Текст книги "Исповедь офицера"

Внутренний порыв бегом, сломя голову, броситься из неуютного и пугающего леса, сдерживался двумя вескими причинами, одна серьезнее другой. Во-первых, надо так же скрытно, как подкрался, так же незаметно покинуть место закладки контейнера, не потревожив даже постоянных жителей – зверушек, зверьков и зверей разных мастей и предательских птиц, испуганно взмывающих вверх, обозначая присутствие чужака. Второй причиной пренебрегать не менее опасно, чем первой. В лесу мин, растяжек и иных сюрпризов, наставленных одними против других, теми против этих, этими в ответ против первых, в итоге насовали так, что сами рвутся на своих же и как месть ставят еще больше и изощреннее смертельных ловушек, усугубляя и так уже невозможную непроходимость леса.

Выбравшись на дорогу, я производил впечатление человека, вернувшегося из преисподней. Солдаты группы инженерной разведки спокойнее бы отреагировали, если бы перед ними в обнимку прошли министр обороны с президентом. Мое появление из леса, откуда одинокие путники живыми не возвращаются, ввергло их в шок, а бледно-серое от пережитого страха и нервного напряжения лицо дополняло вид ходячего покойника.

– Спиртика прими, тебе сейчас в самый раз, – подскочив ко мне и извлекая откуда-то из многочисленных карманов плоскую, видавшую виды фляжку еще с гербом Советского Союза, скороговоркой выпалил старлей, искренне обрадовавшийся, что снова видит меня в полном здравии.

– Н-е-е-е, никак не могу, мне бы срочно в Ханкалу или хотя бы в Аргун, а там разберусь.

– С чем ты разберешься? С тобой все нормально? – посмотрел он на меня как-то подозрительно.

– Более чем, спасибо. Дай лучше связь, машину вызвать, – прижимая рукой непонятно для чего и так наглухо застегнутый карман с полученной от Казимира посылкой, внутренним чутьем осознавая, что у меня в руках такая информация, что сейчас каждая минута на вес золота.

Оказавшись в относительной безопасности, я стал беспричинно суетиться, дергаться, усугубляя и без того очевидный образ подвинувшегося разумом. В голове было какое-то опустошение, я односложно отвечал на его вопросы и в то же время бормотал всякую чепуху, мысленно убегая куда-то далеко-далеко от злополучного перекрестка.

Вдруг как-то резко стало отпускать нервное напряжение после пережитого за эти неполных два часа. А вместе со стрессом стали покидать и физические силы, как будто из меня вытащили батарейку. Навалилась неимоверная тяжесть. Я еле передвигал ноги, тащась в хвосте группы инженерной разведки, проклиная нерасторопность выехавших за мной Долгова с собровцем. А перед глазами навязчиво стояли, возвращая в совсем недалекое прошлое, бурые, в некоторых местах блестящие от еще не запекшейся крови солдатские берцы с разорванной шнуровкой и поменявшие цвет с бело-зеленого на пугающе черно-бордовый кровавые, заляпанные грязью камуфляжные штаны бойца группы инженерной разведки Сереги. Его душераздирающий крик, истошный вопль, пронизывающий до мозга костей.

– Боже! Почему они? Сопливые пацаны, некоторые даже толком не потискавшие девчонок, становятся седовласыми ветеранами, вычеркнув из жизни самые полноценные, самые бесшабашные и счастливые годы – время проб и ошибок, время мечтаний и исполнения желаний.

Убоповский «жигуленок», появился неожиданно, как, в принципе, и все в этой жизни, чего очень сильно ждешь, подгоняешь, нервничаешь, торопишь, а появляется совсем внезапно.

Долгов, сильно удивившийся, что вместо утреннего совещания он находит меня Бог знает где в полуобморочном состоянии, да еще через посыльного от вояк. Он не скрывал своего недовольства по поводу полного неведения планов своего руководителя, чьим заместителем он является по службе и другом по жизни.

