Текст книги "Впереди идущие"

Глава вторая

Когда Павел Васильевич Анненков приехал в Париж, он с радостью узнал, что Гоголь тоже здесь. Не стоило труда разыскать его в фешенебельной гостинице, где приютился Николай Васильевич в семействе графа Толстого.

Павел Васильевич застал Гоголя на выходе. Гоголь заметно постарел, лицо осунулось и побледнело. Но те же были у него пышные волосы до плеч. Несмотря на явное истощение и усталость, глаза его, как показалось Анненкову, не только не потеряли блеска, но еще больше полнились огнем. Видно было, что он озабочен какой-то неотступной мыслью.

Николай Васильевич стал расспрашивать, нет ли новых литературных дарований на Руси, и тут же добавил, что только молодые таланты и привлекают его внимание.

– Старые всё уже выболтали, хотя и продолжают болтать, – заключил он.

Павлу Васильевичу было о чем порассказать. Взять хотя бы «Петербургский сборник», который еще в начале 1846 года вышел в свет. В сборнике полно именно тех новых талантов, о которых говорил Николай Васильевич. Когда Анненков назвал роман «Бедные люди», Гоголь оживился.

– В Достоевском виден талант. Выбор предметов говорит в пользу его душевных качеств. Однако же и молод он, судя по всему: если бы меньше говорливости и более сосредоточенности, все бы оказалось гораздо сильнее и живее.

– Вы читали весь сборник, Николай Васильевич?

– К сожалению, нет. Мне вырвали и прислали только «Бедных людей». А как бы хотелось прочесть весь сборник! Очень нужны мне современные повести, – в них хотя и вскользь, однако проглядывает наша жизнь. Но я уже устал просить, чтобы слали новинки.

Анненков хотел сказать, что, должно быть, обращался Гоголь не по тем адресам, где сочтут за честь исполнить его просьбу.

– Если бы написать вам, Николай Васильевич, Белинскому?

– На днях я еду на купанья в Остенде, – вместо ответа многозначительно объявил Гоголь и, назначив встречу на ближайший день, распрощался.

При следующем свидании Анненков нашел Гоголя в обществе графа Толстого и светских его знакомых. Николай Васильевич сидел на диване в дальнем углу комнаты, не участвуя в общем разговоре.

– Я сообщу вам приятную новость, полученную мною с почты, – вдруг объявил Гоголь.

Он вышел, вернулся, сел на тот же диван и торжественно прочел какую-то речь церковного проповедника. Речь не имела отношения к предмету разговора, но, видимо, это не заботило Николая Васильевича. Он кончил чтение и снова погрузился в глубокое молчание.

Анненков ушел.

На следующий день Николай Васильевич уехал из Парижа.

Через короткое время Анненков опять встретил его на перепутье. Павел Васильевич думал, что Гоголь давно добрался до Остенде, и вдруг в старинном городке Южной Германии увидел человека в коротком пальто, как две капли воды похожего на Гоголя.

– Николай Васильевич?! – с удивлением воскликнул он. Гоголь объяснил, что он едет в Остенде, только взял дорогу через Австрию и Дунай.

Кружной маршрут, избранный Гоголем, не меньше удивил Анненкова, чем сама неожиданная встреча.

– У нас мало времени, – продолжал Гоголь, когда они возвращались к стоянке дилижансов. – Знаете что? – неожиданно сказал он. – Приезжайте на зиму в Неаполь, я тоже там буду. – Он минуту помолчал. – Вы услышите в Неаполе вещи, которых и не ожидаете.

Как ни странно было это предложение, сделанное с какой-то затаенной мыслью, Анненков обещал его обдумать. А Гоголь уже заговорил о другом:

– В России боятся европейских неурядиц и опасаются появления пролетариев. Но можно ли разделить нашего мужика с землею? Наш мужик плачет от радости, увидев свою землю, а некоторые целуют ее, как любовницу. Это что-нибудь да значит? Об этом-то и надо поразмыслить.

