Текст книги "Павел I"

Царство

Случай царствования и гибели императора Павла Первого – может быть, конечно, очень яркий, но отнюдь не далеко из ряда вон выходящий. В ночь на 7-е ноября 1796 года и в ночь на 12-е марта 1801 года все происходило, конечно, иначе, чем в ночь на 29-е июня 1762 года, или днем 25-го декабря 1761 года, или в ночь на 25-е ноября 1741 года, или в ночь на 9-е ноября 1740 года, или днем 25-го февраля 1730 года, или 19-го февраля того же года, или 6-го мая 1727 года, или 28-го января 1725 года. Но случившееся тогда вместе с тем так похоже на происходившее всегда в XVIII столетии, что невольно приходит мысль о каком-то наследственном недуге нашей истории: кажется, что она возвращается в одну и ту же исходную точку, откуда вроде бы и пробует двинуться в новом направлении, но все равно, как зачарованная, приходит туда же, откуда вышла. Каждое новое царствование возвращает нас к исходному пункту. Каждый раз мы верим, что будет лучше. Каждый раз получается как всегда.

Однако, если вглядеться в прошлое других стран, можно заметить, что таким недугом поражена не только наша история, и это обнадеживает: мы не одиноки в мире. Наша история тоже подчиняется всеобщим законам времени, следовательно, и мы не забыты Провидением. Просто страна у нас слишком давно заселилась и слишком большая, отчего сила первобытных привычек у нас крепче, а скорость перемен медленнее, чем у других.

Конечно, тяжело ждать, и, действительно, все время не хватает отдельной человеческой жизни. Поэтому, очевидно, мы так нетерпеливы, и не зря, наверное, иностранцы так часто говорили в XVIII веке о нашей наклонности к революциям.

Но почему-то, совершая новую революцию и возводя на престол чаянную всеми особу, мы скоро разочаровываемся в ней, видим, что вручили себя не той персоне, сыплем на нее проклятия за свою несбывшуюся жизнь и переносим надежды на новую особу, молчаливо препоручая близстоящим к трону свершить очередной переворот.

Наш бодрый народ бесконечно мудрее. Помните, как отвечал унтер Григорий Иванов на вопрос, верит ли он в смерть Павла и будет ли присягать Александру? «Да, – отвечал унтер, – буду, хоть он и не лучше, но, так или иначе, кто ни поп, тот и батька». А как отвечал другой солдат на вопрос Ивана Ивановича Дмитриева, кому он сегодня присягает? – «Да Александру Македонскому, что ли!»

Впрочем, учась у народа терпению, можно дотерпеться только до Пугачева. Это тоже не выход.

Выхода, в общем-то, нет.

Есть только надежда: всякое и каждое как всегда – всегда иначе, чем было. И по прошествии поколений мы все-таки обнаруживаем, что, хотя, в общем-то, всё осталось, как было, но нечто уже необратимо переменилось. Жаль, что догадываемся мы об этом, когда переменить в самом прошлом уже ничего нельзя.

* * *

Итак, в ночь на 7-е ноября 1796 года и в ночь на 12-е марта 1801 года все происходило так же как, но совсем иначе. Вернемся и сравним:

28-го января 1725 года умер Петр Первый. Умолк грозный голос, закрылся страшный взгляд.

Он умер, оставив верным подданным свое всепроникающее имя, но не завещав никаких распоряжений о наследнике престола, кроме указа еще 1722 года, учинявшего «дабы всегда сие было в воле Правительствующего Государя, коему оной хощет, тому и определить наследство» (ПСЗ. Т. 6. С. 497).

По семейному обычаю, которому он сам когда-то намеревался следовать, надо было завещивать царство старшему из сыновей.

Но единственный его сын, доросший до зрелого возраста, – Алексей – изменил ему, был предан следствию и истреблен. Прочие сыновья умерли младенцами. При такой диспозиции выбор не был обширен: из мужских ветвей древа династии жив оставался только малолетний внук Петр, сын убиенного царевича Алексея.

Прочая отрасль корени дома Романовых была сплошь женская да девичья: вдова усопшего императора Екатерина да две ее дочери от него – замужняя Анна и девица Елисавета.