Я что-то лепетал ему в оправдание, скрывая даже от него истинную цель своего появления в столь ранний час на дороге в лесу под Джалкой. В то же время я жадно искал взглядом старлея, чтобы от всей души сказать ему и его бойцам человеческое спасибо.

А старлей, наверное, и не выпускал меня из виду. Увидев рядом со мной убоповцев, он сам подошел, протянул руку и, когда рукопожатие не смогло уже передавать тех чувств, которые мы испытывали друг к другу, не разжимая руки, он рванул меня к себе и, похлопывая по спине, сжал в стальных мужских объятиях.

Долгов, не скрывая своего раздражения, грубо прервал наше прощание:

– Там Шаравин ужом вьется, отмазывая тебя. Генерал Хотин просто рвет и мечет: где начальник ОБОП?!

– А он-то откуда узнал?

– Посыльный воин сначала в штаб прибежал, а в штабе есть твои «доброжелатели», которые не преминули заложить тебя по полной программе со всеми прилагающимися в таких случаях своими интерпретациями.

– Вот за это я и не люблю ментов, – встрял в наш разговор старлей, – хотя, чего греха таить, и в наших штабах подонков хватает.

– Не от профессии, а от человека зависит подлючесть его натуры, – вступился за правоохранителей Долгов. – А хороших ментов все равно гораздо больше, как, в принципе, и в войсках нормальных пацанов.

– А у меня из головы этот парень не выходит, солдатик твой раненый, которого мы вытащили с дороги, – находясь еще в каком-то ступоре и не успевая за ходом разговора, пробормотал я.

– Серый что ли?

– Да, Сергей.

– Отличный боец, способный, смышленый, хороший парень, его все любили. Дай Бог, врачи спасут его, сейчас вся надежда на медиков.

– И на Господа!

Долгов, понимая, что он опять не в теме разговора, вспомнил о генерале и, осознавая, что самое страшное еще впереди, поежился, представляя, какой гнев обрушится на наши головы, командирским голосом, не терпящим возражений, как будто начальник он, а не я, прорычал:

– Викторыч, пора! Понеслись!

Захлопнувшаяся дверца «жигуленка» сжала пространство и время, которое понеслось, не задерживая память ни на одном последующем отрезке этого сумасшедшего дня.

Осознание реальной действительности пришло, только когда я нос к носу столкнулся с генералом Хотиным, поджидавшим нас у входа в хитросплетение нагроможденных убоповских кубриков-вагончиков. Хотя выражение «нос к носу» явно не подходит к описанию нашей встречи – скорее, это было похоже на столкновение с Голиафом, где не то что до носа, у него под мышкой можно пройти, не нагибаясь. Поэтому, уперевшись прямым взглядом в зажим на генеральском галстуке, я, как можно нечленораздельнее пробормотал, что готов прийти с докладом через пятнадцать минут, в душе даже не надеясь получить этот так необходимый зазор времени.

Оказывается, генералы тоже допускают ошибки. Смерив меня сверху вниз грозным взглядом и нагоняя страха и ужаса, чтобы впредь неповадно было, используя принцип наказания, что ожидание смерти страшнее самой смерти, он прорычал, сотрясая знойный воздух над Ханкалой, как царь зверей лев своим ревом оглашает застывшую в испуге саванну:

– Через пятнадцать минут вдвоем с начальником криминальной милиции ко мне в кабинет!

Не знаю, за что Господь так милостив ко мне, выдавая авансом столько времени, чтобы из труса, дезертира, предателя, оборотня и виновного еще Бог знает в каких смертных грехах военного времени, какими успели обмазать меня в глазах генерала за время моего отсутствия улыбчивые доброжелатели, мне снова вернуть свою репутацию, причем извернуться так, чтобы ни слова не проронить о истинных целях моего самовольного исчезновения.

– Слушаюсь! Через пятнадцать минут быть в вашем кабинете, – уже забегая ему за спину и выискивая взглядом старающегося держаться подальше от начальства Скорнякова, бросился в штабной кубрик. И нисколько не ошибившись в расчетах, я нашел его у дверей штаба. О том, что это штаб УБОПа, гласила изготовленная им лично табличка, но самое главное – там была прямая связь с Москвой.

