Текст книги "Последний год"

Глава вторая

Все больше пустеет Каменный остров. Только Пушкины не думают перебираться в город – Александр Сергеевич ищет новую квартиру. Эти хлопоты пришлись ему совсем не ко времени, но в доме Баташева на Гагаринской набережной Невы оставаться невозможно.

Пушкин долго терпел неудобства: подъезд закрывают рано вечером, дежурного дворника нигде не найдешь. Вспылил наконец Александр Сергеевич и выразил неудовольствие управляющему домом. Тот отнесся к жалобе совершенно равнодушно: недовольных, мол, жильцов насильно никто не держит. Про себя же управляющий помнил очень хорошо – именно от господина Пушкина плата за квартиру поступает весьма неаккуратно. Кто же будет потакать претензиям такого плательщика?

А Пушкин вспылил еще больше и объявил о расторжении контракта. Управляющий не мог скрыть полного удовольствия: осенью, к всеобщему съезду в столицу, великолепная барская квартира не будет пустовать. Кто бы ее ни снял, наверняка будет платить исправнее.

Вот и пришлось Александру Сергеевичу заняться неожиданными поисками. Прощай, тихая Гагаринская набережная и светлые просторы Невы! Авось удастся хоть сократить расходы на новом жилье. Подходящей квартиры, однако, не находилось.

Александр Сергеевич возвращался на дачу и здесь, в семейном кругу, отдыхал.

Наскоро пообедав, Пушкин зовет жену:

– Таша, ангел, пойдем к реке.

– Я так устала, мой друг.

Но Пушкин все-таки ее уводит.

День выдался на славу. Но нет радости ни поэту, ни Наталье Николаевне от этих прогулок. Есть тема, которой оба избегают. Александр Сергеевич, глядя на осенний убор аллей, размышляет о предстоящем и неминуемом: в городе опять встанет между ним и Наташей назойливый Дантес. Наталья Николаевна тоже думает о бароне Дантесе-Геккерене. Встреч, подобных той, что произошла в Царском, больше не повторялось. А если повторится?..

«Никогда!» – уверенно отвечает сама себе Наталья Николаевна. Она не повторит ошибки, а Жорж раскаялся так искренне. Ей удалось поговорить с ним во время обычной прогулки, когда Екатерину Николаевну отвлек кто-то из общих знакомых.

– Никогда и ни слова о том, о чем вы дерзнули говорить. Иначе, барон…

Но Дантес тотчас ее перебил. Он клялся именем святой девы, что понимает всю меру своей вины. Но пусть не казнит преступника Натали: все понять – значит все простить.

Наталья Николаевна поглядела на него с опаской. Что ей нужно понять? Или он опять берется за старое?

Но не было никакой возможности объясняться далее, Екатерина Николаевна к ним присоединилась. И Жорж немедленно дал доказательства своего раскаяния. Он перенес все внимание на Екатерину и так забавно называл ее по-русски «Катенька», что Наталья Николаевна невольно улыбнулась. Ей по-прежнему было весело в обществе Дантеса.

Общие прогулки продолжались.

Впрочем, бывало и так, что Наталья Николаевна уходила гулять одна. Можно подумать, что о каждой такой прогулке Дантес знал наверняка. Тогда она спешила вернуться домой, пеняла на задержавшуюся Екатерину или начинала говорить о ее высоких достоинствах. Правда, она говорила об этом несколько сбивчиво, а Дантес смеялся совершенно откровенно.

– Натали! Я предпочитаю говорить о вас… только о вас одной!

Но, поймав ее негодующий взгляд, он тотчас послушно умолкал.

А избежать встреч было совершенно невозможно. Осенние дни были так хороши, что общество по-прежнему стекалось на острова.

