Текст книги "Павел I"

«Мы, действительно, застали императора уже разбуженным этим криком и стоящим возле кровати, перед ширмами. Держа шпаги наголо, мы сказали ему:

– Вы арестованы, ваше величество!

Он поглядел на меня, не произнеся ни слова, потом обернулся к князю Зубову и сказал ему:

– Что вы делаете, Платон Александрович?

В эту минуту в комнату вошел офицер нашей свиты и шепнул Зубову на ухо, что его присутствие необходимо внизу, где опасались гвардии <т. е. гвардейских солдат>. Тем более должны были бояться этой гвардии, что граф Пален еще не прибыл со своей свитой и батальоном для занятия главной лестницы замка, отрезавшей всякое сообщение между гвардией и покоями императора. <…> В эту минуту другие офицеры, сбившиеся с дороги, беспорядочно ворвались в прихожую: поднятый ими шум испугал тех, которые были со мною, они подумали, что это пришла гвардия на помощь к императору, и разбежались все, стараясь пробраться к лестнице. Я остался один с императором, но я удержал его, импонируя ему своим видом и своей шпагой. Мои беглецы, встретив своих товарищей, вернулись вместе с ними в спальню Павла, теснясь один на другого <…>. Я вышел <…>. Я узнал потом те немногие слова, какие произнес император <…>:

– Арестован, что это значит арестован?

Один из офицеров отвечал ему:

– Еще четыре года тому назад с тобой следовало бы покончить!

На это он возразил:

– Что я сделал?

Вот единственные произнесенные им слова» (Беннигсен. С. 119–120, 144–145).

«В это время те из заговорщиков, которые слишком много выпили шампанского, стали выражать нетерпение, тогда как император, в свою очередь, говорил все громче и начал сильно жестикулировать <…>. Граф Николай Зубов, человек громадного роста и необыкновенной силы, будучи совершенно пьян, ударил Павла по руке и сказал:

– Что ты так кричишь!

При этом оскорблении император с негодованием оттолкнул левую руку Зубова, на что последний, сжимая в кулаке массивную золотую табакерку, со всего размаху нанес правою рукою удар в левый висок императора, вследствие чего тот без чувств повалился на пол» (Саблуков. С. 88). «Офицеры, число которых еще возросло, так что вся комната наполнилась ими, схватили его и повалили на ширмы, которые были опрокинуты на пол <…> <…> <…> <…> <…><…> <…> <…> <…> <…> <…>

<…> <…> <…> Кто-то из офицеров сказал мне: – С ним покончили» (Беннигсен. С. 120).

«Как только император испустил дух, все убийцы разбежались, опять Беннигсен остался почти один. Он приказал уложить тело императора на кровать <…>, расставил везде часовых» (Ланжерон. С. 147). «Весть о кончине Павла была тотчас же доведена до сведения графа Палена <…>. Пален не пошел вместе с заговорщиками <…>. Пален очень хладнокровно все предусмотрел <…>. Если бы Павел спасся (как это и могло случиться), граф Пален, вероятно, арестовал бы Александра и изменил бы весь ход дела <…>. Войска были собраны по его приказу, чтобы, глядя по обстоятельствам, или явиться на подмогу к императору, или послужить для провозглашения его преемника» (Ливен. С. 188; Саблуков. С. 92). – «Как только Пален узнал о смерти императора, он отправился к г-же Ливен, гувернантке молодых великих княжен и близкому другу императрицы Марии; он разбудил ее и поручил ей сообщить эту страшную весть императрице <…>. Г-жа Ливен разбудила императрицу и сообщила ей, что с императором апоплексический удар и что ему очень дурно. – Нет, – воскликнула она, – он умер, его убили! – Г-жа Ливен не могла долее скрывать истины; тогда императрица бросилась в спальню своего мужа» (Ланжерон. С. 148). – «Она с криком требовала, чтобы ее допустили к усопшему. Ее убеждали, что это невозможно. Она на это восклицала: – Так пусть же и меня убьют, но видеть его я хочу!» (Ливен. С. 192–193) – «Из этого можно судить о чувствительности и о супружеской любви императрицы Марии» (Ланжерон. С. 148).

