Текст книги "Впереди идущие"

Глава пятая

– Идем, познакомлю тебя с Некрасовым, – не раз предлагал Достоевскому Дмитрий Васильевич Григорович, – а там и к Белинскому попадешь. Без него Некрасов шага не ступит. Коли ты сам что-то строчишь – не отпирайся, все равно не поверю, – да имеешь верный взгляд на жизнь, через эти знакомства на прямую дорогу в словесность выйдешь… Ну, когда же к Некрасову пойдем?

Федор Михайлович, по стеснительности характера, от предложения уклонялся. А «Физиологию Петербурга» перечитывал не раз.

Кто из петербуржцев не видел на дворе шарманщика, иногда с целой бродячей труппой? Мальчишка-акробат выделывает на рваном коврике свои сальто-мортале, ученая собака ходит на задних лапах с картузом в зубах, а девчонка с накрашенными щеками распевает хриплым, застуженным голосом чувствительные романсы. Что тут нового?

Но стоило внимательно приглядеться к этим людям, как сделал это Григорович, – и открылся все тот же порядок жизни: кто имеет капитала на пятак, тот может купить душу живую. Так и попадает к хозяину бродячей труппы малолетнее дитя какой-нибудь горничной, соблазненной барчуком-ловеласом, или подросток, отданный для обучения в мастерскую. Сбежит из мастерской мальчишка, спасаясь от колотушек, и, оголодав, становится артистом, наживает вместо прежних колотушек новые синяки.

А хозяин труппы знай вертит ручку своей шарманки да поглядывает, как бы не утаил от него новоиспеченный артист брошенный в форточку медяк. Но чаще шарманщик, не приобретя ни капитала, ни труппы, один кормит целое семейство.

Григорович не зря гордится своим очерком: никто до него не заглядывал в жизнь столичных шарманщиков. Но понятия не имеет сам Дмитрий Васильевич о том, что еще один шарманщик давно живет на страницах повести, которую пишет его квартирный сожитель, отставной поручик Достоевский.

В ненастный осенний вечер, когда мокрый туман висит над головой и стелется под ногами, встретил этого шарманщика титулярный советник Девушкин. Остановился Макар Алексеевич для рассеяния от своих несчастий. Прошел какой-то господин, бросил шарманщику монетку. Монетка прямо упала в тот ящик, в котором представлен француз, танцующий с дамами. А рядом с шарманщиком оказался мальчишка лет десяти, на вид больной, чахленький, в одной рубашонке, чуть не босой. Стоит мальчишка и, разиня рот, слушает музыку; понятно – детский возраст. И только звякнула монетка в ящике с французом, мальчишка робко осмотрелся и, видно, подумал, что бросил монету Девушкин. Подбежал к нему мальчишка и сует в руку бумажку. А там – известное дело: «Благодетели, мать у детей умирает, трое детей без хлеба, так вы нам теперь помогите, а я, как умру, так на том свете вас, благодетелей, не забуду».

В то время Макар Алексеевич сам дошел до последней крайности: по ветхости своего платья даже швейцара на службе стыдился. Прочитал он записку и ничего мальчишке не дал. А только взял назад записку мальчишка – слышит Макар Алексеевич еще голос рядом: «Дай, барин, грош, Христа ради». И опять не подал титулярный советник: у самого гроша не было.

Потом, пережив двойное унижение от бедности, отписал Макар Алексеевич Вареньке:

«А еще люди богатые не любят, чтобы бедняки на худой жребий вслух жаловались: дескать, они беспокоят, они-де назойливы. Да и всегда бедность назойлива, спать, что ли, мешают их стоны голодные?»

Вон куда повернул титулярный советник Девушкин, конечно не без помощи отставного поручика Достоевского.

Казалось Федору Михайловичу, что он глубже проникает в души обездоленных, в оскорбленное человеческое сердце. А тут и есть главная тайна искусства. Если удалось ему, Федору Достоевскому, показать это в истории титулярного советника Девушкина, значит, отпущен ему истинный талант.