Люди дальновидные могли прибавлять в этот реестр еще трех Ивановн – племянниц императора: Анну, Екатерину и Прасковью – дочерей его брата Иоанна, когда-то, на заре его царствования, еще в ту пору, когда счет годам вели не от рождества Христова, а от сотворения мира, бывшего его совместником на престоле.

Но так, если поминать всю родню, можно дойти и до царицы Евдокии – первой жены императора, отправленной им тридцать лет назад в монастырь и там тихо доживающей свою ветхую жизнь.

Весь этот список перебирали мысленно близстоящие к одру императора в последние дни его болезни и в первые часы после кончины. Каждый понимал, что если в новое царствование он окажется на аршин дальше от трона, чем его сосед, то может остаться не только без приобретенных за время близстояния чинов и пожитков, но и без головы. Посему желалось провозгласить такую персону, близ коей сумелось бы не только принести пользу отечеству, но и не сделать урона себе.

Самым расторопным в первые часы стал светлейший князь Меншиков. Ко дворцу, где собрались высшие чины государства, примаршировали гвардейские полки, и правительствующей монархиней возгласили вдову Екатерину.

В помощь ее единодержавной жизни образовали Верховный Тайный совет, первым действующим лицом коего сделался понятно кто.

Два года властвовал светлейший князь Меншиков, а в начале третьего государыня Екатерина занемогла. Светлейший отлично знал, что если в его руках не будет живого наследника или наследницы – дни его сочтены. Слишком он многих обидел, да и его несчетные сокровища давно побуждали у современников одно сильное желание: поделить их между собой.

Тогда светлейший стал усердно ласкать забвенного на время его владычества одиннадцатилетнего отрока – внука Петра: сейчас отрок был самой удобной персоной для водружения на престол – в его пользу свидетельствовали мужеский пол и нежный возраст, позволявшие надеяться на благой успех его воспитания для успокоения своей безбедной старости. Светлейший поселил отрока у себя в доме и стал делать приуготовления к его обручению со своей дочерью.

Его самоуправством были недовольны все, но особенно те, которые два года назад помогли Меншикову провозгласить Екатерину.

– Меншиков овладел всем Верховным советом; Меншиков что хочет, то и делает, – говорили они и решали в междусобойных разговорах, что лишь императрица испустит дух, то скажут светлейшему: – Полно, миленький, и так ты нами долго властвовал, поди прочь! (Соловьев. Кн. X. С. 173)

Но кроме разговоров ничего не делали, и за то были свезены в Тайную канцелярию, повешены на дыбу, лишены чинов и усланы – граф Толстой в Соловки, граф Девиер – в Сибирь, генерал-аншеф Бутурлин – в дальние деревни.

6-го мая государыня Екатерина наконец умерла.

На другой день огласили ее тестамент: своей последней волей она оставляла отрока Петра наследником престола и на его супружество с княжной Марьей Меншиковой изъявляла матернее благословение. Через три недели отрок император был обручен с дочкой светлейшего князя.

Но тут Меншиков заболел – не смертельно, да надолго, что в его положении было все равно, что смертельно, ибо врагов своих светлейший пересажал не всех. На время его недуга отрока поселили отдельно и окружили иными заботами. Воспитатель младого Петра – многохитрый Андрей Иванович Остерман – писал Меншикову сладкие письма о том, как скучает государь по его светлости, а сам тем временем подставлял отрока таким влияниям, что когда светлейший встал с одра болезни, отрок почитал его злейшим врагом своего величества, и скоро Меншиков с дочерью и прочим семейством отбыл под караулом умирать в Сибирь.

В феврале 1728-го года по случаю коронации государя двор, гвардия и верховные чины последовали из Петербурга в родную столицу – в Москву.

Государю понравились здешние просторы, а у иных близстоящих под Москвой располагались собственные поместья. И как-то само собой вышло, что назад в Петербург никто возвращаться не хотел. Москва снова становилась настоящей столицей.

В разгар коронационных балов и фейерверков в Кремль привезли всерадостное известие о прибавлении мужской отрасли корени Петрова: 10-го числа февраля в Голштинии, у цесаревны Анны Петровны и герцога Голштинского Карла-Фридриха родился сын – государю Петру Второму двоюродный братец. Младенца назвали Карл-Петер – в память двух его великих дедов: Петра Первого и Карла Двенадцатого – шведского короля, которого, бывало, наш Петр побеждал под Полтавой. При удобном случае младенец мог стать или шведским, или русским государем.