«Что касается Александра и Константина, то большинство лиц, близко стоявших к ним в это время, утверждали, что оба великих князя, получив известие о смерти отца, были страшно потрясены, несмотря на то, что сначала им сказали, что император скончался от удара, причиненного ему волнением, вызванным предложениями, которые ему сделали заговорщики» (Саблуков. С. 96).

«Между тем войска гвардии выстроились во дворе и вокруг дворца <…>. Молодой генерал Талызин командовал Преображенским полком, в котором всегда служил; он <…> сказал солдатам: – „Братцы, вы знаете меня 20 лет, вы доверяете мне, следуйте за мною и делайте все, что я вам прикажу“. Солдаты пошли за ним, не зная, в чем дело, и убежденные, что они призваны для защиты своего государя; но когда они узнали, что от них скрыли, между ними поднялся тревожный ропот <…>. Талызин кричит: – Да здравствует император Александр! – гробовое молчание среди солдат. Зубовы выступают, говорят с ними и повторяют восклицание Талызина – такое же безмолвие» (Ланжерон. С. 148–149).

«И в конной гвардии солдаты не хотели присягать новому императору, не убедившись сперва в смерти Павла. Посланы были в Михайловский замок за знаменами унтер-офицер Григорий Иванов и несколько солдат при корнете Филатьеве. Их допустили к телу покойного императора и, когда, по возвращении в казармы, Саблуков спросил Григория Иванова, убедился ли он в смерти государя: – Да, ваше благородие, – отвечал Григорий Иванов, – он крепко умер. – Будешь ли теперь присягать императору Александру? – Буду; хотя он и не лучше, но, так или иначе, кто ни поп, тот и батька» (Лобанов-Ростовский. С. 369–370).

«Между тем <…> император Александр предавался в своих покоях отчаянию, довольно натуральному, но неуместному. Пален, встревоженный образом действия гвардии, приходит за ним, грубо хватает его за руку и говорит: – Будет ребячиться! Идите царствовать, покажитесь гвардии» (Ланжерон. С. 148–149).

«В 7 часов утра императрица была наконец допущена к телу супруга. Сцена произошла раздирательная» (Ливен. С. 193). – «Наскоро созван был Сенат и все присутственные места; они также приведены были к присяге. Императрица Мария волей-неволей присоединилась к остальным подданным своего сына <…>.

В девять часов утра водворилось полное спокойствие» (Ланжерон. С. 149).

«В 10 часов мы все были на вахт-параде, во время которого прежняя рутина была соблюдена» (Саблуков. С. 94), – все, «что в подражание пруссакам введено <…>, осталось ненарушимым: те же по военной службе приказы, ежедневные производства, отставки, мелочные наблюдения, вахт-парады, экзерцир-гаузы, шлагбаумы» (Шишков. С. 85).

«В конце парада мы узнали, что заключен мир с Англией и что курьер с трактатом уже отправлен в Лондон <…>. Крайне любопытно то, что г-жа Жеребцова <сестра Зубовых> предсказала печальное событие 11-го марта в Берлине и, как только она узнала о совершившемся факте, то отправилась в Англию и навестила своего старого друга лорда Уитворда, бывшего в течение многих лет английским послом в Петербурге» (Саблуков. С. 954).

«Как только известие о кончине императора распространилось в городе, немедленно же появились прически `а la Titus, исчезли косы, обрезались букли и панталоны; круглые шляпы и сапоги с отворотами наполнили улицы. Дамы также, не теряя времени, облеклись в новые костюмы, и экипажи, имевшие вид старых немецких или французских attelages, исчезли, уступив место русской упряжке, с кучерами в национальной одежде и с форейторами (что было строго запрещено Павлом), которые с обычной быстротою и криками понеслись по улицам» (Саблуков. С. 94–95).

«Не были более обязаны снимать шляпу перед Зимним дворцом <…>. Не обязаны были выходить из экипажей при встрече с императором <…>. Александр ежедневно гулял пешком по набережной в сопровождении одного только лакея <…>. Провоз книг был дозволен <…>. Через заставы можно было выезжать без билета от плац-майора <…>. Ненавистная Тайная экспедиция была уничтожена» (Коцебу. С. 359, 358). – «Крепость опустела от заключенных в ней, и на вратах ее неизвестною рукою написано было (как пишется на обывательских домах, уволенных от постановления солдат): свободен от постоя» (Шишков. С. 81). – «В столицу съезжались <…>. Анархия заступила место самого строгого правления <…>. Я сама видела гусарского офицера, скакавшего верхом по набережной <…> с криком: – Теперь можно делать все, что угодно» (Головина. С. 267–268).

