Текст книги "Повседневная жизнь советской коммуналки"

Кто у аппарата? Общий телефон

Мы уже неоднократно здесь упоминали один из важнейших камней преткновения жильцов коммунальной квартиры – общий телефон. И все же посвятим ему несколько слов отдельно.

Один из полноправных и глубоко уважаемых участников коммунальной жизни – телефонный аппарат. Он был в общем-то похож на тот, который то и дело показывают в фильме «Покровские ворота». Ему обычно отводилось место в коридоре или же в прихожей – кто чем был богат. Более старые модели подвешивались, что заметно экономило коммунальное пространство. Модели поновее ставили либо на тумбочку, либо на комод, либо на специальную, в свою очередь, подвесную, полку. Часто к телефону была очередь.

Телефон был снабжен круглым диском – номеронабирателем. Сегодня это – горестный анахронизм, а меньше сотни лет назад подобный телефон считался символом прогресса. Не надо было крутить ручку вроде той, которыми укомплектовывают мясорубки и шарманки, вызывать загадочную «барышню», что-то ей долго объяснять. Естественно, в первую очередь такие телефоны появились в самых высоких кабинетах – совнаркомовских, партийных и т. д. Именно за круглый номеронабиратель их прозвали «вертушками». Слово сохранилось, правда в извращенном виде – сегодня «вертушкой» называют любой аппарат правительственной связи, даже если на нем вообще нет никакого номеронабирателя, один только российский герб.

Кнопочные же телефоны появились в СССР только в 1980-е годы, а значит, выходят за временные рамки нашего повествования. Поначалу номер состоял из одной буквы и нескольких цифр. При этом буква «З» отсутствовала – чтобы ее не путали с цифрой «3».

Число цифр постоянно росло, буква со временем отпала за ненадобностью. Кстати, произошло это лишь в 1968 году. Долгое время после этого в квартирах красовались буквенные телефоны, но сами буквы не действовали – можно сказать, что служили элементом декора. По столичным квартирам распространили листовки: «В 1968 году все буквы московских телефонов заменяются цифрами». И далее таблица: «так было» и «так стало». Вместо номера «К5 33 36» теперь следовало набирать «95 33 36». Вместо «Е1 33 36» – «61 33 36». Вместо «АБ2 33 36» – «122–33 36». И вместо «АВ5 33 36» – «135 33 36».

На этом таблица заканчивалась. Видимо, телефонные начальники решили, что четырех примеров достаточно для того, чтобы даже последний дурак понял, что номера набираются точно так же, как и набирались, только записываются по-другому. А если он дурак настолько, что не понял, то такому и по телефону говорить не следует.

А к завершению Большой коммунальной эпохи московские и питерские номера сделались семизначными, номера областных центров – пяти-шестизначными, а номера районных центров – четырех-пятизначными.

Телефон был генератором конфликтов – даже в большей степени, чем кухонные принадлежности. Неудивительно, ведь необходимость готовки, стирки и глажения все, за редким малохольным исключением, признавали, а необходимость рассказывать полчаса кряду подружке, как прошло романтическое свидание, многими почему-то ставилась под сомнение.

Кроме того, многие пользовались телефоном сразу же после посещения кухни или уборной, что делало этот девайс не особо приятным на ощупь, а то и на запах.

Однако терпели. Телефон был выходом за пределы коммуналки, к нему относились с придыханием, его берегли. По крайней мере старались беречь.

Осип Мандельштам писал о коммунальном телефоне:

 
Плачет телефон в квартире —
Две минуты, три, четыре.
Замолчал и очень зол:
Ах, никто не подошел.
– Значит, я совсем не нужен,
Я обижен, я простужен:
Телефоны-старики —
Те поймут мои звонки![4]4
  О. Э. Мандельштам «Примус» (1924–1925).


[Закрыть]
 

И дальше, из того же самого стихотворения:

 
Рассыпаются горохом
Телефонные звонки,
Но на кухне слышат плохо
Утюги и котелки.
И кастрюли глуховаты —
Но они не виноваты:
Виноват открытый кран —
Он шумит, как барабан.
 