Имя его еще прогремит по российским просторам. Пока никто об этом не знает.

* * *

Отрок император Петр Второй рос не по летам крупен и самодержавен. Во всех его повадках мерещилось, что с летами станет грозным царем. Еще при начале царствования он топал ногами на самого Меншикова: «Я тебя научу, что я император и что мне надобно повиноваться!» (Соловьев. Кн. X. С. 109)

Может быть, многоумный Остерман и хотел бы посеять в нем семена высшего просвещения и тонкого политеса, но почва была безблагодатна: дерзкий нрав и ранняя уверенность в своей царской безнаказанности делали отрока неуязвимым для наук, отчего после крушения Меншикова ему вовсе перестали докучать наставлениями. – Больше всего на свете отрок любил охоту, и его скоропостижное царствование промчалось под лай собак и зык егерей.

Все в государстве совершалось теперь как-то само собой. Новых строительств не затевали, старых не возобновляли, войн не вели, флот гнил, мостовые ветшали. Но желать или опасаться скорого возвращения империи на старую дорогу Московского царства было уже неразумно и бессмысленно. Верховные чины империи, независимо от числа номеров в их родословных – ни внуки бояр Алексея Михайловича, ни паче того выскочки гнезда Петрова – совсем не собирались что-то менять в управлении державой, заведенном первым императором. Только сила усердия и степень исполнительности стали ныне полегче прежних.

«Все в России в страшном расстройстве, – извещали своих государей иностранные посланники при московском дворе. – Царь не занимается делами и не думает заниматься; денег никому не платят, и Бог знает, до чего дойдут финансы; каждый ворует сколько может. Все члены Верховного совета нездоровы и не собираются; другие учреждения также остановили свои дела; жалоб бездна» (Из донесений саксонского резидента Лефорта и испанского посланника де Лириа // Соловьев. Кн. X. С. 137).

В утолении охотничьих страстей императора более других успели князья Долгорукие: князь Василий Лукич, да князь Василий Володимирович, да князь Алексей Григорьевич. Сын Алексея Григорьевича, девятнадцатилетний князь Иван, стал путеводителем государя по всем дорогам, манящим отроческую душу, а дочь Алексея Григорьевича была с государем обручена. Но…

Но – самое важное слово при рассказе о событиях жизни, ибо повседневность слишком алогична для ума человеческого, и это но – главный повествовательный прием, с помощью которого мы перекидываем мост над пропастью, разъединяющей складный замысел и неподчиняющуюся ему жизнь. – Итак, отрок император Петр Второй умер через полтора месяца после обручения с княжной Катериной Долгорукой. Он простыл во время крещенского парада, затем по телу поползли пятна оспы, и в ночь с 18-го на 19-е января его не стало. Близстоящие к одру должны были срочно решать проклятый вопрос: кому править?

Из мужеской отрасли дома Романовых жив-здоров был двухлетний младенец Карл-Петер, сын голштинского герцога, родной внук Петра Великого (тот самый, чье имя еще прогремит по нашим просторам). И хотя мать младенца – Анна Петровна – отказывалась в свое время за себя и за всю голштинскую фамилию от притязаний на наш престол, а голштинский младенец был лютеровой веры, – все это можно было забыть, младенца перекрестить и вспомнить о тестаменте Екатерины, по которому значилось, что, буде отрок Петр умрет бездетным, то по его смерти престол наследуют дочери Екатерины – Анна и Елисавета – а буде у кого из них к тому времени родится сын, то наследует он.[39]39
  См.: «Ежели великий князь <Петр II> без наследников преставится, то имеет по нем цесаревна Анна с своими десцендентами, по ней цесаревна Елисавета и десценденты, а потом великая княжна <Наталия, сестра Петра II, умершая в 1728 г. > и ее десценденты наследовать, однако ж мужеска пола наследники пред женским предпочтены быть имеют. Однако ж никогда российским престолом владеть не может, который не греческого закона или кто уже другую корону имеет» (Соловьев. Кн. X. C. 78).