* * *

«После смерти Павла Пален был сперва утвержден во всех его должностях и получил громадное влияние на ум императора Александра <…>. Императрица Мария терпеть его не могла, как и всех участников убийства своего мужа <…>. Императрица достигла того, что неосторожный министр впал в немилость. Сразу лишенный всех своих должностей и принужденный удалиться в Курляндию, в свои поместья, он стал проводить время попеременно то в прекрасном замке Екаве, возле Митавы, то в Риге. – Генерал Беннигсен был также предметом яростной ненависти со стороны императрицы-матери; она потребовала от сына, чтобы он никогда не жаловал ему маршальского жезла <…>. Князь Платон Зубов принужден был по прошествии некоторого времени переселиться в Курляндию, в свой великолепный замок Руэнталь. Затем он жил в Митаве и в Вильне.<…> Талызин умер 3 месяца спустя после императора. – Все офицеры гвардии, участвовавшие в заговоре, постепенно, один за другим, подверглись опале или были сосланы» (Ланжерон. С. 151–153).

«Вступление на престол Александра было самое благодатное: он прекратил царство ужаса <…>. Но образ вступления на престол оставил в душе Александра невыносимую тяжесть <…>. Он был кроток и нежен душою, чтил и уважал все права, все связи семейные и гражданские, а на него пало подозрение в ужаснейшем преступлении – отцеубийстве <…>. Он был добр, но притом злопамятен: не казнил людей, а преследовал их медленно, со всеми наружными признаками благоволения и милости» (Греч. С. 191–193).

НОВЕЙШИЕ АНЕКДОТЫ

«Дмитриев гулял по Кремлю в марте месяце 1801 г. Видит он необыкновенное движение по площади и спрашивает старого солдата, что это значит.

– Да съезжаются, – говорит он, – присягать государю.

– Как присягать и какому государю?

– Новому.

– Что ты, рехнулся что ли?

– Да, императору Александру.

– Какому Александру? – спрашивает Дмитриев, все более и более удивленный и испуганный словами солдата.

– Да Александру Македонскому, что ли! – отвечает солдат» (Вяземский. С. 417–418).

В 1803 году Франция готовилась к войне с Англией, и английское правительство искало способов совершить в Париже руками французских патриотов нечто подобное тому, что случилось в Петербурге с императором Павлом Первым. Заговор против Наполеона был составлен, но его участников арестовали еще до того, как они приступили к исполнению замысла. Во время следствия заподозрили, что заговор готовился в пользу герцога Энгиенского. – Когда-то, в конце 90-х, он вместе с отцом герцогом Бурбонским и дедом принцем Конде нашел политическое убежище в России. Теперь он жил на границе с Францией во владениях курфюрста Баденского, куда в марте 1804 года по приказу Наполеона сделал вылазку жандармский отряд, привезший герцога Энгиенского в Париж. Здесь его тотчас расстреляли. – Александр Первый, знавший покойного, объявил в Петербурге недельный траур и направил Наполеону ноту протеста. Из Парижа ответили: «Если бы в ту пору, когда Англия готовила убийство императора Павла, в Петербурге знали, что организаторы покушения располагаются вблизи границы, разве не постарались бы их захватить?» (Сб. РИО. Т. 77. С. 608)

Начался девятнадцатый век.

История есть мифология жизни: события вставлены в рамы анекдотов, анекдоты записаны в учебники, пересказаны в романах и превращены в национально-государственные символы. Все, что происходит в жизни, – в истории совершается по другим законам.

Жизнь состоит из частных случаев частного быта. Никто не знает, зачем она дана. Ее сюжеты – тихие, неяркие, утопающие в мелких подробностях. Здесь, в жизни, всякое нарушение рутины – катастрофа. Главное здесь – свобода, покой и благополучие частного лица.

Не так в истории. Ее сюжеты выстроены и упорядочены. Завязки и развязки судьбоносны, кульминации – целесообразны. Истории в Øдомы только глобальные цели: Царствие Божие, золотой век, благо всех и каждого. Катастрофы жизни – ее питательный материал. Там, в истории, нет уюта, нет покоя, нет частного человека. Там все на юру: на площади или вокруг трона.