При такой мысли даже наедине с собой смущается Федор Михайлович, хотя думать об этом сладостно до мурашек, бегающих по коже.

Однако и несомненные достоинства авторов «Физиологии Петербурга» он тоже признавал.

Представить, к примеру, изящную словесность… и дворников. Дворники, известно, охраняют покой жильцов, блюдут чистоту и порядок и часом для того же порядка гонят в шею со двора шарманщиков. Если же верить «Физиологии Петербурга», некоторые из этих дворников, первых блюстителей порядка и помощников полиции, сами скупают при случае краденое, только чтоб было все – сохрани бог! – шито-крыто. А иной дворник, собирая от жильцов чаевые пятаки и гривенники, уже подумывает о том, чтобы открыть в деревне лавчонку. Сначала в деревне, – продолжит эту биографию умудренный жизнью читатель, – а потом, если бог поможет, и в столице. Тогда другой дворник, поселясь в каморке под воротами, будет охранять благополучие нового хозяина.

А то обратят еще внимание сочинители «Физиологии» на старика, переправляющегося через Неву к Сенату. Старик как старик, только в руках у него полено, тщательно завернутое в платок. Это – тяжебщик. Когда-то где-то поставлял он дрова в казенное место. А ему не заплатили: может, начальник казенного места в то время дочку замуж выдавал или покупал домишко на женино имя, – известно, деньги всегда надобны. Вот и придрались к тому, будто поленья короче, чем положено по закону. Тогда поставщик взял для доказательства своей правоты первое попавшееся полено: извольте, мол, господа начальство, измерить. Одним словом, не уважил начальство. Вот и завели на него вместо платежа судное дело. Дело спутешествовало за долгие годы до самого Сената и давно уже значится сданным в архив. А тяжебщик, вконец разорившись, все еще ищет правды и каждый день, отправляясь в Сенат, берет с собой «доказательное» полено.

– Берегите его, Иван Иванович, – смеются молодые чиновники, перебирающиеся со стариком через Неву.

Когда же пристанет лодка к берегу, чиновники разбегутся по своим делам, а Иван Иванович бредет к Сенату, хотя туда его давным-давно не пускают.

Конечно, описан смешной случай со стариком, выжившим из ума. Но почему же именно о нем, а не о правосудной Фемиде пишут в «Физиологии Петербурга»? Почему не пишут здесь, по примеру других книг, о том, как в убежище нищеты смиренной, разумеется, вдруг является ливрейный лакей с кульками от неизвестного благодетеля, и, боже ты мой, чего только нет в тех кульках! Почему не пишут о том, как образованную девицу из бедного семейства непременно прижмет к сердцу благодетельная княгиня или женится на ней ангелоподобный граф? Мало ли о чем могут писать писатели, пекущиеся о том, чтобы не беспокоили богатых стоны голодных…

Не искать же нищете утешения, скажем, в «Петербургских углах». Николай Некрасов, дворянский, говорят, сын, хоть и беглый от родителя, всех превзошел. Смотрите, мол, люди, на человеческие лохмотья; вдыхайте отравленный воздух помойных ям. Знайте, что рядом с вашими домами существуют непроходимые катакомбы, куда не заглядывает ни один светлый луч. Хорошо, что надежно загнаны сюда бывшие люди, лишенные человеческого обличья. А если настежь распахнутся когда-нибудь врата преисподней? Каково будет почивать тогда тем, кого наградил бог родовым или благоприобретенным имением?

А Виссарион Белинский в той же «Физиологии» объяснял читателям, что у так называемых благонамеренных писателей нет верного взгляда на общество, которое они взялись изображать. Не будь цензуры, попросту сказал бы Виссарион Григорьевич: врут те писатели как сивые мерины и пуще всего боятся правды жизни. Белинский требует, чтобы у писателя был определенный взгляд, который обнаруживал бы, что автор умеет не только наблюдать, но и судить.

Судить? А стало быть, и осудить? И непременно заговорит при этом Белинский о Гоголе, хотя, казалось бы, что проку писать о Гоголе, когда нет о нем ни слуху ни духу.

