, крепостное право только что кончилось; помещики еще не успели разориться и жили еще на барскую ногу. У многих были превосходные охоты, и они вывозили эти охоты – как тогда говорили, на Лубянку – не столько для продажи, сколько напоказ. Любопытно было смотреть на этих ловчих, доезжачих, выжлятников и прочих чинов охоты. В казакинах, подпоясанные ремнями, с арапниками в руках, они напоминали какую-то „понизовую вольницу“, с широким разгулом, с беспредельною удалью, где жизнь, как и копейка, ставилась ребром».

А потом тут разместился музей.

* * *

Поводом для открытия музея стала Политехническая выставка, состоявшаяся в 1872 году в Александровском саду. Затем Общество любителей естествознания, антропологии и этнографии при Московском университете обратилось в Московскую городскую думу, и та отвела под строительство музея в районе Лубянки огромный участок земли. Чтобы хватило и на достойную экспозицию, и на фонды, и на «прокорм» – сдавать помещения торговцам, билеты сделать подешевле и не сидеть на шее у правительства.

Без Музея прикладных знаний, без Политехнического капиталистической России было нельзя. Это в конце позапрошлого столетия понимали все.

Уже спустя пять лет была сдана первая очередь нового здания – но потом дело застопорилось: южное крыло отстроили только к 1896 году, а северное – к 1907. Не обошлось и без конфликтов. В частности, музейный комитет восстал против росписей архитектора Макаева (их можно видеть на фасаде со стороны Лубянской площади). С лепными белками и чугунными совами вроде бы смирились, а вот панно, изображающее символические сельское хозяйство, просвещение и фабрично-заводской труд, презрительно обозвали «дурно написанными картинками» и требовали заменить. Но все же панно осталось – авторам удалось отстоять свое произведение.

Перед музеем ставилась нелегкая задача – «представить успехи науки в ее применении к завоеванию природы человеком». Здесь действовали всевозможные научные и просветительские общества, проходили студенческие занятия, читались публичные лекции. Правда, язвительный Влас Дорошевич считал, что в Политехническом «собираются люди, которым решительно не на что убить время».

Возможно, частично это было правдой. Тем не менее Политехнический стал популярнейшей в городе лекционной площадкой. Писатель В. Г. Короленко слушал здесь натуралиста К. А. Тимирязева, а потом делился впечатлениями: «Высокий худощавый блондин с прекрасными большими глазами, еще молодой, подвижный и нервный, он был как-то по-своему изящен во всем. Свои опыты над хлорофиллом, доставившие ему европейскую известность, он даже с внешней стороны обставлял с художественным вкусом. Говорил он сначала неважно, порой тянул и заикался. Но когда воодушевлялся, что случалось особенно на лекциях по физиологии растений, то все недостатки речи исчезали, и он совершенно овладевал аудиторией».

Большевик А. Андреев сообщал: «Я посещал лекции в народном университете при Политехническом музее. Этот вечерний университет, публичные лекции в аудиториях музея играли прогрессивную роль, особенно в просвещении рабочей и учащейся молодежи Москвы».

А дрессировщик Анатолий Дуров выступал тут с лекцией под названием «Лаборатория смеха». Он прилюдно сетовал, что, несмотря на славу и громадный опыт, до сих пор не в состоянии понять, что именно понравится почтенной публике:

– Иногда долгое время тщательно готовишься к какому-либо номеру, продумываешь каждую деталь, предусматриваешь каждую мелочь, чтобы доставить публике удовольствие и вызвать веселое настроение, смех… А когда выйдешь на арену, начнешь выступление, – никакого впечатления не получается. Публика безмолвствует, как в рот воды набрав, никак не реагирует. И наоборот, выходишь к публике без всякой подготовки, без всякой мысли произвести успех, скажешь случайно какую-нибудь незначительную фразу, бросишь случайно пришедшую на ум реплику, а в публике гомерический хохот, раздается буря аплодисментов, зрители неистовствуют. Вот тут и пойми, в чем суть дела?

Слушатели отмалчивались, а Дуров переходил к показу фокусов.

