Текст книги "Последний год"

Глава четвертая

За именинным столом собрались давние и близкие друзья семейства Карамзиных. Виновница торжества, Софья Николаевна может быть довольна. В скромной дачной столовой тесно от гостей. Никто не пренебрег приглашением.

Дружеские речи тонут в веселом смехе. Тосты следуют один за другим. Сентябрьское солнце льет в окна неожиданно щедрые лучи.

Именинный обед не отличается, правда, ни роскошью, ни изысканностью блюд. Но не тем и славится дом Карамзиных. Сюда ездят ценители умной, тонкой беседы, сюда тянется молодежь, чтобы взглянуть на прославленных людей, которые бывают здесь запросто. Здесь между разговором о поэзии можно узнать свежие новости, касающиеся придворных или министерских сфер. Недаром Софья Николаевна, признанная царица этого салона, умеет сделать так, что здесь по собственной охоте бывают и высшие сановники, и гвардейская молодежь, и будущие поэты из студентов. Тут собираются и титулованная знать, и таланты, увенчанные славой, и подающие надежды молодые люди, разумеется, из хороших фамилий.

Но сегодня за именинным столом присутствуют только самые близкие друзья. И так было немало хлопот и волнений с этим обедом у хозяйки дома. Теперь Екатерина Андреевна, ко всем благосклонная, приветливо улыбающаяся, сидит во главе стола, а рядом с ней вкушает хлеб-соль почетный гость и давний друг Василий Андреевич Жуковский.

Молодежь шумит. Наполняются бокалы и дружно поднимаются за здоровье именинницы. К Софье Николаевне тянется чокаться ее брат Александр Николаевич, офицер гвардейской артиллерии, мечтающий, впрочем, о поприще поэта и журналиста. Его перебивает младший брат Владимир, по семейному, не очень почтительному, прозвищу «Вошка». Но как же и отнестись всерьез к студенту университета, рассеянно блуждающему между науками и туманными влечениями юного сердца?

– Пью за твои желания, Соня, хотя это вовсе не значит, что я их знаю, – говорит Вошка, чуть раскрасневшийся от вина.

Софья Николаевна, смеясь, поднимает бокал. Ей некогда отвечать: ее приветствуют наперебой. В общем говоре именинница едва слышит, как за ее испытанную дружбу поднимает бокал барон Жорж Дантес-Геккерен.

– Благодарю, благодарю, милый барон! – Софья Николаевна хотела бы в свою очередь пожелать ему больше выдержки и благоразумия. Сегодня он после долгого перерыва впервые встретил в обществе Натали Пушкину. Смеясь и болтая с гостями, именинница переводит глаза на Наталью Николаевну. По дипломатическому сговору хозяек дома, ей и Пушкину отведено место в отдалении от Дантеса. В соседки Дантесу избрана Екатерина Гончарова. По крайней мере хоть Коко будет сегодня счастлива!

«О счастье, счастье, как ты капризно!» – раздумывает Софья Николаевна, но эти мысли не мешают ей участвовать в общей беседе.

Пока шумит, изобретая тосты, развеселившаяся молодежь, Василий Андреевич Жуковский, пригубив легкого вина, прикрывает глаза и мысленно творит молитву о покойном Николае Михайловиче Карамзине. Да почиет на этом доме благой дух праведника! Склонясь к Екатерине Андреевне, маститый поэт ведет с ней тихий разговор, предаваясь воспоминаниям о почившем друге. В этих воспоминаниях уже нет безысходной горечи свежей утраты, ибо целительное время берет свое. Но всегда будут жить утешительные мысли о бессмертном подвиге великого человека. Увы, теперь нет у подножия русского престола новых подвижников – Карамзиных.

Василий Андреевич оглядывает общество и снова склоняется к Екатерине Андреевне:

– Отчего наш Пушкин грустен? Неужто успел навлечь какую-нибудь новую беду на свою горячую голову?