Ну, вышла в свет какая-то книжица под мудреным названием «Физиология Петербурга». Экая, подумаешь, беда! Однако произвела эта книжица изрядное смятение умов, надзирающих за словесностью. О ней пишут так, будто в самом деле явился новый Гоголь:

«Грязь… Карикатуры!.. Клевета!..»

В одном, впрочем, не ошиблись всполошившиеся критики: весь сборник «Физиология Петербурга» был пропитан гоголевским духом.

А еще говорят, будто выходит вторая часть той же книги…

– Сегодня я к тебе с надежным щитом, – объявил Достоевскому квартирный сожитель Григорович, вручая ему только что вышедшую новинку. – О статьях Белинского не буду говорить. Сам до дыр зачитаешь и «Петербургскую словесность» и «Александрийский театр». Обрати внимание на стихи Некрасова «Чиновник». Поэт, истинный поэт и обличитель! Ну, и на мой «Лотерейный бал» еще раз взгляни. Авось сменишь гнев на милость.

– Говорил и повторю, Дмитрий Васильевич: пересолил ты изрядно. Ну зачем, к примеру, у франта чиновника лопаются на бале панталоны?

– Да разве я за те панталоны ответчик? – отшучивается Григорович. – Вини, коли хочешь, портного.

– А надобно ли подражать тем портным, кто, не уважая мастерства, шьет на скорую или гнилую нитку? – серьезно спросил Достоевский. – Поверь, о многом, важном должно писать, коли берешься за наших чиновников.

– Уж не о них ли ты сам пишешь? Угадал, ей-богу, угадал! Не зря ты глаза опустил.

– Не обо мне речь, – перебил, смутившись, Достоевский.

Григорович молчал, собираясь с духом.

– Мне бы до твоей тетрадки добраться. Веришь, даже спать перестал.

– Употребляй в таком случае сонные капли и, сделай одолжение, не храпи! За свежую «Физиологию» душой тебе благодарен, а сейчас, извини, мне, право, недосуг.

– А у меня, думаешь, дела нет? Мне давно пора к Белинскому. Ох и философию же там разводят, когда соберутся посвященные! Учености им, конечно, не занимать стать. А мне, признаюсь, многое темно. Как пойдут разговоры о буржуазии да о пролетарстве, о социализме и коммунизме, – голова идет кругом! А они по всей Европе спутешествуют, все ученые журналы переберут. Тут я, признаюсь, пас! Не вникаю я ни в Сен-Симона ихнего, ни в Фурье с Прудоном.

Достоевский не перебивал, однако слушал без особого интереса. Он тоже весьма смутно, только понаслышке, знал имена, которые называл Григорович.

– А я, – продолжал Дмитрий Васильевич, – не ученостью, а изящной словесностью интересуюсь. Вот и оживаю только тогда, когда заговорит о ней Белинский. Очень оригинально он нас, молодых писателей, хвалит. Далеко вам, говорит, до Гоголя, недосягаемо далеко. Гоголю суждено открывать новые пути, а вам вслед за ним идти, но высоты его никогда не достигнуть. Пока, мол, не явится на Руси новый гений. Ну, сделай милость, Федор Михайлович, скажи мне хоть ты: где этого гения искать?

…Григорович убежал. Федору Михайловичу не работалось. Ходил и размышлял. Когда совсем смерклось, зажег свечу.

– Господи боже! Может быть, судил ты Федору Достоевскому приблизиться хоть на малый шаг к величию Гоголя!

И тотчас привиделось недалекое будущее: «Вы читали роман Достоевского?.. Неужто не читали?» – «Да кто он такой, этот Достоевский?» – «Помилуйте, о нем сейчас только все и говорят, необыкновенный талант!»

А горделивые мысли сейчас же сменились знакомыми сомнениями. Даже руки дрожат и на лбу выступил холодный пот, как у игрока, который поставил на карту все достояние.

«Что-то будет, когда явятся в свет «Бедные люди»?..»

