Текст книги "В водовороте"

Часть вторая

I

Часов в двенадцать дня Елена ходила по небольшому залу на своей даче. Она была в совершенно распущенной блузе; прекрасные волосы ее все были сбиты, глаза горели каким-то лихорадочным огнем, хорошенькие ноздри ее раздувались, губы были пересохшие. Перед ней сидела Елизавета Петровна с сконфуженным и оторопевшим лицом; дочь вчера из парка приехала как сумасшедшая, не спала целую ночь; потом все утро плакала, рыдала, так что Елизавета Петровна нашла нужным войти к ней в комнату.

– Леночка, ангел мой, что такое с тобой? – спросила она ее как-то робко.

С тех пор, как князь стал присылать к ним деньги, Елизавета Петровна сделалась очень нежна с дочерью и начала постоянно беспокоиться об ее здоровье.

Елена молчала и ничего не отвечала, и только выступившие на глазах ее слезы и вздрагивающие щечки говорили об ее страшном душевном настроении.

– Верно, с князем что-нибудь вышло?.. Непременно уж так, непременно! – произнесла Елизавета Петровна каким-то успокоивающим голосом.

– Он такой низкий человек, такой лгун! – проговорила, наконец, Елена.

– Ах, господи, ничего этого нет!.. Нам всегда так кажется, когда мы кого любим, – продолжала Елизавета Петровна тем же кротким и успокоивающим голосом.

Она в первый еще раз так прямо заговорила с дочерью об ее любви к князю.

– Нет, мне это не показалось!.. Я никогда бы не стала говорить, если бы мне это только показалось! – говорила Елена. – Впрочем, я сейчас сама ему тем же заплачу, – освобожу его от себя!.. Дайте мне бумаги и чернильницу!.. – прибавила она почти повелительно матери.

Та послушно встала, сходила и принесла ей то и другое.

Елена принялась писать к князю письмо.

«Вы понимаете, конечно, черноту ваших поступков. Я просила вас всегда об одном: быть со мной совершенно откровенным и не считать меня дурой; любить женщину нельзя себя заставить, но не обманывать женщину – это долг всякого, хоть сколько-нибудь честного человека; между нами все теперь кончено; я наложницей вашей состоять при вашем семействе не желаю. Пожалуйста, не трудитесь ни отвечать мне письмом, ни сами приходить – все это будет совершенно бесполезно».

Елизавета Петровна, усевшаяся невдалеке от Елены, употребляла было все усилия, чтобы прочесть то, что пишет Елена, но, по малограмотству своему, никак не могла этого сделать.

– Потрудитесь приказать Марфуше сходить к князю и отдать ему это письмо! – говорила Елена, запечатав облаткой письмо.

Елизавета Петровна нерешительно приняла его из рук дочери.

– Что ты такое, по крайней мере, пишешь к нему? – спросила она, вовсе не ожидая, что Елена ответит ей что-нибудь; но та, однако, отвечала:

– Пишу ему, что он нечестный человек и что между нами все кончено!

Елизавета Петровна даже побледнела при этом.

– Ах, не советовала бы я тебе этого делать, не советовала бы! – проговорила она, не уходя из комнаты.

– Позвольте мне в этом случае ничьих советов не спрашивать, – возразила ей Елена.

– Но ты только выслушай меня… выслушай несколько моих слов!.. – произнесла Елизавета Петровна вкрадчивым голосом. – Я, как мать, буду говорить с тобою совершенно откровенно: ты любишь князя, – прекрасно!.. Он что-то такое дурно поступил против тебя, рассердил тебя, – прекрасно! Но дай пройти этому хоть один день, обсуди все это хорошенько, и ты увидишь, что тебе многое в ином свете представится! Я сама любила и знаю по опыту, что все потом иначе представляется.

– Вы никогда не любили!.. Вы только, бог вас знает зачем, продавали себя! – сказала Елена.

Елизавета Петровна сильно покраснела.

– Нет, я любила, – повторила она и не стала больше говорить: она очень хорошо видела, что Елену нельзя вразумить, и только разве придется услышать от нее еще несколько крупных дерзостей.

– Марфуша! – крикнула между тем та.