Собеседники уже приближались к стоянке дилижансов. Оставалось напомнить Гоголю об обеде, о котором он, очевидно, забыл. Тогда в соседней кондитерской Гоголь внимательно отобрал десяток сладких пирожков и с пакетом в руках занял место в карете.

– Прощайте еще раз. Помните мои слова: подумайте о Неаполе!

Карета тронулась…

Глава третья

Виссарион Белинский писал в «Петербургском сборнике»: в России нарождается новая сила. Эта сила – общественное мнение.

Создавали это общественное мнение в первую очередь писатели гоголевского направления. Недаром, едва вышел в свет «Петербургский сборник», раздался боевой клич в охранительной словесности: в штыки их, самоновейших писателей и поэтов!

К «партии», возглавляемой Белинским, гласно причисляли не только Некрасова, но и Достоевского, Герцена, Тургенева.

К прозе, напечатанной в «Петербургском сборнике», присоединилась поэзия. Стихотворение Некрасова «Колыбельная» вызвало переполох. Автора было приказано взять под особое наблюдение.

В «Отечественных записках» появилось продолжение романа «Кто виноват?». Перед читателями предстал новый герой. Герцен рисовал уже не чудовищное семейство Негровых, а молодого образованного помещика Владимира Бельтова. Он хочет противопоставить себя рабовладельческой среде, но неспособен к действиям. Почвой, взрастившей лишнего человека, была все та же крепостническая усадьба. Каждой новой строкой Герцен отвечал на вопрос, поставленный в заглавии романа.

Рука об руку с прозой и поэзией шла новая философия. Герцен опубликовал в «Отечественных записках» еще одну статью из цикла «Писем об изучении природы». Статья называлась «Реализм» и всем острием своим была направлена против идеализма, мистики и схоластики.

В центре всех разговоров оставался роман Достоевского «Бедные люди». Именно это произведение обеспечило небывалый успех «Петербургскому сборнику».

– Если бы я не поддался уговорам, – сетовал Некрасов, – публика раскупила бы и вдвое больше.

Но круг читателей «Петербургского сборника» был и без того широк. Не кто другой, как графиня Анна Михайловна Виельгорская, послала Гоголю листы «Бедных людей». А ведь принадлежала Анна Михайловна к самому высшему обществу.

Но, разумеется, не в аристократических гостиных рождалось общественное мнение, о котором говорил Белинский. Суровые судьи коренных российских устоев появлялись всюду, где росли читатели новой словесности.

Фаддей Булгарин уничижительно назвал гоголевское направление «натуральной школой». Белинский ответил «Северной пчеле»: господин Булгарин очень основательно назвал новую школу натуральной, в отличие от старой, риторической или не натуральной, то есть искусственной, другими словами, ложной школы.

Булгарину снова пришлось разъяснять: никакой новой натуральной школы в русской словесности нет и не было. Была-де отпущена в «Северной пчеле» просто шутка.

Очень хотелось Фаддею Венедиктовичу посмеяться, но смех вышел невеселый. Натуральная школа занимала командные высоты И в журналах и в изящной словесности. За ней стояла новая сила – общественное мнение.

«Явилась целая толпа новых писателей, – сообщал брату Федор Михайлович Достоевский, – иные мои соперники. Из них особенно замечателен Герцен (Искандер) и Гончаров. Первый печатался, второй начинающий и не печатавшийся нигде. Их ужасно хвалят».

Иван Александрович Гончаров, мелкий чиновник департамента таможни, встретился Достоевскому там, куда шли все молодые последователи Гоголя.

Впрочем, Гончаров пришел к Белинскому окольным путем. Написав повесть «Обыкновенная история», вернее, еще не вполне ее закончив, автор по знакомству отдал ее на суд Михаилу Александровичу Языкову, – пусть Михаил Александрович определит: если стоящая вещь, тогда, может быть, он передаст ее Белинскому.

Языкову поначалу повесть показалась скучноватой. На том и остановилось дело. Гончаров терпеливо ждал. Может быть, это был единственный из молодых авторов, ожидавший решения своей участи с невозмутимым спокойствием.