Часто рядом с телефоном клали городской телефонный справочник. Кстати, когда я в 1990-е жил в коммунальной квартире, у нас рядом с телефонной полочкой висела карта Москвы. Тоже очень удобно. Еще удобнее было, когда я, с разрешения соседей, провел себе вторую линию прямо в комнату. Увы, счастье быстро закончилось – то ли моя тогдашняя супруга что-то там не поделила насчет распорядка мытья кухонного пола, то ли очередные гости совершили что-то омерзительное – в любом случае, провод пришлось отсоединить.

Что в кастрюльках? Кухня

Геометрическим центром советской коммунальной квартиры был коридор с множеством дверей, ведущий в комнаты и, как правило, заканчивающийся кухней. Но логическим центром была та самая кухня, которая, в геометрическом смысле, пребывала в самой дальней части коммуналки.

Феликс Кандель писал в книге «Житие девятой квартиры»:

«После революции к Гребенщикову подселили соседей‚ уплотнив до бездыхания‚ оставив бывшему домовладельцу небольшую комнату‚ где он и затаился с законной супругой Верой Николаевной и со своими детками‚ чьи имена канули в Лету. Дом ветшал‚ ничей теперь дом‚ безликая жилплощадь‚ переполненная населением; на ремонт не отпускали денег‚ и оттого каждый подтек на потолке становился подтеком в сердце Гребенщикова‚ скол на кирпиче – рубцом на теле. В кабинете Гребенщикова поселился дворник Герасим (Степан‚ Петр‚ Николай), который так и остался дворником: с той же метлой‚ но без белого фартука. Герасим получал малые деньги – не разживешься‚ а потому сожительница его Агафья варила из костей студень‚ по многу часов подряд‚ чтобы посытнее да подешевле: вся кухня пропахла их студнем‚ стены обметало липучим свиным жиром. В комнате для прислуги обитала лифтерша Липа: воротившись с работы‚ чаи гоняла на кухне‚ из блюдца‚ с кусковым сахаром‚ взахлеб и вразгрыз. Полотер Мышкин‚ мужчина одинокий‚ тихий и усталый‚ занял половину перегороженной гостиной: жарил на примусе картошку с салом‚ пек оладьи-тошнотки на пахучем растительном масле‚ а было подозрение – на машинном. Вторую половину гостиной заселили чадолюбивые Фуксы: еврейская женщина Циля Ароновна готовила на кухне диковинную фаршированную рыбу и кнейдлах из мацы с гусиными шкварками. Жили и иные соседи‚ ныне позабытые‚ что варили себе немудреную еду‚ а к ночи развешивали на кухне белье. Сохли на веревках майки с трусами‚ вместительные лифчики‚ дамское белье густо-фиолетовых тонов; мужские подштанники провисали донизу‚ нагло задевая по лицу; тараканы шебуршились всласть вкруг помойного ведра. По утрам соседи наперегонки бежали в ванную‚ очередь выстраивалась в туалет: знай Гребенщиков‚ что ему предстоит‚ соорудил бы в квартире три кухни‚ четыре ванные комнаты‚ шесть унитазов.

Прелестная некогда Вера Николаевна имела столик на кухне‚ стиснутый с боков чужими тумбочками‚ отчего и страдала‚ не подавая вида. Дворник уже не заносил дрова по черной лестнице‚ кухарка не готовила на огромной‚ в полкухни‚ плите‚ и Вера Николаевна обучилась разжигать примус‚ наливая в него вонючий керосин‚ тыкая иглой в засоренную форсунку‚ проливая по кромочке ядовитый денатурат‚ часто-часто накачивая насосик‚ с содроганием ожидая взрыва‚ грохота с пламенем‚ чтобы кастрюлька взлетела к потолку и лапша обвисла на давно не беленных стенах. Но всякий раз беду проносило мимо‚ и к вечеру она оттирала до блеска чумазую кастрюлю‚ сальную сковородку‚ закоптелый чайник‚ проволочным ершиком очищала молочную бутылку: Вера Николаевна происходила‚ возможно‚ из немцев и чистоту блюла неукоснительно».

