Текст книги "Впереди идущие"

Глава тринадцатая

Плохо было со здоровьем у Белинского. Марья Васильевна охраняла покой больного. Только приходам Достоевского она никак не препятствовала. А Виссарион Григорьевич, заслышав знакомый голос, сейчас же выйдет из кабинета:

– Как идет повесть, Федор Михайлович?

– Представьте, идет, хоть и не так быстро, – отвечал Достоевский, кажется, сам удивляясь. Несмотря на страдания автора от безнадежной любви к Авдотье Яковлевне Панаевой, повесть шла как ни в чем не бывало.

– Вот и отлично! – радовался Белинский. – Все остальное, поверьте мне, пройдет, и даже скоро.

Федор Михайлович саркастически улыбался.

Марья Васильевна и Аграфена проявляли к безответно влюбленному молодому человеку гораздо больше сочувствия. Ведь это был настоящий трагический роман, протекавший на их глазах.

– Как его спасти? – спрашивала Аграфена.

– Насчет Федора Михайловича могу вас утешить, – – смеялся Белинский, – вся его дурь скоро пройдет.

– Он не похож на некоторых других мужчин. – Аграфена Васильевна бросила на бесчувственного человека взгляд, полный укоризны.

Виссарион Григорьевич, кажется, не заметил камешка, пущенного в его огород.

– Если и влюблен в кого-нибудь Достоевский, – продолжал он, – то только в своего нового героя – Голядкина. Все остальное он просто вбил себе в голову.

Хорошо, что после этого Виссарион Григорьевич сразу ушел к себе. Ни Мари, ни Аграфена не успели вступиться за влюбленного.

В кабинете – полно рукописей. От статьи о Пушкине Белинский переходит к статье о Кольцове. Пишет о Кольцове и думает о Некрасове. Что будет, если безрассудно и безнадежно влюбится одинокий человек? По собственному опыту знал Виссарион Григорьевич, какие наваждения бывают в жизни. Стоит вспомнить о Прямухине.

Он прислушался к разговору в соседней комнате: дамы все еще говорили о Достоевском. История, приключившаяся с автором «Бедных людей», занимала всех.

Достоевский стал частым гостем у Панаевых. Он забыл, казалось, о гордости и о самолюбии. Он не замечал ни иронических улыбок, ни того участливого внимания Авдотьи Яковлевны, которое дарится только от великодушия. Он не видел и того, какие долгие, оживленные разговоры вела Авдотья Яковлевна с Некрасовым.

Что-то новое чудилось в этих разговорах Белинскому, но в это время с ним сурово поступили доктора: снова запретили выходить из дома.

– Опять запоздали? – придирчиво встречал он Некрасова. – Где изволили пропадать?

– Я только на минуту привернул к Панаевым. Авдотья Яковлевна непременно собирается вас навестить.

– Спасибо ей, – отвечал Белинский, присматриваясь к гостю: как-то изменился в последнее время Николай Алексеевич – словно стал выше ростом, словно шире стала грудь.

– Вот гранки герценовской статьи, Виссарион Григорьевич.

В «Петербургский сборник» шла статья Герцена «Капризы и раздумье». Белинский взял гранки. Посмотрел на них, ласково разглаживая.

– Сделайте милость, прочтите мне любимое место. – Он сел на диван, откинулся на подушки и, приготовившись слушать, закрыл глаза.

– «Когда я хожу по улицам, – читал Некрасов, – особенно поздно вечером, когда все тихо, мрачно и только кое-где светится ночник, тухнущая лампа, догорающая свеча, – на меня находит ужас…»

Некрасов взглянул на Белинского: не задремал ли от слабости Виссарион Григорьевич? Белинский открыл глаза:

– Продолжайте!

– «За каждой стеной мне мерещится драма, за каждой стеной виднеются горячие слезы, – слезы, о которых никто не сведает, слезы обманутых надежд, – слезы, с которыми утекают не одни юношеские верования, но все верования человеческие, а иногда и самая жизнь. Есть, конечно, дома, в которых благоденственно едят и пьют целый день, тучнеют и спят беспробудно целую ночь, да и в таком доме найдется хоть какая-нибудь племянница, притесненная, задавленная, хоть горничная или дворник, а уж непременно кому-нибудь да солоно жить. Отчего все это?..»