– Петрович, – заталкивая его в дверной проем и захлопывая за собой дверь, воскликнул я, – срочно связь с начальником ГУБОП!

– С кем?! – его природная осторожность и устоявшаяся нелюбовь к общению с высоким руководством, от которого ничего хорошего ждать не приходится, стала включать тормоза, как бы чего хуже сгоряча не натворить.

– Викторович, ты не охренел? Ты бы еще министру позвонил! Не надо быть Д’Артаньяном и вызывать на дуэль сразу весь мушкетерский корпус, это только у Дюма в книжках удается, а тебе для растерзания и одного Хотина хватит.

– Ты не понял?! Срочно связь с начальником главка! А сам с той стороны за дверью встань, чтобы ни одна тварь не вошла, пока я разговаривать буду.

И пока Петрович с опаской за последствия дозванивался в Москву до начальника Главного управления по борьбе с организованной преступностью и терроризмом, я, повернувшись к нему спиной и слегка наклонившись, закрывая, как в школьные годы отличники прячут в тетрадках выполненные задания от рыскающих взглядом нерадивых двоечников, достал записку от Казимира. Это была любительская, но довольно-таки качественная фотография, на которой изображены шесть бородатых ублюдков в камуфляжной одежде, обвешанные оружием, как новогодняя елка игрушками, но бросался в глаза явно выделяющийся на общем фоне второй слева боевик со славянскими чертами лица, на которого указывала нарисованная шариковой ручкой стрелка. На обороте фотографии этой же ручкой написано: «Степан Луценко. Знает, где запланирован теракт, выезжает в Москву для организации. Знает, где зарыта взрывчатка. Знает исполнителей в лицо».

Холодок пробежал по спине, и к горлу подкатил ком щемящего чувства тоски по дорогим и любимым людям, оставшимся там, в суетливой московской обыденной жизни, по которым скучать начал уже в пути, даже еще не увидев красоту и жестокость седых Кавказских гор. Осознание последствий готовящегося террористического акта стало растворять, размазывать эти милые, дорогие лица, соединяя их в одно пепельно-серое обезображенное видение, пугающее своим непоправимым ужасом, и все это медленно-медленно накрывает пелена до сих пор стоящего перед глазами растерзанного камуфляжа сапера Сереги, пульсирующего потоками бурой крови.

Сильный тычок в спину прогнал это нарисовавшееся в мозгу видение. Скорняков, даже не желая подавать голоса, несколько раз ткнул меня телефонной трубкой в спину, и когда я, разворачиваясь, машинально схватил ее за черный изгиб между наушником и микрофоном, он тут же молча, но, как показалось, с гораздо большим удовольствием бросился выполнять приказание раствориться за дверью.

Сквозь шипение, непонятные щелчки и трескотню я услышал слегка раздраженный голос:

– Ну-у-у, докладывайте! Не молчите!

– Товарищ генерал-лейтенант, – чеканным голосом, четко проговаривая каждое слово, начал я, машинально вытянувшись по стойке смирно, как только услышал голос начальника главка. Хотя если бы я даже и сидел, развалившись на стуле в неприличной позе, он никак не оценил бы нарушение служебной дисциплины, как, в принципе, не оценил и мою вытянувшуюся по струнке фигуру, так как в кубрике я находился один, и даже мухи, комары и старающиеся без надобности не попадаться на глаза паучки исчезли, почувствовав секретность и напряженность момента.

– Давай без приседаний. Что у тебя случилось?

– По линии «ОВ» получена информация о готовящемся в Москве террористическом акте. Есть фото организатора, которое отправлю нарочным, – на одном дыхании выпалил я в трубку и запнулся, вспомнив о Хотине, стал подбирать слова, чтобы генералы связались между собой и сняли недоразумение, связанное с особой секретностью моих действий.

– Никаких нарочных! Завтра в 11:00 на доклад к первому заместителю министра. Ты охренел?! Ты вообще осознаешь серьезность информации? Совсем расслабились, страх потеряли вы там в своей Чечне!