Екатерина Андреевна, управляя обедом, радушно потчует гостей. Слава богу, все удалось на славу, и трюфели отменно хороши. А Пушкин, точно, грустен… Хозяйка дома заботливо следит за переменой блюд. Под ее внимательным взором никто не должен уклониться от индейки.

Екатерина Андреевна бросает взгляд на Пушкина, на Наташу, потом на барона Дантеса-Геккерена.

Как по-новому свежа Наталья Николаевна, возвращающаяся в свет! Она сидела за столом, по обыкновению неразговорчивая, с привычной улыбкой на устах.

Екатерина Андреевна, полюбовавшись на Наташу, перевела взор на падчерицу. Весела и нарядна сегодня Соня. Но как не вздохнуть о ее незадачливой женской доле?

Софья Николаевна прислушивалась к тому, что говорил Екатерине Гончаровой барон Геккерен. В общем говоре она не может разобрать слов. И не все ли равно? Достаточно взглянуть на Коко. Ее глаза выдают ее с головой. Но на что может она, безумная, надеяться? Завидный жених Дантес никогда не назовет ее невестой. Нет у нее ни титула, ни состояния, чтобы купить права его законной супруги. Но бог с ней, с Коко!

Софья Николаевна довольна праздником. Все идет как нельзя лучше. Именинница издали благодарно улыбнулась мачехе. Екатерина Андреевна ответила ей такой же счастливой улыбкой, а сама присматривалась к Пушкину. Точно, он либо рассеян сегодня, либо грустен… А ведь было время, когда он, еще не скинув с плеч лицейский мундир, вздумал воспылать благоговейно-почтительными чувствами к ней, почтенной супруге историографа. Смешно об этом вспоминать.

Но разве упомнишь все причуды его сердца?.. Он был так доверчив в рассказах о себе, что Екатерина Андреевна навсегда сохранила нежную привязанность к этому человеку, чья чистая и прямая душа еще более удивительна для нее, чем его поэтический дар. Но он уже давно не приезжает к Екатерине Андреевне, чтобы с краской смущения на лице открыть душу.

«Ох, Пушкин, Пушкин!» – раздумывает Екатерина Андреевна. От ее внимательных глаз не ускользают хмурые, короткие взгляды, которые иногда бросает Александр Сергеевич. Слава богу, Дантес сидит далеко от Пушкина и, занятый соседками, ничего не замечает.

«Да точно ли грустен Пушкин?» – вдруг с удивлением переспрашивает себя Екатерина Андреевна. Ясный голос поэта вдруг становится отчетливо слышен между всех других голосов… «Слава богу!» – успокаивается Екатерина Андреевна. Она успокаивается тем более, что парадный обед идет к благополучному концу.

Когда вставали из-за стола, именинница еще раз улыбнулась барону Геккерену: он был так мил, он ничем не смутил ее торжественный день.

На именины спешили новые гости из числа той знати, которая все еще оставалась на дачах в Царском. Приехали мадам Шевич и Лили Захоржевская – почетные представительницы ближайшего семейного окружения графа Бенкендорфа. За ними появился лейб-кирасир князь Александр Барятинский, друг наследника престола и свой человек в императорском дворце. Министерские круги были представлены Лили Блудовой, дочерью министра внутренних дел. Появился сам Михаил Юрьевич Виельгорский, признанный знаток изящных искусств.

Гости прибывали. В гостиной, при зажженных свечах, собрались теперь те, кто по праву представлял большой петербургский свет.

Софья Николаевна испытала приятное волнение, когда в гостиную вошла графиня Наталья Викторовна Строганова, дочь покойного князя Кочубея, первого сановника России…

Когда-то лицеист Пушкин встретил ее в Царском Селе. Ей была отдана его лицейская любовь. Потом ей же, Наташе Кочубей, он посвятил мальчишески горестные стихи «Измены». Через семью графа Строганова, в которую вошла после замужества Наталья Кочубей, она состоит в свойстве с Гончаровыми. И вот они беседуют сейчас, две признанные красавицы, соперничающие в свете, – Наталья Викторовна Строганова, представительница высшей петербургской знати, и бывшая московская девчонка из захудалого рода Гончаровых, ныне прославленная Психея невских берегов.