– И кто в этом виноват? – продолжил Белинский. – Эх, напечатать бы нам в сборнике роман Герцена… Да разве вырвешь рукопись у Краевского! Очень опасался он, пока Герцен живописал жизнь господ Негровых, а как заверил автор, что Негровы сходят со сцены, так и осмелел: обязательно, мол, закончим этим романом текущий год. Одного не понимает: что бы ни писал Герцен, не будет пощады мертвым душам.

Белинский встал было с дивана и опять прилег.

– Кстати, Николай Алексеевич, – продолжал он без всякого перехода, – помните ли вы, что именно я усиленно рекомендовал вам познакомиться с Панаевыми?

Некрасов очень хорошо это помнил.

– Да, сударь! Прошу не забывать… Впрочем, это я так, к слову. К тому я вспомнил о Панаевых, – продолжал Белинский, – что на днях собираюсь прочесть у них свои «Мысли и заметки о русской литературе», которые приготовил для сборника.

«Заметки» были готовы, но чтение у Панаевых не состоялось.

Иван Сергеевич Тургенев, вернувшись из-за границы, застал Белинского в приступе злой лихорадки. Лицо его пылало жаром, он менял освежительные компрессы.

– В бреду или наяву вижу вас? – Белинский подал руку, рука была горячая, рукопожатие слабое. Но Белинский сел и сбросил компресс. – Очень я соскучился. Все съезжаются, а вас нет.

Тургенев начал было рассказывать о своих странствиях. За полгода отлучки успел побывать и в Париже, и на юге Франции, и в Пиренеях.

– А насчет итальянобесия как? Исцелились? – перебил Белинский.

– Нет, – не колеблясь отвечал Иван Сергеевич. – Что бы ни случилось со мной, каковы бы ни были горести, – а я их предвижу, – я умру, благословляя ниспосланное мне чувство.

За окнами лил осенний дождь, вперемежку сыпался с невидимого неба мокрый снег. Петербург был окутан непроглядной тьмой. А Иван Сергеевич и сейчас видел солнце, солнце светило ему там, где пребывала Полина Виардо.

Слушал Тургенева Виссарион Григорьевич и вдруг улыбнулся.

– Надо бы поучить вас уму-разуму, да ладно, будет на то время. Скажите, что дадите для нашего сборника?

– Могу, Виссарион Григорьевич, коли есть надобность, подбросить кое-какие переводы из Байрона или Гёте.

– А у нас им славная компания найдется. Даем перевод пьесы Шекспира. Если бы ругать вас почаще, право, вышел бы из вас толк. – А сам смотрел на Тургенева ласковыми глазами.

Как же было не околдовать Тургеневу автора «Бедных людей»!

– Что за человек! – восхищался Достоевский. – Поэт, талант, аристократ, богач, умен, образован, двадцать пять лет, – я не знаю, в чем природа отказала ему.

Тургенев в свою очередь заинтересовался Достоевским: недаром так щедр в похвалах ему Виссарион Григорьевич.

Белинский, глядя на съехавшихся друзей, не раз впадал в глубокое размышление. Странная выдалась осень. Безумствует от мнимой любви Достоевский. Тургенев тоже готов на безумства, но тут Виссарион Григорьевич не находит слова для осуждения. А что творится с Некрасовым?

Авдотья Яковлевна Панаева, частенько заходившая к Белинскому, принесла важные новости.

– В Петербург приехал интересный человек – Григорий Михайлович Толстой, – рассказывала гостья. – Мы познакомились с ним еще в нашу бытность в Париже. Мне привелось нередко слушать беседы нового знакомца с Бакуниным. Они сулили пришествие революции в Европу если не сегодня, так непременно завтра.

– Оба, стало быть, охочи до революционной фразы?

– Не мне о том судить. Помню только, что Толстой был неразлучен с Бакуниным и везде объявлял о единомыслии с ним. Меня, признаться, вот что удивляло в Толстом: из всех своих парижских знакомых он предпочитал встречи с теми, кто вращался среди блузников.

– А вот Иван Иванович, – вспомнил Белинский, – говорит, что до блузников у него руки не дошли. Эх, взять бы вам его в руки, голубушка Авдотья Яковлевна! – неожиданно вырвалось у Белинского. – Ну, рассказывайте дальше о Толстом.