Как мы можем заметить, этот текст посвящен коммунальной квартире вообще, тем не менее чаще всего в нем упоминается именно кухня. Да и описано это пространство не в пример колоритнее прочих.

Ирина Соя-Серко писала в мемуарах: «Кухня была общей, и на холодной плите стояли примусы, керосинки “герц” – высокие, синие, с закопченным слюдяным окошечком посредине. Потом появилась новинка – “керогаз”, который тоже здорово коптил и издавал противный запах. Если соседи уживались, то над каждым столиком (по числу жильцов в квартире) на полках стояла и висела хозяйственная утварь, если же соседи были “ненадежные”, все уносилось в комнату, вплоть до спичек и соли. На полу в кухне тайком кололи дровишки для “буржуек”, кому не хотелось спускаться вниз во двор, а потому кафель был повсюду выщерблен. В ванной мокло белье, стояли тазы, корыта, оцинкованные ванночки для детей».

А вот Василий Аксенов, «Московская сага»:

«– Цецилия Наумовна, вас к телефону! – долетел из коридора голос соседской дочки, семиклассницы Марины, вполне благовоспитанной школьницы. На кухне между тем продолжали полускандально перекликаться, базлать, как они выражались, привычные женщины, квартиросъемщицы. Огромная коммуналка на Фурманном, вместившая двенадцать семей плюс одиночку Цецилию, продолжала жить своей кухонно-туалетно-коридорной возней.

– Эй, Наумовна! – хрипло проорала с кухни главная баба квартиры, тетя Шура Погожина. Она с утра уже была на посту у своей конфорки, все что-то перемешивала и дирижировала оттуда коммунальной жизнью.

– Ты, Маринка, в дверь ей стукни, небось не слышит!»

Поэт Николай Заболоцкий видел советскую коммунальную кухню глазами лестничного беспризорного кота:

 
Сквозь дверь он чувствует квартиру,
Где труд дневной едва лишь начат.
Там от плиты и до сортира
Лишь бабьи туловища скачут.
Там примус выстроен, как дыба,
На нем, от ужаса треща,
Чахоточная воет рыба
В зеленых масляных прыщах.
Там трупы вымытых животных
Лежат на противнях холодных
И чугуны, купели слез,
Венчают зла апофеоз[5]5
  Н. А. Заболоцкий «На лестницах» (1928).


[Закрыть].
 

Коммунальная кухня была страшным местом. Ильф и Петров писали в «Золотом теленке»: «Вечером пришел Птибурдуков. Он долго не решался войти в комнаты Лоханкиных и мыкался по кухне среди длиннопламенных примусов и протянутых накрест веревок, на которых висело сухое гипсовое белье с подтеками синьки. Квартира оживилась. Хлопали двери, проносились тени, светились глаза жильцов, и где-то страстно вздохнули: “Мужчина пришел”».

Не позавидуешь в этот момент Птибурдукову, даже несмотря на комплимент со вздохом.

А вот воспоминания Бориса Маркуса: «Наша квартира была обычной коммунальной, каких в Москве было тысячи, десятки тысяч. Кухня и все бытовое обслуживание, вроде водопровода, отопления и канализации, было общим. И поэтому в кухнях стояло столько кухонных столиков, сколько семей жило в квартире. Иногда имели кухни и плиту, на конфорках которой можно было что-то сварить, разогреть, поджарить. Но это бывало редко. Разве что по праздникам, когда плиту разжигали. А так как это бывало не часто, то плита обычно была занята примусами или керосинками».

Плита, которая способна действовать по назначению, но при этом используемая как подставка для всяких эрзацев полноценной плиты. Страшное зрелище.