Глава шестая

– Да почему же, сударь, люди-то у вас непременно бедные?

Достоевский, застигнутый врасплох, оторвался от рукописи.

– Чему обязан честью? – растерянно лепечет Федор Михайлович, приглядываясь к незнакомцу: словно бы и никогда не встречал он этого господина с солидной полнотой стана, а может быть, и видел где-то эту крупную голову, будто вырубленную кое-как топором. – Осмелюсь спросить об имени и цели вашего посещения, милостивый государь?

– Обойдемся без церемоний! – Незнакомец неожиданно подмигивает. – Какие могут быть церемонии в литературных делах? Впрочем, сами с этим согласитесь, коль скоро объявите себя литератором.

Незваный гость был чужд всякой деликатности. Вошел, не спросясь, словно к себе домой. Раздражение Федора Михайловича нарастало. Вместо ответа он стал зажигать новую свечу.

– Так я и знал! – Тучный господин самодовольно кивал головой. – На стеариновую-то свечечку капитала не хватает? А по мне – так и сальной обойдемся. Надеюсь, я еще не опоздал? – посетитель указал на рукопись «Бедных людей». Его короткий пухлый палец был украшен массивным золотым перстнем. Блеск этого перстня еще больше раздражил Федора Михайловича. Что, в самом деле, за невероятное происшествие? Уж не мерещится ли ему в бессонный ночной час?

– Только не сочтите меня за призрак, – словно угадал его мысли таинственный гость. Он засмеялся отрывистым, лающим смехом, сел к столу и, слюнявя жирные пальцы, стал листать заветную тетрадь.

– Милостивый государь! – Достоевский был совершенно ошеломлен неслыханной дерзостью. – Извольте объяснить, наконец, свое поведение!

Сердце Федора Михайловича билось отрывисто, неровно, сильно. А рукопись, так тщательно охраняемую от посторонних глаз, быстро листала бесцеремонная рука. От движения воздуха пламя свечи дрожало и колебалось. На стене, где привычным пятном растекалась плесень, теперь шарахались какие-то уродливые тени.

– А! – воскликнул тучный господин, бросив взгляд на книжную полку. – И Гоголь здесь в полном составе своих сочинений! Как евангелие, стало быть, – прости мне, господи, это кощунство, – держите перед собой? Можно сказать, образец и основатель новой школы? Погудки эти не хуже вас знаю. Да школа-то какова? Грязнее Поль де Кока и во сто крат пагубнее для россиян.

– Гоголь, – резко перебил Достоевский, – поднимает коренные и мучительные вопросы нашей жизни. Вопросы эти подавляют ум и терзают сердце.

– Так! – кивала голова, вырубленная топором. – Насчет вопросов жизни с завидной горячностью судить изволите. По молодости ваших лет не буду упрекать в преувеличениях, но не обинуясь выскажу горькую истину: подражая господину Гоголю, избираете незавидный жребий. Вы, конечно, лучше меня знаете, что Гоголь описал жизнь некоего чиновника Башмачкина и, по бедности воображения, свел весь рассказ к построению чиновником новой шинели. Пустейшая, выходит, история, лишенная всякой нравственно-поучительной идеи. Да что я вам рассказываю! Именно в эту повесть вы с особым усердием заглядывали и, равняясь на чиновника Башмачкина, произвели ныне титулярного советника Девушкина. Позвольте же спросить, сударь: если о каждом ничтожном чиновнике будем повести писать, сменяя им шинели и башмаки, как же спасутся от этих повестей многострадальные читатели?

– По какому праву, милостивый государь, вы отнимаете у меня время и зачем?