– Да, пожалуй, и нечего долго рассказывать. Теперь Григорий Михайлович едет в свое имение и горит добрыми намерениями радикально улучшить жизнь крестьян. А я, Виссарион Григорьевич, простите за женскую слабость, думаю: в казанскую глушь едет человек прекрасного воспитания, умница, европеец, богач и, представьте, холостяк: какой же переполох поднимется среди тамошних помещиц с взрослыми дочерями на руках!

Авдотья Яковлевна смеялась так заразительно, что Виссарион Григорьевич начал ей вторить. Редко о ком-нибудь отзывалась Авдотья Яковлевна с таким воодушевлением. Должно быть, действительно необыкновенный человек этот Толстой.

Новые вести принес Панаев:

– Скорее поправляйтесь, Виссарион Григорьевич, готовлю вам интереснейшую встречу. А с кем – секрет.

– Вовсе не секрет, – отвечал Белинский. – О необыкновенном казанском помещике Толстом я уже наслышан.

– Откуда? – огорчился Панаев.

– От умнейшей и прекраснейшей Авдотьи Яковлевны, – объяснил Белинский. – Горе вам, Панаев, коли не умеете ее ценить!

Иван Иванович не обратил внимания на эту горячую аттестацию.

– Да где же знать Авдотье Яковлевне о том, что представляет собой Толстой? А вот не угодно ли? Казанский помещик выезжает за границу, знакомится с выдающимися журналистами Парижа, участвует в заседаниях социалистических комитетов и становится, прямо скажу, видной фигурой на европейском горизонте. Если мне не верите, спросите Бакунина или Боткина.

– О, Боткин! – с укоризной отозвался Белинский.

Василий Петрович Боткин, уехав в давнее время за границу, очень быстро расстался с Арманс, предавшись новой рефлексии. Потом он долго путешествовал по Испании, а теперь засел в Париже.

– А что Боткин? – переспросил Панаев. – Боткин готовит описание своего путешествия в Испанию, послушать его – пальчики оближешь. Очень увлекательно рассказывает об испанках… Кроме того, изучает сейчас Василий Петрович в Париже модную философию Огюста Конта. «Надо, говорит, иметь положительные основы для миросозерцания». Впрочем, я ведь не о Боткине начал речь…

Кто ни приходил, все рассказывали о Толстом. Но наиболее интересные сведения получил Виссарион Григорьевич от Анненкова.

– Очень замечательный человек этот Толстой, – рассказывал Павел Васильевич. – Конечно, сильна в нем барская закваска. К тому же широкая душа. Сдается, он и к цыганам при случае закатится и сам под гитару зальется, – опасный для женщин человек. Но суть не в том. Будучи за границей, стал он вхож в социалистические круги и даже принимал участие в важнейшем интернациональном совещании. Из русских участвовали в том совещании Бакунин, Боткин, вам хорошо ведомые, и Толстой, от французов и немцев – разные нынешние знаменитости, и, между прочим, молодой ученый Карл Маркс.

– Тот самый, что выпустил в Париже «Немецко-французский ежегодник»?

– Именно о Марксе больше всего рассказывает Толстой. Послушать его – диву даться! Ученый, но весь ушел в политику. Впрочем, и политика, по мнению Маркса, тоже должна стать наукой. И ему же суждена будто бы какая-то новая роль в рабочем движении. Но тут у Толстого вышел спор с Бакуниным. Бакунин остается единомышленником Прудона, а о Марксе говорит, что тот портит рабочих и делает их резонерами. Трудно издали разобраться во всех этих спорах, Виссарион Григорьевич, но столь же трудно отрицать, что пролетариат приобретает все больше сторонников. Поеду, – продолжал Павел Васильевич, – за границу, сам посмотрю: какой он такой, этот Маркс? Если верить Григорию Михайловичу Толстому – выдающаяся фигура.

Белинскому познакомиться с Толстым так и не удалось. Все еще не отпускала его тяжелая лихорадка, когда снова забежал Панаев.

– Просил низко кланяться вам Григорий Михайлович Толстой и твердо надеется на личное знакомство. По неотложным делам он отправился сейчас в свое имение. Усиленно звал и меня в следующее лето на охоту. Говорит, заповедные у него угодья. Если склонится на поездку Авдотья Яковлевна, непременно поедем.