Под звуки фортепьяно составился домашний бал. И право, в этой скромной дачной гостиной танцевали с большим оживлением, чем в пышных залах столицы.

Почтенные гости, расположившись в креслах, наблюдали за танцующими. Жуковский подсел к Пушкину. К ним присоединился граф Виельгорский. Собеседникам показалось, что поэт был необычайно рассеян, едва откликался на перекрестные вопросы. Вскоре он покинул гостиную и куда-то исчез. Тогда маститые гости стали любоваться дамами, участвовавшими в танцах. Если же граф Виельгорский начинал говорить с соблазнительной игривостью, на что был большой мастер, тогда Жуковский только укоризненно вздыхал. Впрочем, собеседники понимали друг друга с полуслова.

Среди танцующих кавалеров особенной неутомимостью отличался барон Дантес-Геккерен. Он не обходил вниманием никого и, может быть, чаще, чем других дам, приглашал Екатерину Гончарову. Коко понятия не имела о том, что ее сегодняшнее счастье было заранее предопределено. И кем?!

Накануне Наталья Николаевна встретила Дантеса в петербургской гостиной тетушки Екатерины Ивановны, которая переехала наконец с дачи. Улучив минуту, она тихо, но решительно сказала барону, что он может приехать на именины к Карамзиным только под непременным условием – не приглашать ее на танцы. Дантес, целуя ее руку, обещал, совершенно не вдумываясь в смысл ее слов. Он очень спешил: перчатка на одной руке Натальи Николаевны уже была застегнута наглухо.

Наталья Николаевна, оторвавшись от своих мыслей, нашла глазами Дантеса: право, он может быть совсем послушным. Барон вел в танце Софью Карамзину. Екатерина нетерпеливо ждала своей очереди.

Бал, так удачно возникший, шел к концу.

Следом за Жуковским стали разъезжаться другие гости. В это время была объявлена мазурка. Последнюю мазурку, будь то бал или домашний вечер, танцуют с особым огоньком. В стремительном движении пар успевают изъясниться влюбленные и отмщают уязвленные ревнивцы. В последней мазурке смелеет даже первая любовь.

В гостиной Карамзиных, где составились случайные пары, танец не сулил волнений ни дамам, ни кавалерам.

Дантес вдруг оборвал на полуслове разговор с Екатериной Гончаровой и почтительно склонился перед Натальей Пушкиной. Наталья Николаевна растерялась. Ведь все было условлено у тетушки. Как ей теперь быть? А барон, завершив почтительный поклон, поднял голову, и Наталья Николаевна поняла – он не примет ее отказа.

Наталья Николаевна неуверенно поднялась и протянула ему чуть дрогнувшую руку…

Новая пара, вступившая в круг, привлекла всеобщее внимание.

Дантес склонился к Наталье Николаевне и что-то коротко ей сказал. Он ничего не помнил! Наталья Николаевна хотела наказать его за дерзость. Но она так боялась привлечь чье-нибудь злорадное внимание. Оставалась последняя надежда: танец вот-вот кончится…

Звуки старенького дачного фортепьяно не умолкали. Казалось, они приобрели новый блеск.

Уже сама именинница Софья Николаевна Карамзина, сменив нескольких кавалеров, усталая, опустилась в кресло. Только барон Дантес-Геккерен не отпускал свою даму.

И точно, она была восхитительна! Но было бы ошибкой приписать всеобщее внимание одному восхищению. Теперь каждый, кто был на именинах у Карамзиных накануне большого сезона, мог завтра похвастать новостью: «У мужа Натальи Николаевны опять будет пища для размышлений. История возобновилась. Как пишут в журналах – продолжения жди!»

Мазурка все еще тянулась. Кажется, кто-то кроме Пушкиной и Дантеса тоже танцевал. Но кто же смотрит на старательных фигурантов?

Софье Николаевне Карамзиной показалось, что барон Геккерен и Натали обменялись взглядом, но таким коротким, что именинница сейчас же уверила себя – она ошиблась. В смутной тревоге она посмотрела по сторонам.