Пушкин, гуляя с женой, увидел группу кавалергардов. Дантес был среди них. Александр Сергеевич подчеркнуто резко отвернулся. Наталья Николаевна по близорукости не сразу разглядела. Барон, не останавливаясь, почтительно приветствовал ее, подняв руку к козырьку фуражки. Только теперь Наталья Николаевна его узнала. Дантес получил в ответ холодный полупоклон. Охраняя семейное спокойствие, она и этому научилась.

Пушкин проводил гвардейцев долгим, тяжелым взглядом.

– Не понимаю, – сказал он. – Кавалергарды стоят лагерем под Красным. Что же делают здесь эти господа?

– Не хитри! – Наталья Николаевна обернулась к мужу. – Не хитри, мой друг! Тебе нет никакого дела до кавалергардов. Ты спрашиваешь, конечно, о бароне Геккерене. Не так ли? – Голос ее был совершенно спокоен, она улыбалась и продолжала с нежной укоризной: – Когда ты уймешься, наконец! Барон давно выбросил глупости из головы.

– Уж не потому ли, что влюбился в Екатерину? – Чем спокойнее была Наталья Николаевна, тем меньше владел собой поэт. – Помнится, либо тебе померещилась летом эта чепуха, либо ты старалась уверить в том меня. Но ведь я знаю, жёнка, ты его встречаешь…

Наталья Николаевна могла бы растеряться: о чем он говорит?

– Не можешь не встречать его, Таша, – продолжал Пушкин. – Не таков он, как видишь, чтобы избегать твоей резиденции, да и мне не пристало быть слепцом.

– Я, кажется, не давала поводов к такому разговору… – Наталья Николаевна вполне овладела собой. – Как ты мучаешь меня этими подозрениями!

Александр Сергеевич вдруг остыл.

– Будь по-твоему! – сказал он добродушно. – Кто старое помянет, тому глаз вон. Но пойми меня, жёнка: думаю и говорю о будущем. Прошу тебя, веди себя так, чтобы мне при всей моей ревности – пусть я грешен ею перед богом и перед тобой – быть спокойну за твое достоинство.

– Мы еще не съехали с дачи – что же будет в городе? Пощади и меня и себя.

Пушкин увидел ее опечаленное лицо, услышал в голосе горькую обиду. Как всегда при подобных разговорах, впал в нерешительность. От недавней запальчивости не осталось и следа.

– Выходит, я же перед тобою виноват, мой ангел?

Так всегда кончались эти объяснения.

Когда-то, еще будучи женихом, он писал в шутливо-дружеском письме:

«Моя женитьба на Натали (которая, замечу в скобках, моя сто тринадцатая любовь) решена».

Сто тринадцатая любовь?! А не единственная ли на всю жизнь?

Сбежав от будущей тещи в Болдино, Пушкин писал приятелю о невесте: «она меня любит…» И тут же перефразировал строки из «Цыган»: «но посмотри, Алеко-Плетнев, как гуляет вольная луна!..»

Получив это письмо, Петр Александрович Плетнев, профессор Петербургского университета и друг Пушкина, мог бы раскрыть «Цыган» и перечесть в подлиннике:

 
Взгляни: под отдаленным сводом
Гуляет вольная луна;
На всю природу мимоходом
Равно сиянье льет она.
Заглянет в облако любое,
Его так пышно озарит,
И вот, уж перешла в другое
И то недолго посетит.
Кто место в небе ей укажет,
Промолвя: там остановись!
Кто сердцу юной девы скажет:
Люби одно, не изменись?
 

«Что у ней за сердце?» – спрашивал в своих письмах Пушкин, истомившись в Болдине, и продолжал: «твердою дубовою корой, тройным булатом грудь ее вооружена».

Это была припомнившаяся к случаю цитата из Горация. Мог ли, однако, утешить его древний поэт? И Пушкин продолжал от себя: «Она мне пишет очень милое, хотя бестемпераментное письмо».

А было и такое пушкинское признание:

«… я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчеты. Всякая радость будет мне неожиданностию».