* * *

После 1917 года в музее начали демонстрировать «достижения социалистической науки и техники, социалистической промышленности и сельского хозяйства». Кроме того, Политехнический стал заниматься не только наукой, но еще и политикой. В его залах проходили митинги активистов, собрания рабочих, выступления вождей. Но не все с приходом новой власти изменилось. Например, остались поэтические вечера. На эстраду взбирался совсем еще молодой Владимир Маяковский, красный от смущения и робко уползающий, когда его перебивали. Здесь за три месяца до смерти читал свои стихи Александр Блок, и его засыпали гроздьями сирени и ветвями цветущей яблони. А признанный мэтр Валерий Брюсов прерывал ораторов словами:

– Я прошу вас прекратить читку не потому, что тема непристойна, а потому, что стихи бездарны.

Слушатели же вскакивали на скамейки, свистели, аплодировали, спорили.

В Политехническом торжественно принимал свое шутовское избрание в короли поэтов Игорь Северянин. Это произошло в 1918 году. По всей Москве были расклеены афишки, сообщавшие о предстоящей «коронации»: «Поэты! Учредительный трибунал созывает всех вас состязаться на звание короля поэзии. Звание короля будет присуждено публикой всеобщим, прямым, равным и тайным голосованием.

Всех поэтов, желающих принять участие на великом, грандиозном празднике поэтов, просят записываться в кассе Политехнического музея до 12 (25) февраля. Стихотворения не явившихся поэтов будут прочитаны артистами.

Желающих из публики прочесть стихотворения любимых поэтов просят записаться в кассе Политехнического музея до 11 (24) февраля. Результаты выборов будут объявлены немедленно в аудитории и всенародно на улицах.

Порядок вечера: 1) Вступительное слово учредителей трибунала. 2) Избрание из публики председателя и выборной комиссии. 3) Чтение стихов всех конкурирующих поэтов. 4) Баллотировка и избрание короля и кандидата. 5) Чествование и увенчание мантией и венком короля и кандидата».

Коронация вошла в историю русской поэзии. Она как бы символизировала наступление новых времен, когда важны не только и не столько строки, а и то, как их преподнести. Чудачества стали не признаком тяжелого характера, а составляющей профессии поэта. Без них поэт оказывался вроде как профнепригодным.

Но о том, насколько судьбоносной будет эта акция, в те времена никто и не подозревал. Москвичи просто наслаждались необычным зрелищем. Один из поэтов, С. Спасский писал: «Зал был набит доотказа. Поэты проходили длинной очередью. На эстраде было тесно, как в трамвае. Теснились выступающие, стояла не поместившаяся в проходе молодежь. Читающим смотрели прямо в рот. Маяковский выдавался над толпой. Он читал «Революцию», едва имея возможность взмахнуть руками. Он заставил себя слушать, перекрыв разговоры и шум. Чем больше было народа, тем он свободней читал, тем полнее был сам захвачен и увлечен. Он швырял слова до верхних рядов, торопясь уложиться в отпущенный ему срок.

Но «королем» оказался не он. Северянин приехал к концу программы. Здесь был он в своем обычном сюртуке. Стоял в артистической, негнущийся и «отдельный». Прошел на эстраду, спел старые стихи из «Кубка». Выполнив договор, уехал. Начался подсчет записок. Маяковский выбегал на эстраду и возвращался в артистическую, посверкивая глазами. Не придавая особого значения результату, он все же увлекся игрой. Сказывался его всегдашний азарт, страсть ко всякого рода состязаниям.

– Только мне кладут и Северянину. Мне налево, ему направо.

Северянин собрал записок немного больше, чем Маяковский. Третьим был Василий Каменский.

Часть публики устроила скандал. Футуристы объявили выборы недействительными. Через несколько дней Северянин выпустил сборник, на обложке которого стоял его новый титул. А футуристы устроили вечер под лозунгом «долой всяких королей»».

Еще один участник событий, литератор Лев Никулин вспоминал о том, что было «после бала»: «После выборов Маяковский довольно едко подшучивал над его «поэтическим величеством», однако мне показалось, что успех Северянина был ему неприятен. Я сказал ему, что состав публики был особый, и на эту публику гипнотически действовала манера чтения Северянина, у этой публики он имел бы успех при всех обстоятельствах.

Маяковский ответил не сразу, затем сказал, что нельзя уступать аудиторию противнику, какой бы она ни была. Вообще надо выступать даже перед враждебной аудиторией: всегда в зале найдутся два-три слушателя, по-настоящему понимающие поэзию.