В дверях гостиной стоял Пушкин, молчаливый, бледный, угрожающий…

Глава пятая

Александру Сергеевичу повезло – через день после именин у Карамзиных ему удалось раздобыть десять тысяч рублей под заемное письмо у прапорщика в отставке Юрьева. Василий Гаврилович Юрьев славился паучьей хваткой даже среди петербургских ростовщиков. Разумеется, против кабальных условий займа спорить не приходилось… По крайней мере деньги явились.

Пушкин срочно уплатил в типографию, где печатался третий номер «Современника». Расчистил Наташины долги у модисток. По этим счетам можно было безошибочно судить о наступлении бального сезона. Первые балы уже состоялись во французском и австрийском посольствах. Даже голландский посланник Луи Геккерен, не дающий ни балов, ни раутов, разослал приглашения на музыкальный вечер. Приемный сын посланника долго смеялся над этой хитрой выдумкой: божественные мелодии обойдутся почтенному барону куда дешевле, чем шампанское!

Приглашения в голландское посольство не получили, конечно, ни камер-юнкер высочайшего двора Пушкин, ни его супруга. Все отношения между голландским посланником и домом Пушкина прерваны, хотя – видит бог – не по вине барона Луи Геккерена. Посланник его величества короля Голландии, правда, не жаждет продолжать сомнительное знакомство с завзятым русским вольнодумцем, но он не расстается с надеждой: при встрече в свете он найдет случай предостеречь госпожу Пушкину. Время пришло.

Посланник ждал удобного случая, а встреча могла произойти каждый день. Уже назначены балы, на которых ожидают приезда государя и членов августейшей семьи.

Казалось бы, кто вспомнит теперь о скромных именинах, отпразднованных на царскосельской даче у Карамзиных? Но Пушкины начали выезжать. Барон Дантес-Геккерен следовал как тень за Натальей Николаевной. И стоустая молва шла за ними.

Графиня Наталья Викторовна Строганова, бывшая гостьей у Карамзиных, содрогалась от воспоминаний.

– На месте Натали я бы ни за что не села в карету с мужем в тот вечер. У него было такое страшное лицо! – рассказывала она, заехав к родителям мужа.

Граф Григорий Александрович Строганов слушал невестку сочувственно: по родству с Гончаровыми он никогда не одобрял замужества Натали.

Этот старый дипломат когда-то прославился романтическими похождениями на всю Европу. Сам лорд Байрон увековечил его в своем «Дон Жуане». В Мадриде Строганов увлек супругу португальского посла Джулию да Эгга… В этом не было бы ничего удивительного, если бы оступившаяся донна не добилась после того законного брака с первым ловеласом Европы. Теперь Юлия Петровна Строганова слывет в Петербурге непреклонной хранительницей нравов. О былом напоминает графине лишь взрослая, замужняя дочь Идалия Полетика, поторопившаяся явиться на свет задолго до того, как церковь благословила союз ее родителей… Но кто посмеет об этом говорить?

Графиня Юлия Петровна сочувствует прелестной Натали. Граф Григорий Александрович спешит подтвердить свое полное единомыслие с супругой. Он усердно кивает трясущейся головой и думает про себя: доведись бы ему встретить в свое время такую женщину, как Натали… Григорий Александрович облизывает сухие, тонкие губы и, пытаясь встать с кресла на неверные ноги, ищет единственную, неразлучную ныне спутницу – массивную трость.

Невестка, рассказав новости, поспешно покидает дом Строгановых, похожий на склеп. А склеп тотчас оживает. Полученные известия расходятся во все стороны.

– Бедняжка Натали! Ей уготован мученический венец на небесах! – Южная кровь бывшей супруги португальского посла подстегивает ее воображение: – Представьте! На днях Пушкин чуть не зарезал жену в карете!

Как же не поверить графине, если граф Григорий Александрович не то трясет, не то кивает лысой головой…

Наталья Викторовна Строганова заехала к Идалии Полетике. Светские дамы оживленно болтали.