– Я пойду и отдам ей письмо!.. – остановила ее с досадой Елизавета Петровна.

– Да вы непременно же отдайте! – сказала ей Елена.

– Отдам… Что мне!.. Делай глупости… – отвечала Елизавета Петровна, уходя, но, покуда шла из комнат в кухню, где была Марфуша, она кой-что попридумала.

– Поди, отдай это письмо князю!.. – начала она приказывать той. – Непременно отдай ему в руки сама и скажешь ему, что это письмо от Елены Николаевны, а что Елизавета Петровна приказала-де вам на словах сказать, чтобы вы очень не беспокоились и пожаловали бы к нам сегодня, – поняла ты меня?

– Поняла, барыня! – отвечала краснощекая и еще более растолстевшая Марфуша. Несмотря на простоту деревенскую в словах, она была препонятливая. – А что же, барыня, мне делать, как я князя не застану дома? – спросила она, принимая письмо от Елизаветы Петровны и повязывая голову платочком.

– Подожди его.

– А если он долго не придет?

– Подожди подольше, – разрешила ей Елизавета Петровна.

Марфуша после того проворно пошла через большой сад к Григоровым на дачу. Не возвращалась она, по крайней мере, часа два – три, так что Елена всякое терпение потеряла.

– Да что Марфуша пропала, что ли, совсем? – спросила она.

– Вероятно, забежала куда-нибудь к приятельницам! – отвечала Елизавета Петровна; о том, что она велела Марфуше лично передать князю письмо и подождать его, если его дома не будет, Елизавета Петровна сочла более удобным не говорить дочери.

Часу в четвертом, наконец, Елизавету Петровну вызвала кухарка, – это возвратилась Марфуша.

– Барыня, я не застала князя, – доложила ей та как-то таинственно, – ждала-ждала, все тамотко сидела.

– А письмо куда же ты девала?

– Письмо оставила там. Камердинер говорит: «Дай, говорит, я положу его на стол».

– Но где же может быть князь? – спросила Елизавета Петровна, все более и более приходя в досаду на то, что Марфуша не застала князя дома: теперь он письмо получит, а приглашение, которое поручила ему Елизавета Петровна передать от себя, не услышит и потому бог знает чем все может кончиться.

– И там-то, дома-то, не знают, где он, – толковала ей Марфуша, – в шесть часов утра еще ушел и до сей поры нет.

Елизавета Петровна понять не могла, что это значит. Она возвратилась к дочери.

– Марфуша пришла, князя дома нет, он в шесть часов еще утра уехал из дому, – проговорила она неторопливо.

– Как в шесть часов утра?.. Куда же это он мог уехать? – спросила Елена.

– Там дома никто не знает.

– Что за вздор такой! Пошлите ко мне Марфушу.

Елизавета Петровна сходила и позвала Марфушу.

– Куда князь уехал? – спросила ее Елена.

– Никто, барышня, не знает, – отвечала ей Марфуша, – княгиня уж людей по лесу искать его послала; в Москву если бы поехал, так лошадей бы тоже велел заложить.

– Но, может быть, он на извозчике поехал, – заметила Елизавета Петровна.

– Николи, барыня, он на извозчиках не ездит, николи!.. Люди ихние мне это говорили, – объясняла Марфуша.

Елена, слушая ее, все больше и больше бледнела.

– Ну, поди к себе, – сказала она каким-то тихим голосом Марфуше. – Подите и вы, – прибавила она матери.

Елизавета Петровна, взглянув с беспокойством на дочь, вышла; но, впрочем, села в ближайшей комнате и стала прислушиваться. Елена сидела несколько времени, не шевелясь на своем месте; лицо ее постепенно начало принимать какое-то испуганное выражение. Ей, после рассказа Марфуши, пришла в голову страшная мысль: «Князь ушел в шесть часов утра из дому; его везде ищут и не находят; вчера она так строго с ним поступила, так много высказала ему презрения, – что, если он вздумал исполнить свое намерение: убить себя, когда она его разлюбит?» Все это до такой степени представилось Елене возможным и ясным, что она даже вообразила, что князь убил себя и теперь лежит, исходя кровью в Останкинском лесу, и лежит именно там, где кончается Каменка и начинаются сенокосные луга. Затем Елена не могла более владеть собой; она вдруг встала с своего места.