Глава четырнадцатая

Белинский устроил у себя заправский литературный вечер. Квартира парадно освещена. Хозяин дома, облаченный в теплый домашний сюртук, приветливо встречает гостей. Морозы сделали то, чего не могли добиться медики, – Виссарион Григорьевич только изредка покашливает и полон новых сил. Хозяйка дома, испуганная непривычным многолюдством, возглавляет чайный стол. Собираются участники «Петербургского сборника», хотя сборник еще и не вышел в свет.

Тургенев состязался в рассказах с Иваном Ивановичем Панаевым, когда в скромную столовую Белинских вошел запыхавшийся Анненков.

Федор Михайлович Достоевский заметно волнуется. Он ищет сочувствия у Белинского, но Белинский занят разговором. Спасибо, Марья Васильевна, разливая чай, посылает ему дружескую улыбку. Единственная улыбка Мари в этом собрании чуждых ей людей…

Он обводит глазами собравшихся. Сколько знакомых и малознакомых лиц! Но что же волноваться писателю, имя которого повторяют все единомышленники Белинского?

– «Двойник. Приключения господина Голядкина», – огласил название повести Федор Михайлович; голос его предательски дрогнул.

Приключения титулярного советника Якова Петровича Голядкина начались с утра того дня, когда он проснулся в своей квартире, на четвертом этаже большого дома в Шестилавочной улице. Серый осенний день, мутный и грязный, заглянул в тусклое окно. Если не считать каких-то рассеянных мыслей Якова Петровича, все шло обычным порядком, пока не явился к барину лакей Петрушка.

– Ливрею принесли, сударь.

– Надень и пошел сюда!

Петрушка вернулся в ливрее,

– Ну, а карета?

– И карета приехала на весь день, двадцать пять ассигнациями!

Поскольку титулярные советники не имеют обыкновения ездить в каретах да еще с ливрейным лакеем на запятках, приключения Голядкина должны быть действительно необыкновенны. Но Достоевский не торопился. Он описал, как извощичья карета с громом подкатила к крыльцу; как Петрушка посадил барина и, сдерживая дурацкий смех, крикнул: «Пошел!» И сам господин Голядкин, сидя в карете, залился тихим, неслышным смехом, как человек веселого характера, которому удалось сыграть славную шутку. Впрочем, лицо Якова Петровича вскоре стало беспокойно озабоченным, и он со страхом прижался в угол кареты.

Повесть взяла круто в сторону. Голядкин вдруг подумал о докторе Крестьяне Ивановиче, у которого он побывал на прошлой неделе. К нему и приказал ехать Яков Петрович.

В кабинете Крестьяна Ивановича начался престранный разговор. В путаных речах Голядкина как-то удивительно связывалось несвязуемое, а положительное и достоверное тонуло в конфузливых бормотаниях. Так, мелькнула какая-то Клара Олсуфьевна и даже ее родитель Олсуфий Иванович. Все это не имело как будто никакого отношения к титулярному советнику Голядкину и в то же время было полно для него тайного смысла.

Сцена в кабинете Крестьяна Ивановича достигла кульминации, когда Голядкин заявил, что у него есть злые враги, которые поклялись его погубить; при этом Яков Петрович неожиданно заплакал.

Автор «Бедных людей», описавший жизнь и злоключения титулярного советника Девушкина, опять избрал в герои титулярного советника, – на том и кончалось, однако, все сходство. Если в «Бедных людях» Достоевский пошел от гоголевской «Шинели», то, слушая «Приключения Голядкина», можно было подумать, что автору крепко запомнился другой гоголевский персонаж – Аксентий Иванович Поприщин. Описывая душевное смятение титулярного советника Голядкина, Достоевский рисовал многие подробности, может быть и утомительные, но складывавшиеся в неожиданную по новизне и полноте картину: автор повести углубился в таинственные недра больной души.

После посещения доктора Крестьяна Ивановича Голядкин приказал кучеру:

– К Измайловскому мосту!..

– Олсуфий Иванович? – спросил он человека, открывшего ему дверь.

Настало время появиться в повести Олсуфию Ивановичу, о котором рассказывал Голядкин доктору Крестьяну Ивановичу.