– Ах, да, – вспоминает Наталья Викторовна, – на днях у Карамзиных…

Хозяйка дома слушает рассказ с жадным вниманием. Впрочем, она бы и сама могла кое-что рассказать. Она-то хорошо знает, кого нетерпеливо ждет в ее гостиной барон Геккерен.

– Так беснуется Пушкин? – переспрашивает Идалия Григорьевна.

Она не может говорить о поэте спокойно. Даже чайная ложечка дрожит в ее руке. Причина этого злорадства глубоко скрыта от гостьи. Сама Наталья Викторовна Строганова не питает к поэту никаких чувств. Может быть, давно забыла его стихи, когда-то так робко ей поднесенные. Но она не может не сочувствовать милой Натали. Она не может забыть тот вечер: у Пушкина было такое страшное лицо!

Слухи ползут из гостиной в гостиную. Среди гостей у Карамзиных присутствовали Клюпфели, члены семейства немецкого дипломата. Молчаливые статисты в гостиных, они вдруг заговорили:

– Высокочтимому барону Геккерену нужно есть беречь досточтимого сына.

Дипломатические толки очень быстро дошли до салона графини Нессельроде, жены карликового канцлера, управлявшего внешними сношениями Российской империи. Мария Дмитриевна Нессельроде, рожденная графиня Гурьева, очень плохо знала русский язык. Вряд ли она читала Пушкина. Но Мария Дмитриевна, приверженница аристократических традиций, ненавидела поэта давней, острой, всепоглощающей ненавистью.

Мадам Шевич под свежим впечатлением сочла нужным поделиться новостью с высокопоставленным братом, графом Александром Христофоровичем Бенкендорфом. Александр Христофорович вначале насторожился, потом отмахнулся: хватит с него возни с супругой камер-юнкера Пушкина. Пусть танцует хоть с самим чертом!

Шеф жандармов хорошо помнил летнюю размолвку с императором из-за этой дамы. Если же и получил граф какое-нибудь удовольствие от рассказа мадам Шевич, то только потому, что мадам Шевич очень живо и увлекательно рассказывала о Пушкине:

– Его корежило, будто грешника на адском огне!

Услышав ненавистное имя, граф Бенкендорф сжал было кулаки, но, будучи не при исполнении высоких служебных обязанностей, спохватился и перевел разговор на другие темы.

…Балы давались изо дня в день. Наталья Николаевна много танцевала. Ее приглашали нарасхват. Но стоит ей пусть редко, реже, чем многих других, удостоить вниманием поручика Геккерена, – и кажется, в бальной зале сразу прибавляется любопытных глаз.

Можно подумать, что петербургский свет не видывал романических историй. Но имя Пушкина придавало откровенному флирту поручика Геккерена более глубокий и не только романический смысл. Пушкин – автор возмутительных антиправительственных стихов, камер-юнкер, прославляющий Пугачева; Пушкин – изменник своему обществу; Пушкин – друг мятежников 14 декабря и, может быть, главарь нового заговора; Пушкин – притягивающий, как магнит, взоры врагов престола; Пушкин, прощенный царем и вот уже десять лет испытывающий долготерпение власти…

Против отщепенца все средства хороши. Не нужно пренебрегать ничем.

– Скажите, госпожа Пушкина, кажется, опять вальсирует с поручиком Геккереном?

Было время – на красавца кавалергарда никто не обращал серьезного внимания. Но Дантес, волочась за Пушкиной, проявил такую откровенную настойчивость, что к нему стали приглядываться.

Кавалерственные дамы лорнируют его с затаенными надеждами. Почтенные государственные мужи, увенчанные первыми орденами Российской империи, находят случай, чтобы выразить бравому поручику свою приязнь.

Кажется, может завязаться азартная игра…

Пушкин, сопровождая жену, являлся в свете. Дома в последний раз перечитывал перебеленную рукопись «Капитанской дочки». Торопился отослать первую часть романа в цензуру.