Наконец Языков вспомнил об «Обыкновенной истории» и передал ее Белинскому с тем же приговором:

– По-моему, скучновато.

У Белинского сомнений не оказалось. В литературу пришел еще один талант, сформировавшийся под могучим влиянием гоголевского направления. Гончаров разоблачал мечтательно-слезливый и бездейственный романтизм, который выращивался в провинциальных дворянских усадьбах. В повести был и другой характерный персонаж – преуспевающий петербургский чиновник-делец. Столкновение этих двух фигур, типичных для русской жизни, давало возможность молодому автору насытить повесть духом современности.

Гончарову пришлось читать свою повесть на сходках у Белинского несколько вечеров, и каждый раз Белинский хвалил автора от души.

– Я буду безмерно рад, Виссарион Григорьевич, – отвечал Гончаров, – если вы повторите драгоценные для меня слова лет этак через пять.

Несмотря на явное внимание, которое оказывали Гончарову молодые писатели, собиравшиеся у Белинского, он держался от всех и стороне, будто боялся завести дружественные отношения с кем бы то ни было. Но в точно назначенный час появлялся у Белинского, развертывал рукопись «Обыкновенной истории» и читал не торопясь, без всякого авторского воодушевления.

– Эх, побольше бы вам злости, Иван Александрович, – не выдерживал Белинский, – да поменьше бы этой объективности! Впрочем, кончайте повесть, и будем печатать ее в «Левиафане».

«Левиафаном» назывался новый сборник, который задумал издать Белинский во славу натуральной школы. Приглашение участвовать в «Левиафане» означало причисление начинающего писателя к кругу избранных.

Всей душой будет участвовать в «Левиафане» и Федор Михайлович Достоевский, хотя и прячет сердечную обиду. У Белинского все меньше и меньше говорят о Голядкине. Некрасов вместе с Тургеневым даже сочинили на автора «Двойника» язвительную эпиграмму.

Ладно, если бы эпиграмму сочинил колючий человек Некрасов. Но Тургенев! Тургенев, к которому так привязался Федор Михайлович! А может быть, и Белинский от него отвернулся? Но совсем недавно Достоевский прочитал в «Отечественных записках» лестные строки и о «Бедных людях» и о «Двойнике». Защита «Двойника», появившегося в журнале, тем дороже автору, что эта повесть вызвала поток грубых издевательств критики. По «Двойнику» критики-пророки торопились предсказать бесславный и недалекий конец натуральной школы. Вспомнит об этом Федор Михайлович – и тут же мучает его новая мысль: не из-за этих ли яростных нападок и взял Белинский под защиту Голядкина?

А на собраниях у Белинского о Голядкине молчат. Или вплотную занялся Виссарион Григорьевич «Левиафаном»?

Белинский был поглощен новым изданием. «Левиафан» должен стать невиданным в русской словесности альманахом. Кроме того, Белинский связывает с «Левиафаном» прозаические надежды на кусок хлеба.

Белинский уходит, вернее, уже ушел из «Отечественных записок».

Краевский, привлекая новых, угодных ему авторов, все более подрывал направление журнала, созданное Белинским. Доходили до Виссариона Григорьевича слухи и о том, что Краевский не прочь освободиться от сотрудника, становившегося опасным для будущих видов редактора-издателя.

Белинский послал Краевскому короткое письмо: с 1 апреля (отработав жалование, взятое вперед) он будет считать себя свободным от всяких обязательств по журналу.

Взгляд его на Краевского давно определился. Краевский – приобретатель, следовательно, вампир, готовый высосать у человека кровь и душу, чтобы потом выбросить его, как выжатый лимон. Либерализм его – только путь к приобретению капитала. Когда в журнал, покинутый Белинским, ни строки не станут давать порядочные люди, тогда бесславно кончится вся литературная деятельность коршуна Краевского. Пора!

Была у Виссариона Григорьевича еще одна горестная причина для ухода из журнала. Переутомление его было таково, что написание каждой строки становилось пыткой. Пока не поздно, нужна хотя бы самая короткая передышка от журнальной работы.