– Не велено принимать-с, – отвечал человек Олсуфия Ивановича, стоя в дверях. А по лестнице уже поднимались приглашенные…

Достоевский попросил перерыва. Марья Васильевна налила ему стакан свежего чая, чего Федор Михайлович, кажется, и не заметил. Он сызнова переживал унижение несчастного Голядкина. В следующую минуту положение автора повести еще больше осложнилось.

«Да когда же появилась Авдотья Яковлевна? – удивился Достоевский. – Ведь ее положительно не было».

Но Авдотья Яковлевна Панаева сидела невдалеке от него и, видя растерянность Федора Михайловича, приветствовала его одобрительной улыбкой. Теперь катастрофа могла произойти с автором повести раньше, чем с незадачливым его героем. Достоевский едва справился с собой.

В повести описывалось торжество, происходившее в доме статского советника Олсуфия Ивановича Берендеева в честь дня рождения единственной его дочери Клары Олсуфьевны. Кончился парадный обед. Статский советник Берендеев расхаживал среди гостей, поддерживаемый с одной стороны Кларой Олсуфьевной, с другой – молодым человеком Владимиром Семеновичем. Роль этого молодого человека объявилась теперь гораздо определеннее, чем утром говорил об этом Голядкин доктору Крестьяну Ивановичу.

А несчастный Голядкин, не допущенный на торжество людьми статского советника Берендеева, все это время простоял в сенях на черной лестнице, ведущей в квартиру Олсуфия Ивановича.

Но уже разгорался бал в честь Клары Олсуфьевны. Автор повести не мог более медлить, и Голядкин как снег на голову явился в танцевальной зале. Его толкал какой-то человек с подносом, потом он сам отдавил ногу какому-то советнику, наступил на платье почтенной старушки… Боже! Сколько раз случались подобные истории в гостиной Панаевых с отставным поручиком Достоевским! Он не смел на Авдотью Яковлевну взглянуть.

Между тем Яков Петрович Голядкин пробирался все дальше и очутился перед Кларой Олсуфьевной. Все, кто ходил, говорил, шумел, смеялся, вдруг затихли и мало-помалу столпились вокруг Якова Петровича.

Волнение охватило Достоевского. Для героя повести настала решительная минута. Поздравления, которые Голядкин принес Кларе Олсуфьевне, еще кое-как прошли, а на пожеланиях он окончательно сконфузился.

Кажется, Якову Петровичу Голядкину суждено было испытать многое из того, что пережил автор повести. Сколько раз, потерявшись в присутствии Авдотьи Яковлевны, он тщетно искал точки опоры, бормотал несуразное и встречал в ответ убийственные улыбки… Пусть и расплатится за все господин Голядкин.

Как раз в это время музыканты грянули польку. Все в зале заволновалось. Владимир Семенович несся в первой паре с Кларой Олсуфьевной.

Голядкин был бледен и крайне расстроен.

Когда же Клара Олсуфьевна, утомленная танцем, упала в кресло и все сердца устремились к прелестной очаровательнице, Яков Петрович, незаметно приблизившись, протянул к ней руку. Клара Олсуфьевна в рассеянности встала, даже не взглянув, кто приглашает ее к танцу. Голядкин покачнулся вперед, потом как-то пришаркнул, притопнул и споткнулся.

Очаровательница вскрикнула. Все бросились ее освобождать. Голядкин оказался опять один, словно отчужденный от всех неведомой стеной.

Достоевский достиг вершины совершенства, изображая бормотания погибающего героя и жалкую улыбку, кривившую его губы.

Между тем прямо на Голядкина, при всеобщем внимании, шел камердинер статского советника Берендеева. Яков Петрович попробовал было отвести его внимание на свечу в канделябре, которая могла упасть.

– Свечка-с? – переспросил камердинер. – Нет-с, свечка прямо стоит, а вот вас кто-то спрашивает. «Вызовите, говорит, Якова Петровича по весьма нужному и спешному делу…»

Голядкин неожиданно почувствовал, что чья-то рука упала на его руку, что другая рука оперлась на спину его, что с какой-то особенной заботливостью его куда-то направляют. Вскоре Голядкин оказался в сенях, на лестнице и, наконец, во дворе…

Сцена посрамления несчастного героя повести произвела впечатление. Одобрительно кивал головой Белинский. Иван Сергеевич Тургенев взглянул на автора с каким-то новым выражением и, не удержавшись, что-то шепнул Некрасову. Иван Иванович Панаев впал в непривычную задумчивость.