* * *

Кухня была своего рода основой бытия. Татьяна Окуневская, будущая актриса, вспоминала свое коммунальное детство:

«Наш дом такой странный, он тянется на целый квартал, в девять этажей, громадина без лифта. Лестница тоже странная, комнатки в доме маленькие, мрачные, а лестничные площадки как большие комнаты, с двумя окнами…

А сама наша квартира – длинный коридор, в конце которого большая ванная комната без ванны, с каменным полом, маленький туалет и маленькая кухня с большой плитой. С кухни и начинаются все скандалы, в ней хватает места, чтобы поставить крохотный столик, на него керосинку или примус, семь семей, шесть столиков, мы новые жильцы, седьмые, наш столик не умещается, и наша керосинка стоит на плите. Все знают, кто что ест, пьет, на что живет, кто кого любит, кто кого ненавидит! Папа говорит, что никакая гражданская война сравниться с нашей квартирой не может. Здесь битва и национальная, и социальная, и партийная, и политическая…

Один холостяк, интеллигентный человек, какой-то служащий, немолодой, солидный. С него обычно все и начинается: его комната в самом начале коридора у входной двери, приходя с работы, он ставит в кухне что-нибудь разогреть, потом идет за чем-нибудь в комнату и, пока снова доходит до кухни, все у него убегает и заливает столы. Тут я скорей увожу папу на скамейку».

Мандельштам же писал в 1931 году:

 
Мы с тобой на кухне посидим.
Сладко пахнет белый керосин.
 
 
Острый нож да хлеба каравай…
Хочешь, примус туго накачай,
 
 
А не то веревок собери
Завязать корзину до зари,
 
 
Чтобы нам уехать на вокзал,
Где бы нас никто не отыскал.
 

Кухня была линией фронта, и бои на ней велись нешуточные. Добрые соседи выключали газ под чужой недоваренной едой. Добавляли в чайник соль, в суп – сахар. И туда, и туда крошили так называемый химический карандаш. Добавляли гуталин. Строгали мыло. Не жалели хинин.

Те, кто совсем без фантазии – просто плевали в кастрюли и воровали мясо из борща.

Стоило только выйти на минуту – всё, обед загублен. Да что там выйти – некоторым виртуозам было достаточно того, что жертва на секунду отвернулась.

Словом, во время приготовления пищи кухни лучше было вообще не покидать. И, по возможности, не отворачиваться от плиты.

Михаил Зощенко писал в рассказе под названием «Нервные люди»:

«Приходит, например, одна жиличка, Марья Васильевна Щипцова, в девять часов вечера на кухню и разжигает примус. Она всегда, знаете, в это время разжигает примус. Чай пьет и компрессы ставит.

Так приходит она на кухню. Ставит примус перед собой и разжигает. А он, провались совсем, не разжигается.

Она думает: “С чего бы он, дьявол, не разжигается? Не закоптел ли, провались совсем!”

И берет она в левую руку ежик и хочет чистить.

Хочет она чистить, берет в левую руку ежик, а другая жиличка, Дарья Петровна Кобылина, чей ежик, посмотрела, чего взято, и отвечает:

– Ежик-то, уважаемая Марья Васильевна, промежду прочим, назад положьте.

Щипцова, конечно, вспыхнула от этих слов и отвечает:

– Пожалуйста, – отвечает, – подавитесь, Дарья Петровна, своим ежиком. Мне, – говорит, – до вашего ежика дотронуться противно, не то что его в руку взять.

Тут, конечно, вспыхнула от этих слов Дарья Петровна Кобылина. Стали они между собой разговаривать. Шум у них поднялся, грохот, треск.

Муж, Иван Степаныч Кобылин, чей ежик, на шум является. Здоровый такой мужчина, пузатый даже, но, в свою очередь, нервный.

Так является это Иван Степаныч и говорит:

– Я, – говорит, – ну, словно слон, работаю за тридцать два рубля с копейками в кооперации, улыбаюсь, – говорит, – покупателям и колбасу им отвешиваю, и из этого, – говорит, – на трудовые гроши ежики себе покупаю, и нипочем то есть не разрешу постороннему чужому персоналу этими ежиками воспользоваться.

Тут снова шум, и дискуссия поднялась вокруг ежика. Все жильцы, конечно, поднаперли в кухню. Хлопочут. Инвалид Гаврилыч тоже является.

– Что это, – говорит, – за шум, а драки нету?

Тут сразу после этих слов и подтвердилась драка. Началось».

Увы, рассказ пусть и художественный, но правдивый.

Именно так и жила коммунальная кухня. Не всегда, разумеется.

Но до таких безобразий доходило нередко.