– Можно было еще повоевать…

Тогда я сказал, что устраивал выборы ловкий делец, импресарио, что, как говорили, он пустил в обращение больше ярлычков, чем было продано билетов.

Маяковский явно повеселел:

– А что ж… Так он и сделал. Он возит Северянина по городам; представляете себе, афиша – «Король поэтов Игорь Северянин»»!

Словом, довольными остались все, включая побежденных. Но более прочих, разумеется, сам Северянин. Он стоял на сцене и, раскачиваясь, декламировал:

 
Каретка куртизанки, в коричневую лошадь,
По хвойному откосу спускается на пляж.
Чтоб ножки не промокли, их надо окалошить,
Блюстителем здоровья назначен юный паж.
Кудрявым музыкантам предложено исполнить
Бравадную мазурку. Маэстро, за пюпитр!
 

Из зала поднимался молодой еще Вертинский и спрашивал:

– А вы были когда-нибудь на пляже, Игорь?

– А что? – спрашивал «король поэтов».

– Да так! Кто же ходит на пляж в цилиндрах и «туалетах»? Туда приходят в купальных костюмах. А куртизанок в калошах вы когда-нибудь видели?

Но Северянин ничего не отвечал. Да и не нужно было. Все равно крики курсисток: «Браво! Браво!» заглушали этот диалог.

* * *

Чего только не читали в эти времена с эстрады. Одним из завсегдатаев вечеров в Политехническом был поэт Бурлюк. Он несколько вечеров подряд здесь декламировал свое весьма оригинальное стихотворение:

 
Мне нравится беременный мужчина…
Как он хорош у памятника ПушкИна,
Одетый в серую тужурку,
И ковыряет пальцем штукатурку.
 

Одна из участниц этих встреч, А. М. Арго писала: «Чем кончалось это стихотворение – неизвестно, потому что автору по причине бушевания аудитории дочитать опуса никогда не удавалось, и что случилось с беременным мужчиной возле памятника ПушкИну, так и неизвестно до сих пор».

Такие экзотические вечера были в Политехническом отнюдь не редкостью. Цветаева, к примеру, вспоминала «Вечер поэтесс», устроенный В. Брюсовым: «Помню ожидальню, бетонную, с одной-единственной скамейкой и пустотой от – точно только что вынесенной – ванны. Поэтесс, по афише соответствовавших числу девять (только сейчас догадалась – девять Муз! Ах, ложно-классик!), казалось не девять, а трижды столько. Под напором волнения, духов, повышенных температур (многие кашляли), сплетен и кокаина промерзлый бетон поддался и потек. В каморке стоял пар. Сквозь пар белесые же пятна – лица, красные кляксы – губы, черные circonflex’ы (изломанный значок над французской буквой „е“ – АМ.) – брови. Поэтессы, при всей разномастности, удивительно походили друг на друга. Поименно и полично помню Адалис, Бенар, поэтессу Мальвину и Поплавскую. Пятая – я. Остальные, в пару, испарились. От одной, впрочем, уцелел малиновый берет, в полете от виска до предельно спущенного с одного плеча выреза, срезавший ровно пол-лица. В этой параллельной асимметрии берета и выреза была неприятная симметрия: симметрия двух кривизн. Одеты были поэтессы, кроме Адалис (в закрытом темном), соответственно темам и размерам своих произведений – вольно и, по времени 1921 г., роскошно. Вижу одну, высокую, лихорадочную, сплошь танцующую, – туфелькой, пальцами, кольцами, соболиными хвостиками, жемчугами, зубами, кокаином в зрачках. Она была страшна и очаровательна, тем десятого сорта очарованием, на которое нельзя не льститься, стыдятся льститься, на которое бесстыдно, во всеуслышание – льщусь. Из зрительных впечатлений, кроме красного берета и чахоточных мехов, уцелел еще гаменовский очерк поэтессы Бенар – головка Гавроша на вольном стволе шеи – и, тридцатых годов, подчеркнуто – неуместно – нестерпимо-невинное видение поэтессы Мальвины, – „стильной“ вплоть до голубых стеклянных бус под безоблачным полушарием лба».