Человек в истории – не лицо, а историческая личность: частные случаи его домашнего быта приобретают иной, чем в жизни, смысл, он облекается в призрачные одеяния исторических свершений и, чем выше он возносится в своих замыслах, тем деятельнее начинает наводить порядок по правилам истории и вопреки жизни.

Таков был император Павел Первый.

Современникам казалась маниакальной его потребность в поминутном высокопочитании. Вероятно, как объясняли некоторые очевидцы, эта потребность выросла из врожденной мнительности и чувства униженности перед фаворитами матери. Но главное не это. Главное – то, что он с детства привык считать себя исторической персоной – русским царем, и посему частные наклонности его частного нрава представлялись ему историческими символами его государственного сана.

Если смотреть с этой точки зрения, то вспыльчивость – уже не следствие холерического темперамента, а – царский гнев, упрямство – царская воля, сердечные порывы – царская милость, прямолинейность понятий о добре и зле – царская правда. А поскольку он считал своей обязанностью наводить порядок не только вокруг трона, но и в самых отдаленных уголках жизни подданных, то и жизнь подданных постепенно обволакивалась исторической пеленой.

В ежеутренних и ежевечерних докладах о текущем состоянии империи ему доносили о делах, какими полагается ведать лишь квартальным надзирателям и ротным командирам: о пожарах, о грабежах, об уличных и трактирных драках, о болезнях личного состава рядовых. И он отдавал тысячи указов и изустных повелений, коими полагал справедливо отрегулировать жизнь подданных: о том, какие шляпы носить, а какие не носить; о том, какие книги читать, а какие не читать; о том, кому на ком жениться, а кому на ком не жениться.

Не будь императора Павла Первого, так и остались бы жить своей незаметной жизнью тысячи обитателей необъятного государства Российского. Но благодаря его энергическим реформам каждый день новые и новые лица занимали свое призрачное место в истории:

«Исключенному из службы поручику Параною, просившему о призрении его, объявляется <…>.

Девице Подлятской, просившей о избавлении ее от явки к суду и о присылке к ней в дом солдат для расчета с ними, по Высочайшему повелению <…>.

Коллежскому регистратору Гыро, просившему о пожаловании незаконнорожденным детям умершего дяди его отцовского наследия <…>».

Жизнь на глазах превращалась в анекдот: «Некий бригадир Игнатьев убежал от своей жены в Киев. Там, сказавшись холостым, он женился на дочери генерал-лейтенанта Нилуса. Через год первая его жена, узнав о его вторичном браке, подала прошение на высочайшее имя. На него последовала такая резолюция: – Бригадира Игнатьева привесть из Киева в Москву и велеть ему жить по-прежнему с первой женою, а второй его жене велеть быть по-прежнему девицей Нилус» (Анекдоты. С. 241, 254, 151, 250).

Монарх в России больше чем монарх. Он есть образ Божий на земли, ее культурный герой и апостол. Его исторический долг перед Провидением – регулярное обустройство вверенного ему государства. Примерно так можно выразить логику императора Павла Первого. Но то была не его личная, житейская логика – то была логика его державного сана.

Несправедливо возлагать на него одного вину за «притеснения», «страх», «террор». У Павла были многие исторические ориентиры, первый в их ряду его прадед – Петр. Не ему ли, не Петру ли Великому мы обязаны тем, что любая реформа превращается у нас в национальную катастрофу, а перемена власти – в стихийное бедствие? что цветущее состояние государства предполагает ограбление его обитателей и войну за установление справедливых границ? что единственным нерушимым законом у нас считается слово и дело государево? – Правнук шел по проторенному пути.

Он не мог начинать свое царствие иначе, кроме как с актов пробуждения страны от застоя и разврата. Он обрушился строгими карами на леность, нерадение и казнокрадство. Он установил стройную дисциплину в военной и статской службе. Он потребовал от государственных чиновников безукоснительного решения всех поступающих дел. – К началу девятнадцатого столетия возрожденная Россия должна была принять строгий, стройный вид Петропавловской державы – империи Петра, достроенной Павлом.