[Закрыть]

Сын у Анны родился. Сама Анна умерла. Но про Карла-Петера вспомнить забыли.

Еще меньше хотели в Верховном совете думать о правах младой красавицы Елисаветы, живущей под боком, в Москве. Провозглашать ее – значило бы посадить себе на шею персону не менее своенравную, чем ее усопший племянник или покойный отец. Хотелось кого-то потише, посмирнее, поблагостнее, а главное – продлить собственную волю как-нибудь понадежнее: письменным образом – написав от лица нового государя закон о своих привилегиях.

«И долго разглагольство было о наследнике государе с немалым разгласием, – вещает летописец. – Князь Алексей Григорьевич Долгорукий, невесты новопреставленного государя родитель, дочери своей скипетра домогался <…>, не устыдился показать и некое письмо, якобы Петра II завет, <…> которым будто бы он державы своей наследие невесте Екатерине укрепил. – Дивное всем стало князя Алексея бесстудие <…>, и на требование его, весьма непристойное и смеха достойное, никто не посмотрел. <…> – По отвержении же того домогательства требовано других господ мнение» (Феофан. С. 118). И тут один из Верховного совета – князь Димитрий Михайлович Голицын – произнес имя одной из Ивановн – Анны – дщери давно-покойного царя Иоанна (того, который был совместником Петра Первого сорок лет назад), вд вой герцогини Курляндской: женщина она была одинокая, жалобная и, судя по тому, что знали про нее в Москве, тихая и к противодействиям не склонная.

А лишь вспомнили, что дщерь Иоаннова такова, то князь Димитрий Михайлович сказал:

– Воля ваша, только надобно нам себе полегчить.

Его сначала не поняли:

– Как себе полегчить?

– Так полегчить, – объяснил князь Димитрий Михайлович, – чтоб воли себе прибавить.

Князь Василий Лукич Долгорукий засомневался:

– Хотя и зачнем, да не удержим этого.

– Правда, удержим, – утешил князь Димитрий Михайлович и, видя колебание, поторопил: – Будь воля ваша, только надобно, написав, послать к ея величеству пункты (Соловьев. Кн. X. С. 196).

Пункты, они же кондиции, имели смысл законно упорядочить в пользу Голицыных и Долгоруких образ правления, составившийся за последние пять лет – императрица Анна Иоанновна наикрепчайше обещается Верховный Тайный совет в восьми персонах всегда содержать и без согласия Верховного совета: 1. Ни с кем войны не всчинять. 2. Миру не заключать. 3. Верных наших подданных никакими новыми податями не отягощать. 4. В знатные чины никого не определять. 5. У шляхетства живота и имения и чести без суда не отымать. 6. Вотчины и деревни не жаловать. 7. В придворные чины не производить. 8. Государственные доходы в расход не употреблять. – К сему уточнялось, чтоб гвардии и прочим полкам быть под ведением Верховного совета (Корсаков. С. 17–18).

За своеручной подписью Анны в Курляндию поехал князь Василий Лукич Долгорукий.

Ей, наверное, в самых сладких сонных видениях не грезилось возносить свою вдовью жизнь на такой градус благополучия. Великий дядюшка ее, Петр Первый, выдал ее замуж за герцога Курляндского из своего расчета: сделать Курляндию близкой к России не только территорией, но и политическим интересом. Герцог Курляндский умер в 1711-м году, почти тотчас после свадьбы, и все двадцать лет, протекшие между его безвременной кончиной и тем днем, когда явился с пунктами князь Василий Лукич, Анна прожила вдали от родных мест, без мужа и без возможности его законно иметь.

Случаи выйти замуж были – к ней сватались принцы из Пруссии и из Саксонии. Но в Петербурге опасались недружественных иноземных умыслов о Курляндии и замужеству Анны Иоанновны не помогли.

Время от времени Анна писала в Петербург жалостные напоминания о своем безденежье: не хватало то кружев, то брильянтов, то платьев, приличных герцогиньскому сану.

Все это разумел князь Димитрий Михайлович Голицын: извлекши Анну Иоанновну из курляндского забытья, хотелось верить в ее неленостную благодарность, а обставив ей престол ограничительными пунктами, можно было и дышать полегче, и содеять нечто важное для отечества, не говоря уж о себе.