Щелчок и глубокая тишина в динамике означали, что собеседник закончил разговор и положил трубку. Осталось только догадываться, бросил ли он ее сгоряча, судя по последним произнесенным словам, либо, не теряя времени, стал перезванивать заместителю министра – начальнику службы криминальной милиции России, хотя могло быть и то и другое. Одно радовало, что голову мне оторвут не сегодня, а завтра и в более высоком кабинете – в Москве. Но вновь всплывшее перед глазами видение готовящегося теракта заставило плюнуть на генеральский гнев и незамедлительно включиться в работу, как вычислить и обезвредить этого упыря со славянской внешностью и душой дьявола.

– Петр-о-о-о-вич! – во всю глотку заорал я, пытаясь докричаться до самого далекого уголка убоповских закоулков, приоткрыв дверь и не увидев неприступной скалой стоящего на охране секретных переговоров Скорнякова.

– Чего шумишь? – раздался, совсем рядом тихий голос Петровича из-за разделяющей нас распахнутой двери. Я всегда удивлялся его спокойствию в экстремальных ситуациях, продуманному, но не переходящему грань допустимого пофигизму.

– Чуть не зашиб, – бубня себе под нос, медленно вышел он из-за двери и, уже обращаясь ко мне, в несвойственной ему манере говорить нравоучительные вещи, произнес: – Успокойся, Викторович, все будет хорошо.

И это прозвучало не банально-успокаивающе, а с какой-то теплотой и внутренней надеждой, что так оно и будет, обязательно будет. Иногда все-таки лучше воспринимаются не слова, и неважно, что сказал, а главное – как они произнесены. И от этого вновь появилась уверенность в своих силах и рвение совершить больше, чем даже можешь.

– Твои слова – да Богу б в уши, – выпалил я ему в ответ, стараясь, чтобы это прозвучало в его же манере, но с долей сарказма. Но ни на шаг не отступающая мерзкая картина надвигающейся где-то там в Москве катастрофы не дала до конца насладиться возникшей атмосферой дружеского взаимопонимания и душевной поддержки.

– Петрович, срочно найди по закрытой связи Лавсова из ОИО.

– Откуда?

– Отдел информационного обеспечения главка. Ты совсем расслабился, страх потерял здесь, в своей Чечне, – процитировал я генерала Овчинникова и рассмеялся в голос. – Тебе еще в Москву возвращаться, а ты все перезабыл напрочь, – договаривал я уже сквозь смех.

Скорняков, не ведая, что эта фраза произнесена уже во второй раз в течение пяти минут и переадресована ему от самого начальника ГУБОП, удивился странности моего поведения, но за компанию хихикнул на всякий случай. И поспешил к аппарату закрытой связи.

Эфирный шум, состоящий из какофонии скрипов, свистов, трескотни и еще Бог знает каких препротивнейших звуков, не смог заглушить радостный крик Лавсова Вовки:

– Леха! Здорово! Как ты там? Что случилось? У тебя все нормально? – сыпал он вопросами, как из пулемета.

И опять я поймал себя на мысли, что поток этих вопросов далеко не формальный, а реально беспокоящий его, и он хочет получить на них такие же откровенные ответы, которые ему небезразличны, потому что он губоповец, надежный коллега и настоящий друг, искренне волнуется за меня. Он и сам прошел здесь не одну командировку.

– Вовка, прости, что не поздравил тебя с днем рождения, – прервал я водопад его вопросов, почему-то первым делом подумав, что очень важно извиниться за несделанный звонок. Я ведь раньше никогда не забывал его поздравить, потому что у нас разница всего в один день. Друзья находили возможность поздравить меня любыми способами, используя даже недоступные им средства, а я, имея в распоряжении стопроцентную связь, не использовал ее под каким-либо благовидным предлогом.

– Хрен с ним, с днем рождения. Ты-то как? Подожди, сейчас Ирка Семенова подойдет. Поверь, она сильно обрадуется, услышав тебя, она ведь увольняется, прикинь, какая потеря. Ирка вообще супермозг и человек замечательный, тяжко без нее будет.