– Зачем? – переспросил, щурясь, незнакомец. – Да ведь тетрадочка-то ваша вся исписана и последняя точка в ней поставлена. Следственно, стоите вы на пороге, сударь, и завтра опоздает всякое предупредительное слово. Не спорю, в повести вашей нет привидений, которые разбойничают у Гоголя на петербургских улицах, срывая шинели с уважаемых особ. Да ведь привидения что ж? В них, пожалуй, ныне и младенцы не верят… А признайтесь, – вдруг перебил себя гость, – вы ведь и меня вначале за привидение сочли? Хе-хе!.. Нервы, стало быть, шалят? Сочувствую душевно и все-таки не умолчу правды ради: вы в своем сочинении даже Гоголя в дерзости превзошли. У Гоголя призрак разбойничает, сам же чиновник Башмачкин за всю жизнь вольного слова не сказал. Ни-ни! А у вас что? Что вы своему Девушкину суфлируете? Ропот? Либеральные мысли? А сентенцию-то насчет стонов голодных, надеюсь, помните? Что же выходит, сударь? Или и последнему из титулярных советников, по вашему разумению, все дозволено?

Тучный господин умолк, устремив на автора «Бедных людей» негодующий взгляд.

Достоевский сидел как околдованный злыми чарами. Откуда знает бесцеремонный гость всю его повесть из строки в строку? Федор Михайлович незаметно для себя заинтересовался разговором. Кто же останется равнодушен к первому, пусть и пристрастному, разбору своего первого произведения?

– Не говорю уже о том, – снова начал незнакомец, – что чиновник ваш предается губительному пороку пьянства, но и здесь нет у вас обличения порока.

– Помилуйте, – возмутился Федор Михайлович, – в повести моей неустанно корит беднягу за слабость Варенька.

– Ах, Варенька! Претерпевшая девица! – с какой-то озорной веселостью откликнулся посетитель. – Очень трогательно вы описали: и птичек, и весенний аромат, и даже поцелуй, который запечатлел титулярный советник, правда, единожды, на ланитах падшего ангела. Ну пусть бы случилось такое неприличие с разнежившимся чиновником. Седина, дескать, в голову, ревматизмы в поясницу, а бес в ребро. Всяко бывает, коли нет у человека твердых правил. Но зачем претерпевшую-то девицу возводить на пьедестал? Что после этого достойные люди скажут? У нас, слава богу, не французские нравы. Или принимаете словесность нашу за выгребную яму? Так ведь тем уже занимаются с похвальным усердием и Гоголь и следующие его примеру сочинители всяких новейших «Физиологий». Стыд и срам!

Тучный господин в негодовании воздел руки, и тени, метавшиеся по стене, приняли обличье огромных, злобно дерущихся пауков. Достоевский почувствовал приступ головокружения, во рту пересохло.

– К слову, – бубнил над ним отрывистый, лающий голос, – не была бы ваша претерпевшая Варенька в столь бедственном положении, если бы усерднее работала иглой или мыла бы белье добрым людям. А вы заставляете ее, будто благородную, какие-то дневники писать. Когда же ей работать? Думаете, благоразумный читатель о том не спросит? – Таинственный гость сделал многозначительную паузу. – Что же после этого сказать о письмах самого чиновника? Сущий вздор и лишенная всякого правдоподобия нелепость. Все титулярные советники, существующие в России, за всю жизнь столько писем не напишут. Где вы такого чиновника нашли? В каком, смею спросить, департаменте такое чудо узрели?

Федору Михайловичу стало трудно дышать, – должно быть, от чадного воздуха, пропитанного свечным угаром. Он молча переменил свечу. Что-то больно его кольнуло. Незнакомец издевался над формой романа в письмах, которую автор «Бедных людей» долго обдумывал, прежде чем на ней остановился.

– Для смеху, что ли, – продолжал тучный господин, – придумали вы в повести то место, где канцелярский копиист взывает к претерпевшей девице: «Займемся литературой!» Смех и курьез! Где ж тут правда жизни, за которую ратуете? Один адрес для сих литераторов вижу – «Отечественные записки». Там господин Белинский с распростертыми объятиями примет и титулярного советника с сивушным перегаром и девицу с изъянцем. – Гость захохотал нестерпимо громко. – Известно, господин Белинский из всего слепит какой-нибудь вопросик современности. Из мухи слона смастерит, а из титулярного советника под мухой – гражданскую идею! – Отрывистый смех тучного господина стал уже совсем похож на собачий дай.