Получив от Белинского письмо, которое свидетельствовало о том, что уходящий сотрудник не хочет никаких личных объяснений, Краевский выразил настоятельное желание обо всем потолковать.

– Да ведь надо же работать-то! – встретил он Белинского, поглядывая на него выжидательно.

– Буду делать, что мне приятно и не стесняясь срочностью работы, – отвечал сотрудник, лишавший себя верного куска хлеба.

– Пусть так, почтеннейший Виссарион Григорьевич. Но надо подумать и об «Отечественных записках».

Тут бы и начать редактору-издателю разговор о судьбе журнала. Вместо того Андрей Александрович сухо спросил:

– Не знаете ли кого взамен себя? Что делает Некрасов?

Никаких уговоров не последовало.

«Он не понимает опасности своего положения», – думал по дороге домой Белинский. В самом деле, Краевский многого не понимал, если надеялся вбить клин между Белинским и Некрасовым. Зато он твердо знал другое: журналу, обеспеченному устойчивой подпиской и капиталом, можно расстаться наконец с опасным сотрудником.

Редактор-издатель «Отечественных записок» понятия не имел о том, что в Третьем отделении лежала секретная записка Булгарина под заглавием: «Социализм, коммунизм и пантеизм в России в последнее двадцатипятилетие».

Не от хорошей жизни пустился Фаддей Венедиктович в исторические изыскания. Главная мысль секретного трактата касалась, конечно, сегодняшнего дня.

«Все направление «Отечественных записок», – писал Булгарин, – клонится к тому, чтобы возбуждать жажду к переворотам и революции, – и это проводится в каждой книжке. Огромный класс, ежедневно умножающийся, людей, которым нечего терять, а в перевороте есть надежда все получить, – кантонисты, семинаристы, дети бедных чиновников и прочие, – почитают «Отечественные записки» своим евангелием, а Краевского и первого его министра Белинского (выгнанного московского студента) апостолами».

Вот как рисковал из-за Белинского Андрей Александрович Краевский!

Ошибся кое в чем и Виссарион Белинский. Ему верилось, что по его примеру покинут «Отечественные записки» все порядочные люди. А порядочные люди вовсе об этом не думали. По склонности к либерализму всегда предпочтут они сидеть между двух стульев. Не многие из участников «Отечественных записок» последуют за Белинским. На стороне Краевского окажется даже большинство, с Белинским – те, кому принадлежит будущее.

Итак, Белинский освободился от журнала. Тем больше мог он заняться «Левиафаном». «Левиафан» должен выйти непременно к осени. Иначе чем жить семье? Мари права в своих тревогах. Но и он не легкомысленный мальчишка. Щедрым присылом откликнулись москвичи. Герцен прислал удивительную повесть «Записки доктора Крупова». С железной логикой доктор Крупов убеждает читателей, что большинство человечества, мирясь с нелепыми порядками жизни, имеет все права на зачисление в душевнобольные. Михаил Семенович Щепкин прислал отрывок из воспоминаний – живые страницы летописи крепостного театра.

Виссарион Григорьевич показывает рукописи Мари: какое блестящее начало для «Левиафана»! Друзья поддержат его в трудную минуту. Белинский берет новую рукопись:

– Если бы ты знала, Мари, какую умную статью прислал мой старый приятель и молодой ученый Кавелин! Эта статья, ей-богу, может стать эпохой в изучении русской истории. Один взгляд его на Ивана Грозного чего стоит! Послушай, Мари!

– Слушаю, мой друг… Но какое нам с тобой дело до Ивана Грозного? Пусть твой «Левиафан» выйдет непременно осенью. Но деньги-то нужны сейчас – и сегодня и завтра.

Бедная Мари! Ей в самом деле нелегко. Она мужественно мирится с лишениями. Она хочет только одного: чтобы хоть как-нибудь была обеспечена скромная жизнь семьи. Будущий «Левиафан» казался ей далеко не таким надежным, как ежемесячное жалованье. Но стоило лишь упомянуть о Краевском, как Виссарион Григорьевич приходил в ярость.