– Володь, тормозни! Записывай: Луценко – Леонид, Ульяна, цапля, Елена, Николай, Константин, Ольга, имя – Степан. Всех с такими данными, выехавших, выезжающих и забронировавших билеты на Москву и ближайшие регионы на все виды транспорта, с любого направления, особый упор сделать на наше направление и Украину. Но отработать надо всех. Ответ нужен завтра до пол-одиннадцатого. Извини, не могу больше говорить. Иришке большой привет с поклоном, а по поводу ее увольнения ты меня сильно расстроил.

* * *

Ханкала – это, выражаясь по-русски, большая деревня, на Кавказе говорят по-другому: на одной горе чихнешь, с другой тебе «будь здоров» скажут, а по-ментовски звучит так: скорость стука превышает скорость звука. И по этой самой причине я шел на взбучку к генералу Хотину, как сквозь строй: с одной стороны – сочувствующие, с другой – злорадствующие взгляды. Знали все и все, хотя и неточно.

Дверь кабинета была открыта, и было видно, что генерал широкими, тяжелыми шагами ходит из угла в угол, погрузившись в свои мысли. Что-то не складывалось у него в голове. Мое появление прервало ход его мыслей, а чеканная речь подкосила его ноги – хорошо, что он, как Цезарь, остановился, возложив руку на спинку кресла, на которое потом и опустился.

– Товарищ генерал-майор, я незамедлительно отбываю в Москву на доклад к первому заместителю министра внутренних дел Российской Федерации, во время моего отсутствия мои обязанности будет выполнять подполковник Шаравин, а в его отсутствие – подполковник Долгов.

В кабинете повисла гробовая тишина, слышно было, с каким ревом и грохотом приземлилась на стол ничего не подозревающая, беззаботная муха с зеленым брюшком, и опять тишина, затянувшаяся бы на вечность, если бы не взорвал ее сломавшийся в руках генерала карандаш.

– Ты сам это придумал или надоумил кто?

– Это приказ начальника Главного управления по борьбе с организованной преступностью и терроризмом, согласованный с начальником службы криминальной милиции, первым заместителем министра, – так же четко, по-военному, отрапортовал я.

– И что? – не ожидая такого поворота событий, как-то ошарашенно и неожиданно даже для самого себя произнес генерал, не понимая, как выйти из сложившейся ситуации, не потеряв лицо, и в то же время порычать и дать понять, что здесь и сейчас все-таки он хозяин положения.

– Олег Валентинович, поймите, это очень-преочень важно, – сменив тон с официального на душевно-дружеский, с интонациями уважения и доверия к генералу, попавшему в непростую ситуацию по моей же вине, сказал я, заглядывая ему в глаза.

Он обмяк, опустил подбородок на сложенные кулаки, опираясь локтями о ворох бумаг, разбросанных по столу, и посмотрел на меня каким-то сочувствующим взглядом. Он смотрел на меня так, как отец смотрит на сына, делающего все правильно, все по совести, чему сам же и учил, но понимая, что очень много неприятностей из-за этого свалится на мою голову. Лишь бы не сломался. И в этом взгляде друг другу в глаза как-то незаметно пропал разделяющий нас холодок.

– Дурак ты, Леха. Про твои похождения уже столько рапортов написано. Ты сейчас и дело сделаешь, и поблагодарят тебя за это и даже по плечу похлопают. Пройдет время – и все забудется, а бумага с дерьмом останется, и отрыгнется она тебе в самое неподходящее время. Это жизнь, сынок. А рапорта, поверь, пишут не только мне, самые ретивые – и на меня тоже.

И как-то сразу, без пауз и каких-либо переходов:

– А ты вроде бы москвич? Знаешь что, я даю тебе три дня. Дома хоть побудешь, отдохнешь, своих обнимешь. Сейчас вертушка на Шелковскую летит, оттуда в Моздок – прыгай в нее, а дальше уже бортом на Москву.