Федор Михайлович глянул на гостя – тот утирал слезившиеся глаза. Нет! Это не был ночной морок, готовый исчезнуть каждую минуту. Тучный господин так и сидел за столом, только еще больше развалился.

– Однако же, – снова оживился он, – все эти курьезы вашей повести можно было бы счесть за игру незрелого ума, если бы не пришли вы на край бездны. Остерегитесь, сударь! – Он еще раз утер платком следы слез. – Населили вы повесть пропойцами и всякими сомнительными личностями. Впрочем, после «Петербургских углов», описанных господином Некрасовым, кого этим удивишь? Так вы притащили студента Покровского, умирающего от чахотки. Для чего же вам чахотка понадобилась, которой вы и студента и Вареньку наградили? Извольте, сам за вас отвечу: единственно для сгущения колеру.

Незнакомец наклонился ближе к Достоевскому и спросил доверительно:

– Стало быть, направления придерживаетесь? На потребу легкомыслию, осуждающему все и вся?

У Достоевского разболелась голова. Перед глазами ходили сизые волны. Медленно, но верно обозначались признаки нервического припадка.

– А к чахоточному студенту, – будто издали услышал он лающий голос, – вы прибавили новый эффект: чиновника-страстотерпца Горшкова, отстраненного от должности из-за какого-то разбойного купца.

Федор Михайлович с трудом разбирал слова. Присмотрелся – голова, рубленная топором, опять подмигивает с отвратительной ужимкой.

– Сами пишете, – за столом с прежней ясностью обозначилась тучная фигура незнакомца, – что начальство, разобравшись, невиновного Горшкова к должности вернуло. Но какой же в том для обличителя эффект? Так вы еще до оправдания Горшкова единым росчерком пера умертвили младенца в его семействе, а в торжественный момент оправдания чиновника – едва бы мог сорваться с уст читателя вздох облегчения – вы и самого Горшкова казните скоропостижной смертью. Нет, мол, меры страданиям беззащитного человека и надежды ему нет! Одним словом, выпустили коготки! А ежели те коготки возьмут да обстригут? Чик-чик!

Чик-чик! Чик-чик! – раздалось по комнате, по всем углам, словно затрещали тысячи сверчков.

– Но кто же в смерти Горшкова виноват? Вы, сударь, умертвив невинного Горшкова, опять на начальство киваете. Будто мимоходом, справочку ввернули: Горшков-де из службы семь лет назад исключенный. Семь лет, стало быть, потребовалось начальству, чтобы оправдать невинного! Прочитают этакое горячие головы – и что же? Бунт объявят или баррикады станут строить? А то еще лучше: всех начальствующих на гильотину, как в свое время в Париже было. Про то вам, вероятно, тоже известно?

– Не понимаю, какая тут связь с историей петербургского чиновника?

– О, святая простота! Да кто же подстрекал в Париже чернь? Кто и ныне повсеместно ее подстрекает?

Федор Михайлович не мог больше вытерпеть. Подошел вплотную к собственному столу, за которым сидел незнакомец, по-хозяйски положив руки на «Бедных людей».

– Милостивый государь!.. – начал Достоевский и задохнулся. Нестерпимая боль заставила его приложить руку к груди.

– Страдаете грудной болезнью? – Посетитель присмотрелся. – Откуда же черпаете, сударь, неуемные силы в обличении? Мало вам чиновника Горшкова показалось – вы опять за помещика Быкова взялись. Оклеветал наше поместное дворянство Гоголь в своей поэме, а вам и этого мало? Не все, мол, в «Мертвых душах» сказано, так я прибавлю? У вас помещик Быков изображает всевластную и будто бы безжалостную силу рубля. Хочет – купит господин Быков себе жену, хочет – сведет ее в могилу. Чего же ждать от такого злодея мужикам? – Тучный господин опасливо оглянулся и перешел на шепот: – Понимаете ли вы, сударь, куда читателей зовете, если самый рубль с изображением священной особы государя императора показан у вас человекоубийцей?! До этого и Гоголь не договаривался. За это вас разве что Белинский похвалит, а его похвала – бубновый на спину туз! Белинский, за правду вам скажу, социалист, коммунист, санкюлот и будущий каторжник. О баррикаднике Белинском начальству все известно, все его писания по рубрикам разложены: противу бога, противу государя, противу закона христианского и человеческого. До времени все эти обвинения втайне множатся. До времени, сударь! Коли не образумитесь, и с вами то же будет. Ясно ли я говорю?