Став мужем и отцом семейства, Александр Сергеевич всегда верил, что он управляет поведением жены. Что же случилось? Неужто проходимец с двусмысленной репутацией, афишируя свое волокитство, сумел затронуть ее чувства? А муж не умеет, не может ее охранить?

Осень так и не приносила поэтического урожая. Из-под пера выливались немногие, скорбные стихи:

 
Когда за городом, задумчив, я брожу
И на публичное кладбище захожу…
 

Мысль, как всегда в последние годы, устремлялась из города на сельские просторы. Там есть еще, хотя бы для мертвецов, торжественный покой. Там:

 
Стоит широко дуб над важными гробами,
Колеблясь и шумя…
 

И на другом листке еще одна мысль, едва положенная на бумагу:

 
Напрасно я бегу к сионским высотам,
Грех алчный гонится за мною по пятам…
 

Отлилось совсем недавно. О чем?

Глава третья

Ни поэты, ни прозаики, описывающие Петербург, не ищут вдохновения в мутных водах реки Мойки. Ленивой змеей вьется по городу узкая речушка. Нечего о ней сказать. Правда, расположилось на набережной Мойки Третье отделение собственной его величества канцелярии да ежедневно ездит сюда Бенкендорф. Можно, стало быть, считать, что на Мойке находится некоторым образом средоточие власти.

По осеннему времени, когда хилые, озябшие деревца, томящиеся за чугунной оградой, поспешно сбрасывают летний наряд, с набережной можно увидеть в глубине сада длинное одноэтажное здание. Приедет сюда граф Бенкендорф, пройдет в кабинет, придвинет к письменному столу тяжелые кресла, раскроет бумаги, и… даже случайные прохожие стараются не задерживаться подле чугунной ограды, выходящей на Мойку.

А других достопримечательностей на Мойке и вовсе нет. Стоят на ее берегах доходные дома, смотрят в реку. Но что увидишь в этих лениво-сизых водах?

Подле Конюшенного моста высится доходный дом княгини Волконской. Дом как дом, как все угрюмые доходные дома в Петербурге. Здесь снял квартиру Александр Сергеевич Пушкин.

В квартире одиннадцать комнат и службы: людская, кухня, конюшня, винный погреб, прачечная, ледник и опять людские. Квартира большая, а хозяевам, видать, тесно. Самая неудобная – проходная – комната отведена под кабинет Александра Сергеевича. За одной дверью – детская, где шумят дети и няньки. За другой дверью – гостиная, в которой Наталья Николаевна принимает светских приятельниц.

Если тихо в гостиной и в детской (а когда же бывает тишина в детских комнатах или в дамских гостиных?), то через третью дверь, ведущую из кабинета прямо в переднюю, хозяину слышен голос каждого посетителя. Окна кабинета выходят во двор. Мойки – и той не увидишь.

Когда-то Александр Сергеевич говорил: «Был бы особый кабинет, а прочее мне все равно». Теперь и с кабинетом дело толком не вышло.

Поэт недолго обживался на новоселье. Разобрал библиотеку, расставил книги по полкам, которые тянутся вдоль стен от пола до потолка, и сел за письменный стол. Идут последние приготовления редактора-издателя к выпуску третьего номера «Современника».

Кроме обложки с именем Пушкина, все должно обновиться в журнале. В номере не будет ни строки Жуковского, ни одной статьи Вяземского. Из созданий милейшего Владимира Федоровича Одоевского редактор поместит только небольшой памфлет «Как пишутся у нас романы».

Вот и вся дань от тех друзей, с которыми поэт начинал «Современник». Пушкин все делает собственными руками и никого из прежних друзей-вкладчиков на помощь не зовет. Он сохраняет добрые, даже сердечные, отношения с маститым Жуковским, с язвительным Вяземским и даже с мечтательным Одоевским, несмотря на недавние раскольнические его действия. Крепко приросли старые друзья к сердцу поэта. Но дружба дружбой, а журнал журналом. Ни колебаний, ни уступок дружбе больше не будет.