– На Шелковскую, говорите? Уж лучше сразу на «Щелковскую», метро такое в Москве есть, – резко подскочило у меня настроение. Я ведь даже не подумал, как буду добираться в Москву, да еще к строго обозначенному сроку.

Но попасть в уходящий вертолет непростая задача, и, если бы не прямое указание начальнику криминальной милиции любыми способами отправить меня именно этим бортом, идея провалилась бы, еще не начавшись.

Удивительное явление, вызывающее уважение, переходящее в неподдельное преклонение, – это вертолетчики, работающие далеко за гранью как возможностей, предусмотренных техническими регламентами, так и человеческих возможностей. Они выполняют боевые, хозяйственные, транспортные и еще Бог знает какие немыслимые задачи, часто совмещая их, соединяя несоединимое. Командир экипажа начал с традиционного категорического «нет», ни звания, ни фамилии не произвели на него никакого впечатления, и только по-человечески сказанное, что от этого зависит жизнь многих и многих мирных граждан, убедили его взять еще восемьдесят килограммов живого веса, не отягощенного никаким скарбом, а как монах – «в чем живу – с тем иду», даже вечный помощник и спутник – посох марки АКС-74 калибра 5,45 мм – и тот остался в убоповском кубрике под замком.

В Моздоке, ломая боевую привычку высыпаться из вертолета, как горох, при первом же касании колесами земли, наш аппарат еще минут пятнадцать катал нас по бетонному покрытию закоулков военного аэропорта, пока не остановился за земляным валом, с трех сторон защищающим стоянку винтокрылой машины. На небольшом удалении стоял военный «уазик», от которого неестественно-прыгающей походкой направился в нашу сторону молодой офицер в летной куртке без знаков различия.

– Кто из вас начальник ОБОП? – окидывая взглядом прибывших пассажиров вертолета и не находя по своему внутренне нарисованному образу подходящей кандидатуры на эту должность, обратился он ко всем сразу.

– С какой целью интересуетесь? – вопросом на вопрос ответил я, дав понять, что диалог, касающийся борьбы с организованной преступностью, ему лучше всего вести со мной.

– Быстро в машину! Мне не до шуток, борт в Москву на «Чкаловский» скоро улетает, а тебя еще в маршрутный лист вписать надо и соблюсти еще ряд необходимых формальностей.

«Довоевались – чем ближе к Москве, тем больше формальностей», – подумал я, молча усаживаясь на заднее сиденье «уазика» и больше не вступая в какую-либо полемику с молодым офицером, старающимся всем видом показать свою исключительную значимость, тем более что я полный профан в вопросах того, что и как надо делать, садясь на хвост уходящему спецрейсом военному самолету.

После прохождения, выражаясь словами сопровождающего меня офицера, «ряда формальностей», оказавшись рядом с серым фюзеляжем самолета Ан-12, я залюбовался его изящной фундаментальностью. Невольно пришла в голову мысль, что, несомненно, флагманом военно-транспортной авиации, конечно, является Ил-76, олицетворяющий собой красоту, силу, надежность и вообще гениальность инженерной мысли, но как-то все-таки незаслуженно обходят восторженными эпитетами неприхотливого ветерана, трудягу поднебесья. Когда-то и мы станем уходящей натурой, и нам на смену придут более перспективные и грамотные «76-е Илы», которым не стыдно будет передать результаты нашего дела.

С этими мыслями о великом, но недалеком будущем я вошел в салон самолета, где мне резко ударил в нос букет медицинских запахов: спирта, валерьянки, формалина и еще какой-то гадости, усиленные запахом ненавидимой с детства мази Вишневского, что вернуло меня на грешную землю. По бортам друг над другом в два ряда были закреплены носилки с ранеными бойцами и так необходимое им в полете медицинское оборудование. Бортинженер лайнера по-хозяйски усадил меня между носилками в хвосте самолета, поставив в известность человека в белом халате с абсолютно лысой до зеркального блеска головой, который был явно не рад присутствию в его владениях офицера, одетого в не отличающийся стерильностью камуфляж.