И чего-то ждал, ждал с того дня, когда Наталья Николаевна стала снова танцевать с Дантесом. Может быть, заглянет Таша в кабинет и по своей воле, по собственному побуждению, скажет наконец: «Мой друг, помоги мне! Я твердо решила прекратить всякое знакомство с бароном Геккереном. Мне постыл весь петербургский свет».

Наталья Николаевна и в самом деле нередко приходила к мужу и склонялась к его плечу:

– Мой друг!..

Пушкин стремительно оборачивался.

– Мой друг, – повторяла Наталья Николаевна. Светская жизнь изобиловала многими и важными новостями, о которых ей не терпелось рассказать.

Пушкин слушал рассеянно. Иногда в задумчивости вдруг ее перебивал:

– В тебя-то я верю, жёнка!.. Верю! – И брался за рукопись.

Глава шестая

Пушкин! Пушкин приехал!

Новость несется из коридора в коридор, облетает залы, и питомцы Академии художеств бегут к парадной лестнице. Всеобщее движение происходит среди публики, пришедшей на осеннюю выставку картин. Откуда-то мигом появляется сам инспектор академических классов, запыхавшийся так, будто он спешил на встречу какого-нибудь высокопоставленного гостя.

Александр Сергеевич приехал с Натальей Николаевной. Ведя под руку жену, Пушкин поднимался по лестнице непривычно медленным шагом (будь он один, давно бы одолел лестницу бегом).

Молодые художники толпой следуют по залам выставки за любимым поэтом. Каждый, если явился в Петербург из провинции, с особой гордостью отпишет домой: «Я видел Пушкина!» Письмо будут читать всем родным. Шутка ли! Каким еще известием из столицы можно возбудить такое любопытство? Каждый, кто идет сейчас в толпе за поэтом, старается не проронить ни слова. Ведь самые дальние знакомцы будут пытать с пристрастием: «А каков он видом? О чем говорил?»

Александр Сергеевич подолгу задерживался у многих картин. Остановился у пейзажей живописца Лебедева. Потом зашел с одной стороны, с другой – очень пришлась картина по душе. Несколько человек бросились искать счастливца. Но Лебедева в Академии не оказалось. Тогда инспектор подвел к Пушкину первого, кто попался под руку.

– Позвольте рекомендовать вашему вниманию, Александр Сергеевич! Абитуриент наш, удостоенный награждения золотой медалью, господин Айвазовский.

Художник в замешательстве поклонился.

– Где же выставлены ваши картины? – ласково обратился к нему Пушкин, стараясь не замечать смущения молодого человека.

– Пожалуйста, сюда, – отвечал Айвазовский, и Пушкин увидел «Облака с Ораниенбаумского берега» и «Группу чухонцев».

Александр Сергеевич осматривал картины и вел с художником оживленный разговор: ему надо было непременно знать, откуда живописец родом, а если приехал с юга, то не болеет ли от петербургского климата? И снова вглядывался в «Облака».

Рядом с мужем стояла Наталья Николаевна. На ней были изящное белое платье с черным корсажем и большая палевая шляпа. Неяркое сентябрьское солнце, пробиваясь через окна, бросало на нее мягкие, трепещущие лучи.

«Так вот она, мадонна, избранная поэтом!» Восхищенные ценители красоты не замечали, что Наталья Николаевна была утомлена и, видимо, скучала. Александр Сергеевич никогда не уходит с выставки раньше, чем не осмотрит последний холст!

Когда Пушкины уезжали из Академии, у подъезда опять столпились провожающие. Не помешал даже дождь, который вдруг собрался.

В карете Наталья Николаевна с легким укором обратилась к мужу:

– Пеняй на себя, мой друг: мы, наверное, опоздаем на обед у Виельгорских. Я несколько раз тебе напоминала. Ты не слышал?

– Винюсь, не слышал, моя радость! Коли попаду на выставку – весь отдаюсь неисправимой страсти… А славно стали писать наши живописцы, право, славно!.. Неужто же опоздаем, однако, к Виельгорским?..