Повесть Гоголя «Нос», которую отказались печатать в «Московском наблюдателе» как произведение «грязное», украсит прозу «Современника». Автор давно отбыл в теплые края, но с неизменной любовью к его таланту будет печатать Гоголя Пушкин. Никогда отныне не найдется на страницах «Современника» места для статей о Гоголе вроде той, что написал Вяземский о «Ревизоре». Отношение к Гоголю отделит «Современник» от всех петербургских и московских журналов.

Впрочем, это расхождение обнаружится теперь по любому вопросу и, пожалуй, на каждой странице «Современника».

– Да кто таков этот Тютчев? – спрашивал Александр Сергеевич, листая тетрадь стихов, дошедшую до него через Вяземского.

Тетрадь принадлежала бывшему питомцу Московского университета Федору Ивановичу Тютчеву, много лет служащему по дипломатической части в Мюнхене. Никто ничего о нем не знает толком.

А Пушкин черпал и черпал из тютчевской тетради для журнала щедрой рукой. В очередной книжке «Современника» читатель найдет «Стихотворения, присланные из Германии» за скромной подписью: «Ф. Т.»

 
…Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь…
 

«Silentium!» – так назвал это стихотворение Тютчев. Навсегда оно останется в русской лирике.

Благодаря Пушкину Тютчева узнали намного раньше, чем вышел в свет единственный сборник его стихов: эта книжка небольшая «томов премногих тяжелей…»

Пушкин поместит в журнале также собственную статью о «Фракийских элегиях» Виктора Теплякова. Александр Сергеевич не поскупится на цитаты, чтобы обратить сочувственное внимание публики и на это молодое дарование:

 
Ты прав, божественный певец:
Века веков лишь повторенье!
Сперва свободы обольщенье,
Гремушки славы наконец,
За славой – роскоши потоки,
Богатства с золотым ярмом,
Потом – изящные пороки,
Глухое варварство потом!
 

«Это прекрасно! Энергия последних стихов удивительна!» – откликнулся Пушкин.

Первый поэт России широко открывает двери перед новыми талантами. Они есть и будут! В «Современнике» уже напечатано стихотворение «Урожай». А сложил его, словно песню, воронежский прасол Алексей Кольцов. Еще новый, совсем самобытный голос, идущий из народных недр.

Другие журналы все еще кричат о Бенедиктове. Поэзия «Современника» будет лучшим против него противоядием. Сам Пушкин поместит в выходящем номере «Родословную моего героя» и «Полководца». Пусть клеветники обвиняют поэта в пристрастии к аристократизму, в барстве, в пренебрежении к беспородным труженикам. Никто так отчетливо не видит оскудения дворянства, как автор «Родословной» :

 
…Езерский сам же твердо ведал,
Что дед его, великий муж.
Имел двенадцать тысяч душ;
Из них отцу его досталась
Осьмая часть, и та сполна
Была давно заложена
И ежегодно продавалась;
А сам он жалованьем жил
И регистратором служил.
 

Где же движущие силы государства, которые определят будущее России? В статье Дениса Давыдова о партизанской войне, которая идет в журнал, пророчески звучат последние строки:

«Еще Россия не подымалась во весь исполинский рост свой, и горе ее неприятелям, если она когда-нибудь поднимется…»

Но о какой России идет речь? Если полюбопытствует читатель, он многое поймет, заглянув в предназначенный для того же номера «Отрывок из неизданных записок дамы». Пушкин не будет печатать убийственно иронические строки о господах, которые проповедовали в 1812 году народную войну, собираясь на долгих в саратовские деревни. Но остался рассказ о том, как накануне войны с Наполеоном именитое московское общество принимало известную французскую писательницу де Сталь. «Боже мой! – ужасается поведением своих знатных родственников героиня «Записок». – Ни одной мысли, ни одного замечательного слова… тупая важность – и только!.. что могли понять эти обезьяны просвещения…»

По счастью, де Сталь видела в России не только этих выродков.