– Столько же ясно, сколько и бесцельно, милостивый государь, – Федор Михайлович сам не узнал своего срывающегося голоса. – И потому покорно вас прошу… – он указал на дверь.

Гость не обратил на этот недвусмысленный жест никакого внимания.

– Намедни, – сказал он озабоченно, – один обличитель тоже разразился. Может быть, изволили читать в «Петербургских вершинах» господина Буткова: есть, мол, в мире предметы благоговения всеобщего, есть, мол, величие совершенное, есть сила своенравная, деспотически располагающая жребием человеческим. Те предметы – рубли, то величие – рубль, та сила – в рублях!

Достоевский не слушал. Распахнул окно и вдыхал предутреннюю свежесть.

– И представьте, – продолжал незнакомец, – дура цензура пропустила! Должно быть, олухи цензоры приняли эти поджигательные строки за похвальную оду рублю. А Белинский, конечно, одобрит да еще выписку приведет в своей статье. Долой, мол, деспотическую власть рубля! Тут, извините, уже международный заговор коммунизма! Коли не исправите повесть, очистив ее от вредомыслия, и вашу фамилию запишут, для начала, разумеется. А печатно что вам скажем? – Тучный господин пожевал губами, собираясь с мыслями. – А печатно вот что о вас скажем: скучный-де роман, прескучнейший. Положения неестественные, чувствительность ложная. По незрелости воображения и неопытности пера склонность к карикатурам Гоголя, правда, в бледной копии. А читатели сами смекнут: нет нужды читать, а тем более покупать такую скучную книгу… Да вы не слушаете меня, сударь! – – таинственный незнакомец стучал по столу кулаком.

Стук повторился в дверях. Должно быть, Федору Михайловичу суждено было сойти с ума в эту ночь. Дверь отворилась, и в ней появился, шатаясь и приплясывая, зеленый господин, похожий на штоф, заткнутый пробкой вместо человеческой головы. Едва войдя, он протянул засаленные брошюрки ночному гостю Достоевского.

– Нюхай, – повторял он, – ученому человеку нельзя не нюхать. У, какой туз!..

– Эй, берегись! – раздался зычный клич на улице. Достоевский выглянул в окно. По переулку громыхала карета. Да ведь это господин Быков увозит Вареньку! А за каретой трусит Макар Алексеевич Девушкин и надрывно кричит. Может быть, забыл передать Вареньке, что наказывала мадам Шифон, а может быть, сулит купить ей, ангельчику, фальбалы?

Карета громыхала все громче. Грохот стал так нестерпим, что Достоевский через силу поднял голову, склоненную на стол, и, придя в себя, огляделся.

Свеча давно оплыла и погасла. На стене обозначалась плесень, расползающаяся уродливым пятном. Пятно смутно напоминало фигуру ночного гостя. Достоевский еще раз глянул на стол, за которым приснился ему посетитель.

– В обличении многоликого зла ни слова не переменится в повести!

Солнце золотило маковки соседней церкви. По переулку тянулся восвояси ночной извощик. Выползала на свет божий салопница, похожая на майского жука; ленты на ее чепце, как усы у жука, тревожно шевелились. А старуху чуть не сбил с ног мальчишка с чайником, стрелой вылетевший из соседней мастерской. Подобрав полы полосатого халата, он мчался за кипятком в ближний трактир. Появился спозаранку и чиновник; то ли брел он к дому, прогулявши ночь за картами, то ли был самым усердным к службе среди чиновничьей мелкоты. И странное дело – походил на титулярного советника Девушкина, как вылитый его двойник.