Дни у Пушкиных были расписаны полностью. Наталья Николаевна исправно вела счет визитам и с легкостью находила выход, когда из всех приглашений на раут или бал нужно было выбрать наиболее важное.

Пушкин немало путал порядок своими экспромтами. Выбежит в гостиную:

– Таша, ангел! Представь, вскорости заканчивают паровую дорогу в Царское! Обязательно туда поедем!

А когда Наталья Николаевна ждет его, чтобы ехать вместе, не вытащишь Александра Сергеевича из кабинета. И ладно бы работал. Так нет. Сидит у него неизвестный человек, должно быть из каких-то канцелярских, тоже, изволите ли видеть, принес какие-то свои сочинения. Одни имена таких визитёров чего стоят: Никанор Иванов, Василий Мызников, Дмитрий Сигов, Федор Кафтаров… Как на подбор – или из солдатских детей, или вольноотпущенные. На такие причуды всегда есть время у Александра Сергеевича, сколько ни взывает к его благоразумию Наталья Николаевна. Впрочем, ей не легче, если Александр Сергеевич отправляется гулять один. Тогда и ждать бесполезно, пока сам не объявится с целой кипой пыльных книг, откопанных у букинистов. А рад своей находке так, будто нашел по меньшей мере алмаз или слиток золота.

Из друзей поэта всяческие неудобства чинит Наталье Николаевне милейший и деликатнейший человек – Владимир Федорович Одоевский. Ему дан особый талант – появляться всегда не вовремя. Но тут ничего не может поделать сама Наталья Николаевна: Одоевский после неловких предложений своих по «Современнику» ищет любого повода, чтобы навестить Пушкина.

Зайдет в кабинет к мужу Наталья Николаевна, а Владимир Федорович уже там.

– Вот рассказываю, многоуважаемая Наталья Николаевна, о готовящейся опере Глинки… В театре предстоит событие чрезвычайное!

Наталья Николаевна посидит сколько-нибудь для приличия и под благовидным предлогом удалится. А время опять идет. Не перенесут же раут в австрийском посольстве только потому, что Владимиру Федоровичу Одоевскому вздумалось докладывать Александру Сергеевичу Пушкину музыкальные известия!

– Близок, совсем уж близок час, – продолжает свой рассказ Одоевский, – и явится на оперной сцене невиданный и неслыханный герой – костромской мужик Иван Сусанин! И каждый звук оперы будет откровением! – страстно восклицает Владимир Федорович. – Не боюсь уподобить Глинку Колумбу, открывшему новые пути для человечества.

Пушкин добродушно косится: ему хорошо известна восторженность Владимира Федоровича… Впрочем, и сам Александр Сергеевич давно отметил музыканта Глинку. Было время, Пушкин написал стихи для романса, сочиненного Глинкой на мотив грузинской песни. Да разве не он же передал Глинке свои стихи: «Я здесь, Инезилья…»? Стихи и увидели впервые свет, будучи положены на музыку все тем же Глинкой. Давно знает этого музыканта Александр Сергеевич, а Одоевский лишь о нем и толкует.

– Об опере Михаила Ивановича надо говорить применительно к каждому номеру и к каждому такту. Везде новизна и откровение, везде новые средства искусства, и, заметьте, везде слышатся народные наши напевы, преображенные талантом и ученостью… А что, если бы вы как-нибудь, Александр Сергеевич, поехали в театр на репетицию?

– Ну, какой же я судья по музыкальной части! – отвечает Пушкин.

– Да в том-то и дело, что Глинка пишет свою оперу вовсе не для знатоков. По мысли его, музыка должна быть равно докладна для каждого умеющего слышать… А великий его талант и ученость служат только средством для этой благородной цели…

– Слушаю вас – и, кажется, сам обращаюсь в вашу веру, Владимир Федорович!

– Когда выйдет на сцену Иван Сусанин, каждый поймет: вот он, русский характер, величавый и простой, мудрый и смелый, в совершенстве выраженный звуками… Право, поехали бы вы на репетицию, Александр Сергеевич!