– Завтра же побегу к нему на поклон! Буду писать рецензии о немецкой грамматике, о византийской архитектуре, о медиумах! Пусть Ванька Каин делает из меня враля, шарлатана и осла, на котором он въедет в Иерусалим своих успехов!

Мари приходилось давать ему успокоительную микстуру.

– Доконали меня «Отечественные записки», – едва мог закончить разговор Белинский. Начинался кашель и удушье.

Если бы кто-нибудь знал, как он устал! А ему не исполнилось еще и тридцати пяти лет!

В невеселую минуту он написал Боткину, собиравшемуся вернуться из Парижа на родину:

«При мысли о свидании с тобой мне все кажется, будто мы расстались молодыми, а свидимся стариками; и от этой мысли мне и грустно, и больно, и почти что страшно…»

Страшно было оставаться наедине с этими мыслями. Если бы только вздохнуть полной грудью, ни о чем не думать, ни о чем не писать! Иначе… Виссарион Григорьевич понимал, что иначе болезнь не даст ему отсрочки.

Возможность выехать из Петербурга представилась совершенно неожиданно. Михаил Семенович Щепкин звал его в поездку на юг, где знаменитый московский артист предполагал гастролировать в театрах разных городов. Этакое счастье!.. А на что будет существовать семья?

– Не везет мне, Николай Алексеевич! – Белинский встретил Некрасова с грустной улыбкой.

Но что это? Некрасов вынимает ассигнации, много ассигнаций и, положив их на стол, говорит бесстрастным голосом, как будто ему в привычку отваливать такие куши:

– Здесь чистый доход от «Петербургского сборника», Виссарион Григорьевич. Две тысячи рублей. Вам на поездку как раз пригодятся, а мне ни к чему. Во благовремении сочтемся.

Белинский может двинуться на юг. Семья поедет на лето в Ревель, на. купания в Гапсаль. Все хлопоты по путешествию берет на себя Федор Михайлович Достоевский, который едет в Ревель к брату.

Виссарион Григорьевич совсем повеселел.

– Хороший муж никогда не оставит жену и ребенка без уважительной причины. Не правда ли, Мари? – спросила за вечерним чаем Аграфена Васильевна.

Белинский уставился на свояченицу.

– То есть как это без причины? – переспросил он. – Это я-то, по-вашему, еду без причины? Что же ты молчишь, Мари?

– Я так боюсь твоей поездки, – присоединилась Мари. – Ты будешь в компаниях. Не удержишься от вина, нарушишь диету…

Белинский встал из-за стола. В груди у него клокотало. Голос стал едва слышен.

– Поймите! В последний раз прошу понять: я еду не только за здоровьем, но и за жизнью…

Он ушел в кабинет. Начался припадок надрывного кашля. Не помогла и успокоительная микстура, с которой немедленно пришла Мари.

Белинский прилег на диван на высоких подушках. Явилась робкая мысль: может быть, его поездка освежит и семейные отношения?

Глава четвертая

В московском почтамте нетерпеливо ожидали прибытия дилижанса из Петербурга. Дилижанс опаздывал на несколько часов. Лил непрерывный дождь. Но никто из встречающих Белинского не расходился. Здесь были и Герцен, и Кетчер, и Щепкин, и другие москвичи, близкие к «Отечественным запискам».

Когда дилижанс наконец прибыл, на Белинского обрушились поцелуи, объятия, приветствия. Встреча была душевная и, пожалуй, даже торжественная.

Следом за Белинским из почтовой кареты вышел Некрасов. Это никого не удивило. Московские друзья Белинского хорошо знали, какого близкого единомышленника и неутомимого помощника нашел в нем Виссарион Григорьевич.

Михаилу Семеновичу Щепкину хотелось как можно скорее посадить Белинского в свой тарантас и увезти желанного спутника в дальнюю поездку. Но то ли Белинский поторопился выехать из Петербурга, то ли Михаил Семенович плохо расчел свои театральные дела – Виссариону Григорьевичу пришлось задержаться в Москве больше чем на две недели.