Но…

Как ни погоняй историю, направление ее движения всегда зависит от сцепления случайностей, современного состояния умов и наличия под рукой некоторой воинской силы. Угадал случайности, рассчитал состояние умов и имел под своей командой два-три гвардейских полка – можно диктовать истории правила движения.

Остановить историю может один только случай, или одно только состояние умов, или один военный отряд (лучше, конечно, особого назначения, вроде гвардейского). Но осмысленно направить ее течение по своей воле можно только совокупно угадав, рассчитав и имея.

Князь Димитрий Михайлович Голицын, и князь Василий Лукич Долгорукий, и остальные шесть верховных лиц государства скоро получили тому несомненный пример. С Анной Иоанновной они все определили точно: та приняла князя Василия Лукича трепетно и, наскоро подписав пункты, засобиралась в Москву садиться на престол. Однако как ни желали верховные персоны сокрыть свой умысел о пунктах от прочего шляхетства, весть о новом образе правления разлетелась по Москве и скороходно дошла до самых окраин государства.

Шляхетство взволновалось. Столько вольных речей, сколько было сказано в первые три февральские недели 1730-го года, – никогда прежде на Руси не слышалось.

– Долго ли нам будет терпеть, что нам головы секут? Теперь время думать, чтоб самовластию не быть, – говорили одни (Слова П. И. Ягужинского // Соловьев. Кн. X. С. 203).

– Слышно здесь, что делается у вас или уже сделано, чтоб быть у нас республике, – говорили другие. – Боже сохрани, чтоб не сделалось вместо одного самодержавного государя десяти самовластных и сильных фамилий: и так мы, шляхетство, совсем пропадем и принуждены будем горше прежнего идолопоклонничать и милости у всех искать, да еще и сыскать будет трудно (Слова А. П. Волынского // Соловьев. Кн. X. C. 199).

Боялись и самовластия одной персоны, и многовластия – понимали: полегчит только восьми верховным лицам, а прочему шляхетству настанет новая тягота; а то, перегрызшись между собой, сделают смуту – и опять все пропали.

Стали собираться друг у друга, придумывать, как спастись. Отыскались знатоки иностранных образцов правления; стали писать прожекты об устроении парламента: чтоб учредить вышнее и нижнее правительство, чтоб и правительства и Сенат были выборными, чтоб в выборах участвовало все шляхетство…

«Все русские вообще желают свободы, – наблюдали иностранные послы за движением умов в Москве, – но они не могут согласиться относительно меры и качества ее и до какой степени следует ограничить самодержавие <…>. Одни хотят ограничить права короны властью парламента, как в Англии, другие – как в Швеции; иные полагают учредить избирательную форму правления по образцу Польши <…>. Но если императрица сумеет хорошо войти в свое новое положение и послушается известных умных людей, то она возвратит себе в короткое время полное самодержавие, ибо русская нация хотя много говорит о свободе, но не знает ее и не сумеет воспользоваться ею» (Из февральских донесений 1730 г. прусского посланника Мардефельда и французского посланника Маньяна // Сб. РИО. Т. 15. С. 414; ПНРИ. Т. 1. С. 362).

25-го февраля около Кремля собралось до восьмисот человек: тут были и генералитет, и гвардия, и прочее шляхетство. Депутация от шляхетства прошествовала к государыне и, положив к стопам ея свою челобитную, всепокорнейше просила повременить с исполнением подписанных пунктов, а прежде почитать другие прожекты.

Не успели присутствовавшие при сем верховные лица опамятоваться, а государыня уж подписала шляхетную челобитную. И быть бы у нас выборному парламенту, ограниченной монархии и прочим льготам, если бы не возгласы из гвардейских рядов:

– Не хотим, – кричали, – чтоб государыня жила по законам. Пусть учиняет, что хочет, как ее отцы и деды делывали. Мы за нее головы сложим, а скажет она – головы ее утеснителям оторвем.

Тогда государыня молвила:

– Вижу, что я здесь небезопасна; повинуйтесь генералу Салтыкову, и только ему одному. (А Салтыков был ей близкий родственник.)

Что могло на то возразить благородное шляхетство?