* * *

Ежик ежиком, а вот замки и правда на кастрюли вешали. Не огромные, конечно, не амбарные, но и не символические, не щеколды из фанерки. Такие, чтобы сложность вскрытия замков все-таки превышала удовольствие от вторжения в чужую кастрюлю.

Андрей Синявский (он же Абрам Терц) писал в рассказе «Квартиранты», датированном 1959 годом:

«Как въехали они в нашу квартиру – Николай Николаевич с Ниночкой, я им сразу сказал: – Коля! – говорю, – Ниночка! держите ухо востро. Не поддавайтесь на провокацию. Живите, как в отдалении. А я возле вас погреюсь на старости лет.

– Нет! – отвечает Ниночка. – С волками жить – по-волчьи выть. Не забуду я этой Кроваткиной истории с гороховым супом. Она у нас мясо ворует, а я ее волосы жуй? К тому же – грязные и седые. От них заразиться можно.

И велит своему Николаше приладить ко всем кастрюлям висячие стальные замки. Чтобы пищу, значит, на ключ запирать, пока варится без надзора на плите общего пользования. Бывало, прокрадется на цыпочках, отомкнет поскорее кастрюлю, соли-масла добавит и опять на запор.

Только это не помогло. Превратности продолжаются. Курицу, скажем, на огонь поставит и замочки повесит. Отпирает – дохлая кошка сварена в курином бульоне. Даже не ободранная, прямо в шкуре, с хвостом.

Ниночка – в амбицию. Ее тем временем другая соседка – Авдотья Васюткина – на свою сторону переманила. Образовался альянс. У Авдотьи с Кроваткиной личные счеты: Анчуткера никак не поделят. От Анчуткера у обеих детишки. Лешанята, значит. Вот и сражаются, врагини, за свою ведьмячью любовь.

Представляете картину? Кухня. Дым коромыслом. В дыму эти ведьмы раскачиваются, ухватив друг друга за космы. В лицо друг другу плюют на близком расстоянии. Нехорошие слова произносят очень отчетливо:

– Ведьма! Потаскуха!

– Сама ты ведьма! Куда сегодня ночью верхом на унитазе каталась?

Под ногами у них ребятишки синепузые вертятся. Норовят укусить за икры противоположную сторону. Маленькие еще, а зубастенькие, с коготками.

И тут же, представляете, Ниночка. Волосики разметались. Глазки горят, как лампочки от карманного фонаря. В руках – скалка, и сквозь разорванную рубашку ребрышки ее цыплячьи так ходуном и ходят, так и ходят».

* * *

Взять что-нибудь у соседей без спроса – как говорится, святое дело. Как-то раз одна из коммунальных жительниц, певица Эдита Пьеха, принимала у себя в гостях поклонника, космонавта Германа Титова. Приготовила миноги. Вроде вкусные. Однако же в последний момент выяснилось, что у певицы нет соли.

Не беда – ведь для этого и существуют соседи. Быстренько сбегала на кухню, быстренько разжилась солью, посолила. Космонавт смачно опрокинул рюмку водки – закусил деликатесом – и бегом в туалет. Хозяйка попробовала – и следом за ним.

Оказалось, что в соседской банке была вовсе не соль, а какое-то мощное моющее средство.

Пришлось закусывать обычным хлебом с маслом.

* * *

Грозой коммунальной кухни была поэтесса Марина Цветаева. Незадолго до гибели она проживала в московской коммунальной квартире на Покровском. Соседкой Марина Ивановна была преужасной. Сушила, к примеру, над общей плитой штаны сына Мура. Гостья Марины Ивановны поражалась:

«Кухня большая, светлая, пустая, чистая, деревянные полы. Над газовой плитой протянута веревка – и на ней мокрые синие, из “чертовой” материи брюки Мура. Обе штанины низко свисают над плитой, и с них капает прямо на кастрюли. Соседей никого не было.

Я робко заметила Марине, почему бы ей, чтобы не нервничать и не ссориться с жильцами, не повесить эти штаны к другой стене, где высоко под потолком были протянуты веревки и где брюки явно никому бы не помешали и не капало бы с них на еду. Ведь плита всем нужна!»