Предполагалось, что он будет просто отдыхать среди друзей. Но в его честь устроили торжественный обед. В речах главенствовала одна мысль: он, Белинский, – создатель общественного мнения на Руси.

Бокалы дружно осушались и наполнялись вновь. Только бокал виновника торжества оставался едва пригубленным.

Готовились почтить петербургского гостя и славянофилы. В типографии печатался «Московский литературный сборник». Сам Алексей Степанович Хомяков выступал со статьей «Мнение русских об иностранцах». Касаясь социалистических учений, возникших на Западе, Хомяков признавал, что эти учения исторически неизбежны, но вместе с тем и ложны, поскольку в них проявилась та же односторонность понятий, которая характерна для западных народов.

Итак, даже славянофилы заговорили о социализме! Все это было еще далеко от прямых нападений на Белинского. Да он и не был назван по имени в программно-воинствующей статье. Вместо того Хомяков говорил о тридцатилетних социалистах, шаткость и бессилие убеждений которых сопровождается величайшей самоуверенностью.

Вот кого чествовали в Москве торжественным обедом! А потом в честь Белинского состоялся еще многолюдный завтрак у Щепкина.

Один за другим шли к Белинскому посетители. Чаще всего Виссарион Григорьевич бывал у Герценов. По собственному признанию, он питал какое-то восторженно-идеальное чувство к Наталье Александровне. Как мечтал он когда-то познакомить с ней Мари, как верил в их будущую дружбу! Теперь, по многим причинам, он мог отнести эти мечты к беспочвенному романтизму.

Наталья Александровна Герцен, увидев Белинского, едва нашла в себе силы, чтобы сдержать крик: так он исхудал, так страшны стали припадки его кашля.

Наталья Александровна заботливо укутывала гостя шалями, усаживала подальше от окна, предупреждала каждое его желание.

– После ваших нечеловеческих трудов, Виссарион Григорьевич, – говорила она, – право, не грех воспользоваться заслуженным отдыхом.

– Стало быть, – отвечал Белинский, – вы присуждаете мне те привилегии, которыми награждается старость?

Он смотрел на нее подозрительно, но Наташа встретила его слова спокойной, уверенной улыбкой.

– С вашим характером вы никогда не узнаете старости. А отдохнув, еще дальше отгоните от себя эту отвратительную ведьму.

Наталья Александровна переводила разговор на предстоящую поездку. Белинского ждет на юге солнце, купания в теплом море и целительный виноград.

Виссарион Григорьевич слушал и улыбался.

Но когда же Белинскому отдыхать? Едва вырвался свободный вечер, он заставил Герцена читать начальные главы второй части романа «Кто виноват?». Теперь сошлись все герои – и Бельтов, и Любонька, и Круциферский. Любонька полюбила Владимира Бельтова. Трагический конец этой любви нетрудно было предугадать.

– И все это будет печатать разбойник Краевский! – воскликнул Белинский, когда закончилось чтение. – Еще раз прошу тебя – отдай вторую часть в мой «Левиафан».

– Ты знаешь, с какой радостью я бы это сделал. Но пойми, надо сохранять порядочность в отношениях даже с такими личностями, как Краевский. Что я могу сделать, если у него напечатано начало романа? Что ты скажешь о новых главах?

– Еще решительнее повторю то, что ранее писал: быть тебе большим человеком в литературе. Есть такие умы, Александр Иванович, для которых мышление – чистая математика. Когда они берутся за поэзию, выходят сухие и темные аллегории. Ты тоже не поэт. Но у тебя, при живом уме, есть свой особый талант в изящной словесности: идеи находят у тебя живое воплощение. Этим ты силен.

– Я всей душой полюбила Любоньку, – вмешалась Наталья Александровна. – Так ясно ее вижу, что кажется, вступила бы с ней в разговор.

– А коли придется вам иметь такую беседу, – с живостью подхватил Белинский, – то обязательно передайте Любови Александровне: если не досталось счастье ей, то завоюют это счастье ее дочери и внучки. Характер Любоньки – твоя большая удача, Герцен!

– Правда, правда! – обрадовалась Наталья Александровна. – Только зачем судьба столкнула ее с таким безвольным существом, как Бельтов?