«По крайней мере, – продолжает рассказывать автор «Записок» о госпоже де Сталь, – она видела наш добрый простой народ и понимает его… Она сказала этому старому несносному шуту, который из угождения к иностранке вздумал было смеяться над русскими бородами: «Народ, который, тому сто лет, отстоял свою бороду, отстоит в наше время и свою голову».

Все это прочтет в выходящем «Современнике» (если пропустит цензура) внимательный читатель и без труда поймет, кому принадлежит будущее.

Кстати сказать, в той же журнальной книжке Пушкин поместит и свою статью о Пугачеве. Поэт беспристрастно скажет правду о восстании, которое поколебало государство, и о том, кого он называл «славным мятежником».

Итак, в одном номере журнала народ будет показан в разные эпохи своего героического бытия.

На письменном столе Пушкина лежали корректуры, рукописи. В гостиной Наташа и свояченицы перебирали новости. В кабинете слышно каждое слово. Без умолку болтала Екатерина. Александрина оставалась совершенно безучастной к известиям о французском театре, к событиям в Кавалергардском полку и даже к рауту, который должен быть у австрийского посла.

Александр Сергеевич встал из-за стола и прикрыл плотнее дверь в гостиную. Корректура статьи князя Козловского «О надежде» требует исключительного внимания. Этот всесторонне ученый автор умеет написать для литературного журнала о математической теории вероятностей так, как дай бог увлечь читателя автору иного романа. Пушкин опять зачитывается статьей: примеры из всеобщей истории, из сочинений Вальтер Скотта, случаи из европейской хроники знаменитых происшествий – все служит искусному автору для того, чтобы показать обманчивость необоснованных надежд и расчетов. Но как же от них охраниться?

«Я другого способа не знаю, кроме распространения философической математики, называемой исчислением вероятностей», – говорит автор статьи. И далее утверждает: он будет писать так, что его поймет каждый.

Редактор-издатель «Современника» очень высоко ценит участие князя Козловского в журнале. Он непременно добьется от него следующей статьи о паровых машинах…

Теория вероятностей и паровые машины в литературном журнале? Именно так! Точные науки должны войти в круг знаний читателя.

До сдачи последних корректур остаются считанные дни, а, по замыслу редактора, третий номер «Современника» охватит общественную жизнь в государствах чуть ли не всего земного шара. Перевод записок Джона Теннера с пространными объяснениями, написанными Пушкиным, познакомит читателя с социальными основами американской жизни. Добро или зло – прославленные порядки Соединенных Штатов? Что кроется там под пышной вывеской демократии? Об этом идут страстные споры в Европе. Пушкин вмешивается в спор.

«С изумлением увидели демократию, – пишет редактор «Современника», – в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве».

Русский писатель с негодованием говорит о рабстве негров: он называет отношение в Штатах к индейцам бесчеловечным; он утверждает, что все благородное, бескорыстное может быть подавлено неумолимым эгоизмом, страстью к наживе, хотя и под флагом демократии. Читатели «Современника» сами увидят, что народы живут под гнетом не только в России и не только при самодержавии.

 
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Все это, видите ль, слова, слова, слова.
Иные, лучшие мне дороги права;
Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа —
Не все ли нам равно? Бог с ними.
                                    Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья,
Вот счастье! вот права…
 

На листке, на котором написаны эти стихи, помечено: «Из Альфреда Мюссе» и еще раз: «Из Пиндемонти».

Но ни Мюссе, ни Пиндемонте не имеют никакого отношения к тексту. Ссылка на них изобретена для укрытия своих собственных мыслей от цензуры. Авось, мол, перевод легче пропустят.

И все-таки стихи остаются ненапечатанными.