Автор начал следующую главу.

Голядкин брел к себе на Шестилавочную улицу. Ночь была ужасная, ноябрьская, мокрая, туманная. Ветер выл в опустелых улицах. Ни души не было ни вблизи, ни вдали, да казалось, что иначе и быть не могло в такую пору и в такую погоду.

Подавленный своим недавним и страшным падением, Яков Петрович останавливался, как столб, посреди тротуара, потом вдруг срывался, как бешеный, и бежал без оглядки, будто спасался от погони.

Повесть слушали люди, знакомые с тайной литературных изобретений. Какую участь готовит автор повергнутому в прах герою?

Голядкин остановился на набережной Фонтанки. С неизъяснимым беспокойством он стал озираться кругом, но ничего особенного не случилось. Ему показалось только, что кто-то сейчас, сию минуту, стоял рядом с ним и – чудное дело – даже что-то сказал не совсем понятно, но о чем-то весьма ему близком. Голос Достоевского стал напряженным в предчувствии тайны.

Ночные блуждания Голядкина продолжались. Наконец он увидел прохожего, идущего навстречу. Неизвестно почему Голядкин смутился и даже струсил.

«Ага, – хитро прищурился Иван Иванович Панаев, – автор «Бедных людей», кажется, снова возвращается к гоголевской «Шинели» и готовит Голядкину такую же встречу с недобрыми людьми, какую испытал Акакий Акакиевич Башмачкин. Готов биться об заклад…»

Но прохожий, появившись в повести, снова исчез в снежной метелице. Голядкин стоял и глядел ему вслед. «Да что же это такое, – подумал он с досадою, – с ума я, что ли, в самом деле сошел?»

Иван Иванович Панаев не пытался больше угадать намерения автора и стал слушать с возросшим интересом.

– «Странная была эта ночь!» – читал автор повести, словно готовя слушателей к событиям еще более странным.

Голядкин знал встретившегося ему человека, даже знал, как зовут его, как его фамилия, но ни за что не согласился бы его назвать. Он пустился бежать без оглядки. Он снова встретил того же прохожего на Итальянской улице; они вместе вошли в Шестилавочную. Незнакомец мелькнул при входе на ту лестницу, которая вела в квартиру Голядкина.

Когда Яков Петрович вбежал в свое жилище, он остановился, словно пораженный громом. Все предчувствия его сбылись. Все, чего опасался он, совершилось наяву. Незнакомец в шинели и в шляпе сидел на его постели и, прищурясь, дружески кивал ему головой: Голядкин захотел закричать и не мог. Волосы встали на голове его дыбом. Ночной посетитель был не кто иной, как он сам, другой господин Голядкин, но совершенно такой же, как Яков Петрович, – одним словом, это был двойник его во всех отношениях…

Чтение повести кончилось. Федор Михайлович, пожалуй, даже не слушал, о чем пошел разговор между собравшимися.

Он твердо знал, что займется жизнью двух Голядкиных, которые будут существовать в больном сознании Якова Петровича. Автор будет следить за их отчаянной борьбой и заглянет в самые глубины душевного недуга.

Может быть, при этом и удалится автор «Двойника» от действительного мира статских советников Берендеевых, в котором гибнут титулярные советники Голядкины. Но трудно было проникнуть в намерения автора, поскольку повесть далеко еще не была закончена.

Белинский заговорил о том, что снова проявилась великая творческая сила Достоевского, что поставлена оригинально-странная тема.

Анненкову показалось, что Виссарион Григорьевич имеет еще какие-то мысли, которые сейчас не считает нужным высказать. И еще одно наблюдение сделал Павел Васильевич. Когда Белинский настойчиво рекомендовал автору отказаться от утомительных повторений и расплывчатости изложения, Достоевский слушал эти советы с равнодушной благосклонностью.

Он так и не дерзнул подойти к Авдотье Яковлевне Панаевой. А потом Авдотья Яковлевна ушла раньше других. И тогда еще раз вдруг почувствовал автор, что близится час его освобождения от мучений неразделенной любви, которые он с такой охотой передал своему странному герою.