Смекнув, составили они новое прошение, где просто, по-честному, сказали: «<…> и всепокорно просим всемилостивейше принять самодержавство таково, каково Ваши славные и достохвальные предки имели, а присланные к Вашему Императорскому Величеству от Верховного совета и подписанные пункты уничтожить» (Соловьев. Кн. X. С. 213). – Правда, они не вовсе от своих прожектов отступались и прибавили в прошении, что ищут императрицыной милости, чтоб в Сенат, и в президенты коллегий, и в губернаторы персоны не назначались, а баллотировались от шляхетства, и прочее тому подобное.

Видя, что и гвардия, и шляхетство восстали против Верховного совета, государыня спросила князя Василия Лукича Долгорукого:

– Как? Разве пункты, которые мне поднесли, были составлены не по желанию целого народа?

– Нет! – закричало благородное шляхетство и гвардейство.

– Так, значит, ты меня, князь Василий Лукич, обманул!

После сего принесена была в дворцовую залу подписанная бумага с пунктами, и государыня ее публично раздрать изволила.

Князь Димитрий Михайлович Голицын только и мог, что сказать:

– Трапеза была уготована, но приглашенные оказались недостойными; знаю, что я буду жертвою неудачи этого дела (Соловьев. Кн. X. С. 214–215).

* * *

О прожектах шляхетства более не вспоминали. Верховный совет упразднили. Учредили Кабинет министров из трех лиц. Ни Голицыны, ни Долгорукие в число трех не вошли. Участь их была решена.

Долгоруких уже в 1730-м году отодвинули сначала от должностей, затем от чинов и имений, и сослали: кого в Соловки, кого в Березов, кого в Шлиссельбург. А князь Димитрий Михайлович Голицын угодил под следствие в 1736-м: приговорили его к смертной казни (по какому поводу – неважно; повод нашелся), но всемилостивейше простили и только посадили в Шлиссельбургскую крепость, где он сразу умер, отчасти от старости, отчасти от потрясений. Долгоруким тоже не дали долго жить: в 1738-м году до Петербурга дошло, что они в Березове шалят: произносят поносные речи о государыне. Послали шпиона; тот подтвердил; Долгоруких извлекли из ссылок на новое следствие; узнали много подробностей – особенно о том, что они думали восемь лет назад, в январе-феврале тридцатого: как собирались посадить дочку князя Алексея Григорьевича на престол и подобное. Покачав несколько месяцев на дыбе, некоторым Долгоруким поотсекли головы: и бывшему князю Василию Лукичу, и бывшему князю Алексею Григорьевичу, и бывшему вожатому отрока императора Петра – Ивану Долгорукому. Прочих Долгоруких разослали по новым ссылкам. Престол теперь обсели немцы – так поняли все уцелевшие, кого новые верховодцы державы – Бирон, Миних и Остерман – обскакали в чинах, должностях и наградах. И хотя что Миних, что Остерман вступили в русскую службу еще при Петре Великом, а Бирону никогда не достало бы русской смекалки награбить столько, сколько грабливали Меншиков или Долгорукие, – вот уже два с половиной века мы обличаем немцев при дворе Анны Иоанновны и не обличаем немцев при дворе Петра Первого. Может быть, так происходит потому, что мы все еще никак не избавимся от тягостного впечатления, произведенного казнью одного из обличителей, благодаря чьим злословным речам укоренилась обида на немецкое засилье.

О казни этой речь впереди – дело было громкое, все о нем знают, а кто желает припомнить его подробности – пусть сразу заглянет в 1740-й год. Мы же пока находимся при начале царствования государыни Анны Иоанновны, и, чтоб не распалась цепь времен, должны помянуть ее хотя бы страницей рассказа.

«Станом была она велика и взрачна. Недостаток в красоте награждаем был благородным и величественным лицерасположением. Она имела большие карие и острые глаза, нос немного продолговатый, приятные уста и хорошие зубы. Волосы на голове были темные, лицо рябоватое и голос сильный и проницательный. – Сложением тела была она крепка и могла сносить многие удручения» (Э. Миних. С. 165). – Если б такой гренадероподобный вид имела женщина умная и проницательная не одним голосом, – то, наверное, никто не запомнил бы ни продолговатого носа, ни ряби на щеках и не выставил бы за достоинство хороших зубов. Но государыня Анна, владея обширной статью, располагала разумом малопоместительным, и все ее женские и человеческие добродетели сосредоточились в одном пункте жизни: она являла собой образец преданной любовницы и, если б на то была господня воля, стала бы добродетельной женой и матерью. Но, волею династических соображений своего великого дядюшки, потеряв супруга через месяц после свадьбы, она так и осталась без законного повелителя и принуждена была жить в браках неосвященных: сейчас ее повелителем был Эрнст-Иоганн Бирон.