В журнал готовится еще одна статья Пушкина – о переписке Вольтера. Неутомимо развертывая перед читателями летопись всечеловеческой культуры, автор тонко показал: величие гения нередко уживается с человеческими слабостями. Он закончил свой очерк так:

«…Независимость и самоуважение одни могут нас возвысить над мелочами жизни и над бурями судьбы».

Независимость! Как воздух нужна она тому, кто написал эти строки. Ему ли не препятствуют мелочи жизни? Не ему ли с молодости угрожают бури судьбы? Не ему ли стремятся заковать и мысль и волю?

В городе уже говорят о театральных премьерах и предстоящих балах. Пушкины получают первые приглашения. Большая новость – эти приглашения приходят по городской почте, только что учрежденной в Петербурге. Почта завоевывает всеобщее признание. Ею пользуются и светские и деловые люди, шутники и любители анонимных интриг. Рассказывают забавные анекдоты. Но какое же новшество обходится без курьезов?

На Мойку, в дом княгини Волконской, прибывают элегантные конверты, украшенные гербами. Светская жизнь вступает в свои права.

Наталья Николаевна не выходит из модных лавок. Суматошится, разъезжая по городу, Коко. Обе опаздывают к обеду. Азинька смотрит на сестер укоризненно. Сестры, чтобы умиротворить ее, наперебой рассказывают, какие прелестные модели получены к сезону из Парижа.

Александр Сергеевич правит корректуры. Он ведет счет уже не на дни, а на часы. Приготовлен для печати ответ академику Лобанову, ответ всем холопствующим перед властью перьям, всем путающим литературу с доносами и сыском. Приготовлено письмо таинственного А. Б., вкладчика в журнал из Твери.

Когда Михаил Евстафьевич Лобанов в своем «Мнении», читанном в академии, напал на критика, пиратствующего в словесности, он не назвал его имени. Пушкин в ответе Лобанову в свою очередь не может назвать по имени Виссариона Белинского. Но это имя почетно названо в письме А. Б. …Стало быть, союз заключен и будет объявлен на страницах «Современника». Однако Александр Сергеевич с особой тщательностью скрывает тайну А. Б. Достаточно и того, что он, как редактор-издатель, поместит это письмо в своем журнале.

От кого же скрывать, однако, редакционную тайну? От прежних сотоварищей по журналу? Но они отходят от «Современника» все дальше и дальше. Если бы поэт поставил свое имя под всеми материалами, написанными им лично для выходящего номера, в оглавлении пестрела бы фамилия автора: «Пушкин, Пушкин, Пушкин…»

Титанический труд, – но долго ли он может продолжаться? А ведь именно в этой книжке журнала читатели прочтут: «Современник» будет издаваться и в следующем, 1837 году.

Правда, Александр Сергеевич знает – к тому времени он не будет в одиночестве. Для этого и отправлено письмо к Павлу Воиновичу Нащокину в Москву. Нащокину дается важное поручение – пригласить на постоянную работу в «Современник» Виссариона Григорьевича Белинского, в котором редактор-издатель «Современника» превыше всего ценит независимость мысли. Пригласить Белинского следует Павлу Воиновичу срочно, твердо и решительно, чтобы ехал молодой критик в Петербург, к Пушкину, безотлагательно.

Когда думает об этом Александр Сергеевич, лучше идет работа.

– Ты не забыл, что мы званы завтра в Царское, к Карамзиным? – Наталья Николаевна вошла в кабинет и встала около письменного стола. Смотрела на заваленный рукописями и корректурами стол и удивлялась: никогда еще не скапливалось у мужа столько бумаг.

Пушкин откинулся в кресле. Смотрел на жену утомленными, непонимающими глазами.

– К Карамзиным? Ох, нельзя мне сейчас отрываться, Таша! Один за всех остался в журнале. И представь – во всем Петербурге не вижу дельного помощника… Но к Карамзиным, ангел, конечно, поедем.