Наталья Николаевна прислала горничную.

– Барыня ждут…

– Простите великодушно, Владимир Федорович! Я опять провинился перед женой. Мы сегодня званы… Но даю вам слово: если не выберусь на репетицию, на спектакле обязательно буду. Передайте о том Глинке. Охотник и я до наших песен, и наслышался их немало. Теперь сказываете вы, что и музыканты, обратясь к песне, обрели в ней свой, отечественный язык. Гоголь, помню, еще до отъезда своего говорил мне о том же и тоже приводил в пример оперу Глинки, которую слышал он еще на первых пробах. Кто же не оценит этого события? Нашего полку прибыло, Владимир Федорович!

Одоевский уехал. Пушкин пошел к жене…

Наталья Николаевна была очень довольна, когда узнала, что Одоевский решил съездить для отдыха в Крым.

В октябре дни Натальи Николаевны были еще более заняты визитами. Она не успевала ни принять всех многочисленных посетительниц, ни отдать эти визиты сама. Когда в Академии художеств открылась новая выставка, Александр Сергеевич поехал туда один. Конечно, и у него были кое-какие свои дела, для которых ему тоже не хватало дня… Но как же пропустить выставку, возбуждающую горячие и важные споры?

И опять неслась по коридорам звонкая разноголосица: «Пушкин!» А иные, особо пылкие, почитатели поэта останавливались перед ним как вкопанные, невзирая на присутствие самого президента Академии, маститого Оленина, знатока искусств, ценителя поэзии Пушкина и давнего знакомца поэта.

Александра Сергеевича заинтересовала скульптура Пименова «Мальчик, играющий в бабки».

Профессора Академии художеств все еще тяготели по старинке к сюжетам из древней мифологии или из священного писания. Пименов восстал против традиций. Ни греческие боги, ни библейские пророки, с которыми по преимуществу знались художники и скульпторы, ничего не могли подсказать мастеру-смельчаку. Оставалось одно – обратиться к русским народным сюжетам. Жрецы искусства не считали их достойными внимания.

Правда, опыт Пименова не был новшеством неожиданным. Русские живописцы давно нашли путь в деревню. Художник Венецианов уже создал целую галерею картин, на которых колосились нивы и жили своей жизнью пахари. Страшно сказать – Венецианов заглянул даже в овин! Теперь споры шли с новой силой вокруг мальчика, играющего в бабки.

Пушкин долго простоял перед скульптурой Пименова. Всматривался, отдалялся, снова приближался.

– Слава богу, – сказал он, – наконец-то и скульптура наша становится народной! – И, обратившись к Пименову, крепко пожал ему руку обеими руками.

Вынул записную книжку, задумался, стал быстро писать и, вырвав листок, тут же отдал скульптору родившийся экспромт:

 
Юноша трижды шагнул, наклонился, рукой о колено
Бодро опёрся, другой поднял меткую кость.
Вот уж прицелился… прочь! раздайся, народ любопытный,
Врозь расступись; не мешай русской уда́лой игре.
 

С благоговением читал потом Пименов эти строки своим питомцам. Деревенский мальчишка, играющий в бабки, прицелился… и одержал славную победу в русском искусстве.

Но и он уже не был одинок. Неподалеку занял свое место на выставке другой мальчишка – играющий в свайку.

 
Юноша, полный красы, напряженья, усилия чуждый,
Строен, легок и могуч. – тешится быстрой игрой!
Вот и товарищ тебе, дискобол! Он достоин, клянуся,
Дружно обнявшись с тобой, после игры отдыхать.
 

Русские художники могут встать рядом, «дружно обнявшись» с создателями великих произведений искусства, как стал товарищем дискоболу русский мальчишка, играющий в свайку…

Дома за ужином Александр Сергеевич увлеченно рассказывал с выставке. Увы – слушала его одна Азинька. Наталья Николаевна с Екатериной Николаевной отправились на бал.

Пушкин закончил ужин, положил салфетку и в нерешительности поглядел на часы: вернуться к письменному столу или ехать за женой?