– Черт-те что! Устроили здесь проходной двор, ходит здесь не пойми кто, не пойми в чем, а здесь все-таки, как ни крути, медико-санитарное учреждение, хоть и летающее!

И уже хватая за рукав бортинженера, с какой-то обидой в голосе добавил:

– А вы пробовали когда-нибудь без разрешения с сумками зайти на территорию УБОП? На них даже красный крест был нарисован, а меня мордой в землю. Я ведь просто хотел к земляку зайти, а они меня, как цыпленка табака, по земле распластали. Радует только, что сухо было и трава мягкая.

– Странно, а мне об этом даже не доложили, – привставая с места, вклинился я в их разговор.

Бортинженер одарил меня благородно-благодарственным кивком головы и мгновенно исчез, чтобы заняться более необходимыми в данный момент делами, оставив меня выслушивать леденящую кровь историю о встрече человека в белом халате с монстрами из УБОП. А медик, поперхнувшись на полуслове, уперся в меня рентгеновским взглядом, увидев прямо перед собой причину своего трехдневного душевного дисбаланса.

– Земляка-то хоть увидел? – с чувством иронического сочувствия, улыбнувшись, спросил я.

А он рассмеялся открыто, от души, по-детски, растворив в откровенном смехе всю обиду, которой, я уверен, и не было и быть не могло у этого милого, заботливого жизнелюба, отдающего всего себя без остатка бойцам, лежащим на носилках по бортам самолета.

– Какое там повидал? Было у меня пять минут, вот я столько и провалялся в травке под бдительным присмотром этих головорезов. Единственное, что порадовало, – есть еще у нас специалисты! Очень профессионально сработали и даже извинились потом.

Сквозь нарастающий рев винтов самолета, слабый, полубредовый стон «п-и-и-и-ть» прервал наше игривое настроение и желание поюморить в обсуждении нелепой ситуации, в которую попал доктор, выражаясь его же словами, «третьего дня тому назад».

Резко вернувшись в свое постоянное состояние, он сделал шаг к носилкам, заботливо положил руку на голову раненого, проявляя к нему отеческую заботу и одновременно профессионально определяя температуру и состояние находящегося пока еще под действием обезболивающих препаратов солдата.

– Потерпи, сынок. Сейчас взлетим, я еще укол сделаю, тебе полегче будет, – и, обращаясь уже ко мне полушепотом, но с непререкаемой твердостью в голосе: – Не вздумай ему по простоте душевной воды дать. Губы ваткой смочить, не больше. У него минно-взрывное ранение, с внутренними органами полная беда, бронежилет только частично спас, но что после такого удара происходит, не приведи Господь, да и ноги ему разворотило, скорее всего, под ампутацию. Без меня никаких действий, уловил?

– А где ватку с водой брать?

Но усиливающийся рев винтов не дал ему услышать мой глупый вопрос, а мне – какой-либо вразумительный ответ. Летчики, осознавая, что на борту у них не простые пассажиры, отдавая дань пацанам, выполнившим до конца свой долг, подняли многотонную машину с таким комфортом, что я, человек, имеющий за плечами опыт десантника и неимоверное множество гражданских авиаперелетов, только через некоторое время осознал, что мы уже давно плывем в воздушном океане. Я не почувствовал традиционного вдавливающего в кресло стартового рывка в начале разбега, не было закладывающего уши отрыва от земли и резкого набора высоты – мы просто перестали ощущать удары шасси о стыки бетонных плит на взлетно-посадочной полосе, а прервавший наш с доктором разговор рев двигателей медленно перерос в монотонный свистящий гул.

– Пить, п-и-и-и-ть, дайте воды! – настойчиво просил совсем еще молоденький солдатик, перебинтованный почти до самой груди, чем-то напоминающий старую египетскую мумию с картинок в учебнике по древней истории. Но именно этот парень здесь и сейчас своей жизнью вписал несмываемым, жирным шрифтом в нашу современную историю понятие патриотизма и ратного служения Родине.