– Да, конечно, – отвечала поэтесса, – плита всем нужна, но ведь брюки над плитой высохнут скорее. Я их никуда не буду перевешивать.

Разумеется, соседи мстили, как могли. Снимали с плиты ее чайник и ставили свой. Насмехались над ней. А Цветаева плакала.

* * *

А вот воспоминание актера Валерия Золотухина о коммунальной кухне писателя Бориса Можаева, автора некогда популярного романа «Мужики и бабы»:

«Я предполагал после рассказа Глаголина его существование в быту, но то, что я увидел своими зенками, как говорится, превзошло ожидаемое. Комплекс достоевщины…

Мы сидели на коммунальной кухне, среди веревок с пеленками, колясками (у него трое детей). Куча до потолка газет, банок, склянок, ведер с мусором, книг, холодильника, кухонных всяких нужностей. Это же помещение служит ему, когда он бывает дома, и кабинетом. Когда мы вошли, на одном из столиков среди посуды стояла машинка, лежала чистая бумага на газетах и стило писателя.

– Вы извините, ребята, я не могу вас повести в комнаты, там малыши спят, а то разбудим.

Мы прихватили с собой “старку”, Б. А. подал грибков собственного запаса, откупорил банку немецких сосисок, и, выпив, стали разговаривать о жизни, в основном о земле, о крестьянстве… Он много говорил о Толстом, а кругом летали мухи коммунальные и от них громадные тени. Вот как живет замечательный русский писатель… Пишет на кухне. А мы… стараемся оборудовать кабинет, устроить жилье, условия т. е. для творчества, удобствами вызываем вдохновение… покупаем чернила, бумагу… машинку, весь подобный инвентарь и только одного не хватает, одного не знаем, где купить талант, страсть».

Время, кстати, описано достаточно позднее – 1967 год.

* * *

Впрочем, работать на кухне – не самое страшное. Хуже всего было тем, в чьих домах не было ванной. Им приходилось мыться на кухне. Стоя в корыте, поливая на себя из ковшика. Сначала ковшик опускался в большой бак-кастрюлю – в него набиралась предварительно согретая на газовой плите горячая вода. Затем ковшик подставлялся под струю холодной воды из крана – таким образом горячую воду разбавляли. И уже потом поливали из ковшика себя, а близкие родственники – друг друга.

Естественно, температура воды в ковшике каждый раз оказывалась разной. То холодной перельешь, то горячей черпанешь сверх меры. Пар стоял, особенно зимой, когда окна были закрыты. На плите закипал чей-то суп. Хозяин этого супа пытался пробиться к нему. Его не пускали.

– Клавдия Филипповна, скоро вы там? У меня суп весь выкипет! Или вообще убежит!

– Ириночка Архиповна, душечка, никуда ваш суп не денется.

– Вы его там хотя бы прикрутите, что ли.

– Как я вам его прикручу? Я все в пене.

Пенные пожилые афродиты заполняли кухни коммуналок.

И, конечно, поражали – а точнее говоря, обескураживали – кухонные лайфхаки тех времен. Вот лишь один из них, опубликованный в газете под названием «Московский большевик»: «Вскипяченный чайник в течение двух часов может оставаться горячим. Для этого его нужно плотно завернуть в газету, а затем в одеяло. Можно сделать термос в виде деревянного ящика с двойными стенками, пространство между которыми заполнить опилками, соломой, бумагой, ватой. В таком термосе “доходят” щи, которые обычно варят на керосинке два-три часа. А тут щи закипели, поставил их в термос, а через два-три часа еще раз прокипятил и все – щи готовы».

Как говорится, вуаля.

Иногда, кстати, бывало две кухни. Но редко. Все зависело, естественно, не от каких-либо представлений о целесообразности – об этих вещах никто вообще не задумывался, – а от того, как удавалось переделать старое и некогда комфортабельное жилье. В частности, в знаменитом памятнике истории и архитектуры, доме пушкинского друга Павла Воиновича Нащокина в Воротниковском переулке, тоже превращенном в коммуналку, было именно две кухни, притом соединенные небольшим коридором. Конечно, в коридоре не было никакой нужды – просто так выкроилось пространство.