– Не мне быть адвокатом Владимира Бельтова, – отвечал жене Герцен, – но будь справедлива, Наташа. Бельтов сам вершит суд над собой, когда малодушно отказывается от собственного счастья. Впрочем, не в нем суть романа.

– Но и не в Круциферском же? – перебил Белинский. – Ты сочувствуешь ему и при всем снисхождении обрекаешь на гибель. Но если говорить о разночинцах, то разве не растут среди них другие люди?

– Пусть Любонька искупит мои грехи и будет заступницей перед читателями, – сказал Герцен. – Знаю, что растут люди, не похожие на смиренного и мечтательного Круциферского, и первый буду приветствовать их появление в словесности, когда словесность наша научится схватывать новое в жизни и отличать в этом новом важнейшее для завтрашнего дня…

Среди этих разговоров для Герцена наступили тревожные дни. Умер Иван Алексеевич Яковлев. Ушел из жизни человек, который мог бы быть самым близким другом сыну, но который никогда его не понимал. Чувство грусти сменилось у Герцена раздумьями над жизнью людей, обреченных эгоизму и праздности.

Иван Алексеевич оставил состояние «воспитаннику» Александру Герцену и «иностранке» Луизе Гааг, как значилось в завещании. Документ как нельзя лучше отражал фальшивую мораль общества, к которому принадлежал покойник.

Из-за траурных церемоний Герцены временно отошли от дружеского кружка.

Белинского тревожило молчание Мари. Спасибо, из Петербурга приехал Тургенев и привез первое известие. Семья Виссариона Григорьевича благополучна.

Пришло, наконец, и письмо от Мари, вслед за ним – второе. У Мари полно хлопот и огорчений. Управляющий домом взял с нее лишних два рубля, она израсходовалась на покупку какого-то шкафа и клеенки, у Оленьки идет седьмой зуб, а сама Марья Васильевна чувствует боль в груди и вот-вот сляжет в постель…

Виссарион Григорьевич долго старался уразуметь, о каком шкафе, о какой клеенке идет речь, но так ничего и не придумал. А Мари может слечь в постель!

Белинский ждал новых писем от Мари и боялся их. Но тут приехали в Москву Панаевы. Семейство Белинского собирается в Ревель, Достоевский взял на себя все заботы о путешественницах.

Когда Иван Иванович Панаев изображал, как Достоевский укачивает Ольгу Виссарионовну, Виссарион Григорьевич смеялся и требовал повторения. Оторвавшись от дома, он начинал сильно скучать без дочери.

На смену Панаеву являлся, как признанный артист, завершающий программу, Тургенев. Героями сцены, которую он разыгрывал, были те же Достоевский и Ольга Белинская. Кульминацией был монолог Достоевского о своем теперешнем и будущем величии. Но едва Федор Михайлович вдохновенно объявлял, что сочинения его будут печататься не иначе, как с золотой рамкой на каждой странице, – тут сцена переходила в пантомиму: Достоевский начинал беспощадно вертеть Ольгу Виссарионовну во все стороны, стараясь разгадать тайну вдруг промокших пеленок.

– Да успеете вы попасть в свое Спасское, – говорил, отсмеявшись, Белинский. – Побудьте в Москве. Вон сколько наших собралось!

Тургенев откладывал отъезд со дня на день. Шумные сборища продолжались. Белинский заставлял Некрасова читать стихи, чаще всего «Родину». Некрасов читал медленно, слегка нараспев:

 
И вот они опять, знакомые места,
Где жизнь отцов моих, бесплодна и пуста,
Текла среди пиров, бессмысленного чванства,
Разврата грязного и мелкого тиранства;
Где рой подавленных и трепетных рабов
Завидовал житью последних барских псов,
Где было суждено мне божий свет увидеть,
Где научился я терпеть и ненавидеть…
 

– Святители! – только и мог воскликнуть Белинский. Он давно знал «Родину» наизусть.