Прошлое Бирона покрыто мраком тайн. Говорят, в молодости он сидел в тюрьме за драку с убийством и что еще при Петре Великом хотел пристроиться к русскому двору, но туда его не пустили. В конце концов он остался на родине и к 1728-му году стал полным курляндским хозяином. И видом и нравом он был суров: настоящий повелитель. Анна Иоанновна предалась ему безоглядно. Он улыбался – она сияла; он хмурился – она мрачнела; он был большой охотник до лошадей – она ради него научилась в сорок лет ездить на лошади; он не мог жить без карточной игры – и каждый вечер при дворе Анны Иоанновны играли в карты.

Конечно, люди остаются людьми, и не случается в мире полных совпадений: были и у Анны Иоанновны свои наклонности, отличные от бироновых. Она любила ружейную пальбу и, бывало, тешилась тем, что стреляла из окна опочивальни по всему мимопролетающему – не только ворон и галок сшибала с лету, но даже скорых воробьев (Э. Миних. С. 164). А еще любила глядеть на медвежью травлю. И вообще любила смешные забавы. При ней всегда был штат шутов и дурок: велит им стать всем носом к стенке, а одному идти сзади и каждому пинать под коленки – он их пинает, а они падают; или велит друг с другом царапаться. Очень изволила смеяться на их дурацкие проделки.

Так они и жили. Бирон с утра отправлялся к своим лошадкам, а государыня, откушав кофея, забавлялась с шутами и дурками, а то постреливала из ружья или просто смотрела в окно. После обеда почивали немного, затем совершали променад, вечером начиналась карточная игра. В государственные деяния Анна Иоанновна вмешиваться не старалась, предоставив надзор за ними Бирону, а исполнение – трем кабинет-министрам.

Переехав в Москву, а затем в 1731-м году из Москвы в Петербург, они не очень изменили обыкновений курляндской жизни, хотя, спору нет, жить стали поярче и пошире – теперь денег не надо было просить ни у кого, и заблистало на дворцовых приемах злато и серебро, засверкали жемчуга, алмазы, бриллианты, засветились иллюминации и фейерверки, зазеленели оранжерейные сады, заструились фонтаны, загремел оркестр, запела италианская опера, и вся Европа наполнилась слухом о роскошестве и пышности нового петербургского двора.

Много золота, много блеска, много торжества – значит, сильная государыня, значит, великие люди, значит, могущая держава. Чем ослепительнее и громче придворный праздник – тем чаще соседи станут завидовать: Россия – цветущая, Россия – непобедимая, Россия – неколебимая.

Сбылось замысленное Петром Великим.

И вот уже Россия воюет в Европе, фельдмаршал Миних осаждает Гданск – на помощь полякам плывут французы, потому что они хотят, чтобы польским королем стал Станислав – тесть их короля Людовика; но французы побиты, рассеяны, взяты в плен, Станислав бежит, и мы сажаем на польский престол своего короля – Августа Третьего. – А затем мы идем дальше, входим во владения Порты и в земли, туркам солидарные. И вот фельдмаршал Миних победоносным походом ворвался в Крым, взял Очаков, Яссы, Хотин:

 
Россия, коль щастлива ты
Под сильным Анниным Покровом!
Какие видишь красоты
При сем торжествованьи новом!
Военных не страшися бед:
Бежит оттуду бранный вред,
Народ где Анну прославляет.
Пусть злобна зависть яд свой льет,
Пусть свой язык ярясь грызет;
То наша радость презирает.[40]40
  Речь идет о двух войнах времен Анны Иоанновны: войне за польское наследство (1733—35) и русско-турецкой войне (1735—39).


[Закрыть]
 

(Ломоносов. Т. 8. С. 29)