* * *

Внешне кухня напоминала ад. Мебель абсолютно разных стилей, в том числе совершенно не предназначенная для кухни – письменное бюро вместо буфета, остов швейной машины вместо стола. Что нашли, то и поставили. Несколько плит. Не по числу семей – гораздо меньше. Так что приходилось либо делить конфорки – левая передняя – Иванов, правая передняя – Казакова, две задние – Лукьяновы. Иногда вместо этого плиту делили повременно. С 16.00 до 18.00 – Иванов, с 18.00 до 20.00 – Казакова и т. д.

У каждого метода были свои недостатки. В первом случае несколько человек одновременно толпились у плиты, а во втором – житель квартиры был привязан к времени готовки и не мог, к примеру, убежать на некое незапланированное в момент распределения времени свидание.

Особенно смешно смотрелись плиты, эксплуатируемые по первой схеме. Часть конфорок была грязной, а часть – стерильно чистой. У Иванова и Лукьяновых вполне могло быть очень разное представление о чистоте и санитарии.

Так же и со столами – их же тоже было меньше. Ели за ними редко, в крайнем случае завтракали на скорую руку. В основном их использовали при готовке. А более обстоятельный прием пищи (жуткая фраза, порожденная, скорее всего, именно советским коммунальным бытом) происходил в собственных комнатах, где, что называется, и стены помогают. Вдали от чужих завистливых глаз.

И с раковинами. Их число было ограничено количеством водных стояков. Сколько было – столько раковин и ставили. Как говорится, раковин много не бывает.

На кухнях сушилось белье (с распространением любительской фотографии к нему прибавились блеклые снимки формата 10×15 и больше), проводились собрания жильцов, бегали дети, сидели какие-то непонятные старички. Иногда – если коммуналка была более или менее дружной – накрывались столы и совместно справлялись официальные праздники – День Победы, Первомай, День Революции, все с большой буквы. Пели хором, танцевали и влюблялись.

Современник вспоминал:

«А как гуляли в коммуналках за общим столом на большие праздники! Песня просто! Все дети сидели тоже за общим столом, только за своим, детским, который сооружался на той же кухне отдельно от стола взрослого. Поев, они убегали во двор играть, оставляя взрослых с их салатами, пельменями, водкой и песнями про удалого Хасбулата, одинокую гармонь и милого в защитной гимнастерке. Конечно, было интересно послушать разговоры взрослых. Но еще интереснее было достроить штаб во дворе, сыграть с пацанами из соседнего дома в футбол и покормить вислоухих щенят от Жульки.

Все это, впрочем, не мешало буквально через несколько часов прекратить танцевать и влюбляться, а вместо этого начать предъявлять претензии друг другу по поводу исполнения графика уборки коммунального сортира.

Верующие вешали иконы и распятия (далеко не все боялись гнева коммунистов, а официально это было не запрещено), коммунисты – плакаты из партийных иллюстрированных журналов, молодые мужчины – страницы из журнала “Работница” с изображением интересных девиц. Ясное дело, споры разгорались и на эту тему. Юрий Никулин описывал показательный случай. В их коммунальной кухне висело несколько икон. Но до поры до времени. Когда же одного из обитателей квартиры приняли в коммунистическую партию, он первым делом в тот же день иконы поснимал. И заявил: “У себя в комнате вешайте их сколько угодно, а здесь общественное место. Люди ко мне придут, стыдно будет”.

Пришлось подчиниться.

Над столами висели ножи – часто самодельные, часто сделанные заключенными в местах не столь отдаленных, а случалось, что одновременно и то и другое. Бывших сидельцев в коммуналках проживало много.

Ножи были гордостью кухарок. За ними ухаживали, вовремя точили. Кто-то делал это сам, на абразивном бруске, а потом еще правил на кожаном ремне. Кто-то доверял это важное дело точильщику.