Чтение «Родины» близилось к концу:

 
Нет! В юности моей, мятежной и суровой,
Отрадного душе воспоминанья нет;
Но все, что жизнь мою опутав с первых лет,
Проклятьем на меня легло неотразимым —
Всему начало здесь, в краю моем родимом!..
 

Едва смолк Некрасов, заговорил Белинский:

– Помните, господа, у Лермонтова: «Люблю отчизну я, но странною любовью…»? А теперь Некрасов! Только тот может любить отчизну, кто умеет ненавидеть ее страдания. Прочитают ваши стихи, Николай Алексеевич, и верю: исцелятся люди от яда нашего российского прекраснодушия.

– Только в большом сердце могли родиться такие гневные, такие выстраданные стихи! – говорила Наталья Александровна Герцен.

Белинский выбрал удобную минуту для откровенной беседы с Некрасовым.

– А с чего же, винюсь в любопытстве, потащитесь вы, Николай Алексеевич, в казанскую глушь? Какие там невиданные чудеса?

– Толстой, если помните…

– Очень хорошо помню!

– Так вот, обещал Толстой богатейшую охоту. Как от такого соблазна удержаться?

– Охота! – Виссарион Григорьевич становился все более язвительным. – Далось вам с Тургеневым это непутевое препровождение времени! Тургеневу по молодости лет простится, – Виссарион Григорьевич, кажется, забыл, что Некрасов был моложе, чем Тургенев, – а с вас другой спрос. Дай бог с «Левиафаном» управиться, а вам, выходит, только бы с собаками гоняться!

– У меня, Виссарион Григорьевич, не выходит из головы одна, может быть, и несообразная мысль. Толстой всей душой нам сочувствует. Говорят, он собирается продать имение, а средства употребить на благородные цели.

– Первый за него порадуюсь, но вы-то здесь при чем?

– А что, если Толстой уделит капитал для издания журнала? Не так уж много надо для начала…

– Вот на! – удивился Белинский. – Толстому такое дело, поди, и во сне не снится…

– Попытка не беда. Дело стоит того, чтобы спутешествовать в любую даль. С уходом нашим из «Отечественных записок» не стало последнего порядочного журнала. А долго ли может продолжаться такое положение?

Белинский задумался. Нестерпимой казалась ему мысль о журнальной работе, пока хоть сколько-нибудь не восстановятся силы. А если авось восстановятся?

– Думаете, так и отвалит вам Толстой капитал ни с того ни с сего? – спросил он.

– Не поручусь, конечно. Но если бы упустил такую возможность, всю жизнь бы себе не простил. В деревне обо всем и переговорим с Григорием Михайловичем.

– Вот оно какое дело! – медленно сказал Виссарион Григорьевич, поглядывая на Некрасова. И сам отдался мыслям, связанным с журналом. – Как вы смотрите на участие Герцена, Николай Алексеевич?

– Герцен – самый замечательный человек в Москве. Но, несмотря на блестящие способности, он все еще работает только в четверть силы. Представьте себе Герцена в нашем журнале…

– Ну и искуситель вы, Некрасов! А что скажете о Грановском?

– Думаю, что и убеждения и занятия его вполне определились. Грановский не будет искать журнальных бурь, подобно Герцену.

– Славно мы делим шкуру неубитого медведя! – рассмеялся Белинский. – Послушаешь вас – так впрямь поверишь в ваши казанские сказки. Помечтали – и будет… Вам, Николай Алексеевич, более чем кому-либо следует знать: мечты часто бывают обманчивы, особенно в молодости. Ну, с богом! Поезжайте в Казань…

Этим напутствием подытожил Виссарион Григорьевич многие мысли. Неожиданный журнальный проект Некрасова при всей фантастичности вполне объяснял предстоящую поездку Некрасова к Толстому. Правда, Некрасов ехал вместе с Панаевыми. Но в Москве развеялись прежние опасения Белинского. Авдотья Яковлевна и Некрасов как будто избегали встреч. Когда читал стихи Некрасов, Авдотья Яковлевна молчала. Когда Авдотья Яковлевна завладевала беседой, угрюмо молчал Некрасов. Очень хорошо!