И что же? – Так точно! – отвечали подданные своему императору, чтобы не вступать в бесполезные пререкания и не навлекать на себя пущий гнев. Красть стали осторожнее и остроумнее. Стоя во фрунте, чертили в уме карикатуры на императора. Дела стали решать с немыслимой быстротой и еще менее мыслимым идиотизмом. – Люди остаются людьми. Екатерина знала это и, распределяя исторические цели между фаворитами и избранными вельможами, закрывала глаза на их шалости. Она понимала: иметь власть и не пользоваться ею для себя – невмоготу. И она поставила за правило: если кто лично предан ей и если порученная ему часть государственной машины не крошится в мелкие брызги, – пусть разбойничает потихоньку: страна большая, всю не растащат. А между тем такому человеку можно и что-нибудь историческое поручить.

Император же Павел требовал от подданных жить только для истории.

Он искал справедливости, а зла не хотел. Он знал, что делать: однажды расписать доходы и расходы государства и установить единый бюджет; указать раз и навсегда правила поведения в публичных местах; дать служащим устав с пунктуальным распределением их действий. «Законы у нас есть, новых не надобно», – писал он еще в 1788 году. И, едва пришел к власти, повелел: «Собрать в Уложенной комиссии и во всех архивах изданные дотоле узаконения и составить из них три книги законов Российской империи: уголовных, гражданских и казенных дел» (ПСЗ. № 17652). Ему в голову не могло прийти, что в законах – этих высших актах исторической справедливости – путаница и противоречия, что законы приняты в разное время по разным частным поводам и превращены в общее правило случайно – по ходу жизни. Он не понимал этого и потому так метался в поисках ответа на вопрос кто виноват? – что считал ход жизни отклонением от графика истории.

Причины и следствия сложились в его эпоху иначе, чем во времена Петра Великого.

У него были не те современники. Они быстро угадали его мифологическую сущность, и его царствование скоро разменялось на цикл скверных анекдотов. В сюжетах этого длинного цикла, как в кривом зеркале, напечатлелись все черты его исторического сана. Царский гнев предстал истерикой душевнобольного, царская воля – манией идиота, царская милость – капризами деспота, царский суд – расправой тирана. Сам же император Павел Первый превратился в карикатуру на Петра Великого.

Люди не меняются. Лучше не будут. Пройдет время. Приидут новые распорядители жизнью. Но в стране, где вельможи веками пользовались государственными должностями для того, чтобы добыть себе (пока не прогнали или не казнили) как можно больше житейского благополучия; где цари заботились лишь о проложении кратчайших путей к светлому будущему державы; где народное мнение о законной власти – это вера в чудесное пришествие богоподобного самозванца, – в такой стране можно хоть на каждом заборе, хоть на дверях всех домов расклеить конституцию, закон о престолонаследии или манифест о гражданских свободах.

Лучше не будет.

В такой стране самая что ни на есть народная власть – это власть от Бога, от Михаила Архангела, от всех сил бесплотных: то есть ничем не ограниченная, непредсказуемая, карающая мечом и милующая огнем.

Время, конечно, идет. Когда Иван IV пролагал нам дорогу в Царствие Небесное – его трепетали и всепреданнейше возгласили Грозным. Когда Петр I апостольским жезлом вбивал в нас сознание исторического долга перед отечеством – его ужасались и всеподданнейше нарекли Великим. Когда за то же самое принялся Павел I – его убили.

Но уж слишком медленно длится время. Ограничение свобод власти переносится со столетия на столетие, и отдельной человеческой жизни все время не хватает. Сквозь исторические сюжеты, разные по именам действующих лиц, мерцают стереотипные прообразы; то, что было тогда, – кажется существующим всегда, а герои своих времен мерещатся героями всякого времени. – Такова поэтика мифа: миф не знает выхода из собственного круга.

ПАВЕЛ ПЕРВЫЙ,

ИМПЕРАТОР И САМОДЕРЖЕЦ ВСЕРОССИЙСКИЙ:

МОСКОВСКИЙ, КИЕВСКИЙ, ВЛАДИМИРСКИЙ,

НОВГОРОДСКИЙ, ЦАРЬ КАЗАНСКИЙ,

ЦАРЬ АСТРАХАНСКИЙ

И ПРОЧАЯ, И ПРОЧАЯ, И ПРОЧАЯ