Обмакнув ватный тампон в пластиковый стакан, я обильно смочил водой его потрескавшиеся губы, которые он инстинктивно поджал, не давая испариться ни единой капле, жадно облизнул, проведя по ним распухшим и неестественно белым языком. У меня защемило сердце, и я, осознавая, что не сделаю большого вреда, нарушив жесткую инструкцию, выдавил несколько капель с тампона в полуоткрытый рот.

Его выступающий кадык сделал глотательное движение, щедро делясь образовавшейся во рту свежестью и провожая ее к горящим нестерпимой болью пострадавшим органам. Ясные, не подернутые поволокой боли на изможденном, пепельно-сером лице глаза одарили меня благодарным, проникающим в самую душу, искренним взглядом.

– Братишка, – обратился он ко мне, – посмотри, что у меня с ногами, я совсем не чувствую ног ниже колен. Ляжки жжет, колени горят, а ниже – ничего. Вообще есть они у меня там? Может, взрывом оторвало, а может, врачи отрезали?

– Я тебе так скажу: после ампутации, со слов пострадавших, сильно болят именно отрезанные органы, так что, если не болят, радуйся.

– Нет, ты посмотри. Ты мне честно скажи, что там у меня.

– Все нормально, все перебинтовано, как надо.

– Нет, ты скажи, все забинтовано? Во весь рост или только до колен?

Я понял, что прямые и односложные ответы его и раздражают и от этого в одурманенной голове еще больше появляется мыслей, что все ему врут во благо и со скорбными лицами отводят взгляды, искренне сочувствуя, успокаивают, выдавая желаемое за действительное.

Демонстративно смерив его взглядом несколько раз с головы до ног так, чтобы он мог за ним проследить, я изобразил самое глупейшее выражение лица, на которое только был способен, и, констатируя уведенное, трагическим голосом произнес фразу, от которой он, наверное, впервые со времени своей трагедии рассмеялся:

– Если ты был метра три ростом, то метр с копеечками наверняка оттяпали, а так где-то метр восемьдесят – восемьдесят пять оставили и аккуратненько упаковали, плотненько так забинтовали, по всем правилам медицинской науки.

Его глаза блеснули надеждой, и он закатился таким смехом, каким могут смеяться только чистые душой, еще не битые жизнью, беззаботные дети. Но неожиданно искренний смех перерос в какой-то тяжелый внутренний кашель, исказивший болью и без того бледное лицо.

Копошившийся неподалеку и краем глаза одобрительно наблюдавший за нами доктор, улавливая вполуха наш разговор, резко оттеснил меня своим внешне хрупким, но мускулистым телом, одной рукой ловко выдавливая из шприца воздушный пузырь фонтанчиком лекарственного раствора, который, блеснув в солнечном луче, продравшемся сквозь заляпанный иллюминатор, тут же рассыпался на мелкие изумрудные капельки. Другой рукой, резкими движениями протерев уже до синевы исколотый изгиб руки бойца, без поисков и лишних манипуляций, очень профессионально вколол в вену содержимое шприца.

Вместе с растекающейся по венам живительной жидкостью отступала болезненная гримаса, искажавшая совсем юное, с легким пушком над верхней губой, красивое славянское лицо.

– Док, не ругайся на лейтенанта, он ничего плохого не сделал, это я сам…

– Что ты сам? Сам он… Самалка недоструганная, – улыбнулся доктор. – Сейчас за тебя самого молиться надо, а ты за здорового мужика лезешь заступаться.

– Не прогоняй его. Прости, док, но он… – запнулся солдатик, подбирая слова, и, по-детски покраснев, продолжил: – За мной впервые так по-человечески ухаживают, а еще и офицер, целый лейтенант.

Я опешил. Как он умудрился в своем состоянии на застиранном, выгоревшем на солнце и находящемся в состоянии не первой свежести камуфляже увидеть вышитые и почти исчезнувшие с погон две затертые зеленые звездочки? Хоть и подполковничьи, но при отсутствии просветов их вообще легко можно перепутать не только с лейтенантскими, но и просто с элементами камуфляжной расцветки. Ну что же, пусть будет так – лейтенант так лейтенант.