Николай Ващилин писал в книге “Истории СССР”: “Иногда во дворы заходили точильщики, выкрикивая истошными голосами свои призывы: ‘Ножи точить!’ ” Я не мог отвести глаз от искр, которые снопом вылетали из-под лезвия затачиваемого ножа. Мне мерещились искры бенгальского огня, новогодняя елка, увешанная мандаринами и грецкими орехами в фольге и папа с ватной бородой, изображающий Деда Мороза. Мне казалось, что точильщик, как Дед Мороз, может исполнить любое желание, и я шептал сквозь слезы: “Верни мне папу”».

* * *

С годами кухни, разумеется, унифицировались. Плита, раковина, стол, он же тумбочка. Полки, подвесные шкафы.

Первое же время кухня поражала изобилием всякого рода колоритных девайсов. Помимо традиционной плиты (преимущественно дровяной) здесь находились всяческие печушки, керосинки, керогазы и т. д. Все это сверкало, дымило, завывало, трещало. Пожаров, однако, никто не боялся – человека, проживающего в коммуналке, вообще довольно сложно чем-либо напугать. Хотя пожары были частыми, жестокими и со смертельными исходами. «Известия» даже были вынуждены в 1925 году напечатать правила обращения с примусом – как с наиболее популярным кухонным нагревателем: «Примус рассчитан на применение керосина, поэтому не пользуйтесь бензином и, в особенности, смесью керосина и бензина. Если горелка примуса засорена, то может произойти взрыв, содержите горелки в чистоте и почаще прочищайте их. Не обливайте примус снаружи керосином – последний может вспыхнуть. Не жгите примус слишком долгое время, так как он может сильно разгореться и взорваться».

Сведения, уместные в инструкции по пользованию, которую, как правило, кладут в коробку вместе с продаваемым изделием, вынуждены были опубликовать в одной из самых высокотиражных газет СССР.

Борис Маркус писал:

«Примус – это небольшой баллон на трех длинных ножках, загнутых наверху крючком. На эти крючки устанавливалось нечто вроде конфорки, только не сплошной, а сквозной. На эту конфорку ставились кастрюли, чайники, а при стирке даже огромные баки. Как только выдерживали тонкие ножки примуса такую тяжесть (баки-то были наполнены водой и бельем!).

В верхней части баллона имелась специальная трубка с форсункой и горелкой. В форсунке имелось тоненькое отверстие, через которое шел вверх распыленный керосин из баллона. Мне иногда казалось, что идет не струйка керосина, а газ. Возможно, что в форсунке жидкость превращалась в нечто газообразное. Для этого создавалось большое давление в баллоне, получаемое накачиванием специальным насосом, укрепленным сбоку. Керосин заливался в баллон через специальное отверстие с плотно закрывающейся крышкой.

Чтобы форсунка не засорялась, ее время от времени надо было прочищать специальными тоненькими иголочками на длинных жестяных ручках. После прочистки примус давал огонь большой температуры, распространявшийся ровно по кругу под посудой. Это обеспечивалось специальным металлическим колпачком горелки, которая распределяла огонь равномерно. И примус весело пел и гудел, на короне огня что-то разогревалось, а то и просто можно было долго смотреть на этот красивый огонь завороженными глазами».

Почему-то эти самые иголочки одновременно и смешили, и вдохновляли Илью Ильфа и Евгения Петрова. Остап Бендер признавался Адаму Козлевичу в романе «Золотой теленок»: «Вчера на улице ко мне подошла старуха и предложила купить вечную иглу для примуса. Вы знаете, Адам, я не купил. Мне не нужна вечная игла, я не хочу жить вечно. Я хочу умереть».

И это был не единственный раз, когда иглы для примуса упоминались в произведениях легендарных соавторов.

Вильям Похлебкин так писал о примусе: «На богатых чиновничьих кухнях Санкт-Петербурга примус был известен с начала XX века, а в крупных городах России стал распространяться еще до Первой мировой войны, особенно после 1905 года. Однако в ту пору он был сравнительно редок и считался “предметом роскоши” или “предметом престижа”.

Основное массовое распространение примус как портативный вид очага получил в 1920-е годы, особенно в связи с появлением огромного числа коммунальных квартир в крупных и мелких городах, в многоэтажных домах, где отсутствовали и русские печи и плиты английского (европейского) типа и где каждая семья вынуждена была готовить себе пищу отдельно.