– Дайте мне поскорее одеться!.. Дайте!.. – почти вскрикнула она.

На этот зов ее вбежала к ней сама Елизавета Петровна.

– Что такое, ангел мой, с тобой, что тебе надобно? – спросила она ее с беспокойством.

Елизавета Петровна по преимуществу боялась, чтобы от таких душевных волнений Елена не выкинула.

– Оденьте меня, maman, поскорее!.. Оденьте! – говорила Елена почти каким-то помешанным голосом.

– Но куда же ты, ангел мой, идешь? – спросила ее Елизавета Петровна робко.

– Я пойду поищу князя; я знаю, где он может гулять, – отвечала Елена тем же как бы помешанным голосом.

Такой ответ дочери Елизавету Петровну очень порадовал. «Слава богу, – подумала она про себя, – теперь они встретятся и наверно помирятся».

– Что ж, сходи; тебе и самой пройтись недурно! – произнесла она вслух.

Елена проворно вышла, прошла весь большой сад, всю Каменку, но ни в начале ее, ни в конце не нашла князя. Шедши, она встречала многих мужчин и, забыв всякую осторожность, ко всем им обращалась с вопросом:

– Скажите, вы князя Григорова знаете?

Большая часть мужчин несколько удивленным голосом отвечали: «Нет-с, не знаем!», но двое или трое из них сказали ей: «Знаем-с!»

– Бога ради, скажите, не видали ли вы его гуляющим здесь? – начала она приступать к ним.

– Решительно не видали, – отвечали те.

В конце Каменки Елене почему-то вообразилось, что князь, может быть, прошел в Свиблово к Анне Юрьевне и, прельщенный каким-нибудь ее пудингом, остался у нее обедать. С этою мыслию она пошла в Свиблово: шла-шла, наконец, силы ее начали оставлять. Елена увидала на дороге едущего мужика в телеге.

– Послушай, довези меня до Свиблова, – сказала она ему, – вот тебе двугривенный.

Мужик посадил ее. Елену начало сильно трясти, так, что угрожала опасность ее положению; она, однако, ничего этого не чувствовала и не понимала. Доехав до Свиблова, Елена послала мужика справиться, что не тут ли князь Григоров. Мужик очень долго ходил, наконец пришел и сказал, что там нет никакого князя Григорова. Елена была в отчаянии. Обратиться с просьбою в полицию, чтобы та разыскала князя по Останкинскому лесу, ей казалось единственным средством. Для этого она решилась ехать в Москву и в Останкино должна была возвращаться пешком, потому что мужик поехал далее за Свиблово. Елена пошла, но, дойдя до конца Каменки, она снова до такой степени утомилась, что почти упала на траву; а день между тем был теплый, ясный; перед глазами у ней весело зеленели деревья, красиво и покойно располагались по небу золотистые облачка, – этот контраст с душевным настроением Елены еще более терзал ее. Она принялась плакать и долго ли, коротко ли плакала, сама даже не помнит; только вдруг она услыхала над собой тихий и вкрадчивый голос:

– Mademoiselle Жиглинская, что вы тут делаете?

Елена приподнялась: перед ней стояла г-жа Петицкая.

– Я гуляла и так далеко зашла и устала, что расплакалась даже и легла вот тут отдохнуть, – отвечала она, стараясь улыбнуться и поспешно утирая свои глаза, но г-жа Петицкая заметила, конечно, расстроенный вид Елены.

– А я так, признаться, очень обрадовалась, увидав вас, – подхватила она, – и думала, что с вами непременно гуляет наш пропавший князь Григоров.

– А его еще не нашли? – проговорила Елена.

– Нет, удивительное дело: княгиня понять не может, где он, так что я по роще пошла искать его. А вы тоже его не видали? – прибавила г-жа Петицкая, устремляя на Елену испытующий взгляд.

– Нет, не видала!.. – отвечала та почти задыхающимся голосом: встретиться и беседовать в такую минуту с г-жою Петицкой было почти невыносимо для Елены, тем более, что, как ни мало она знала ее, но уже чувствовала к ней полное отвращение.

Г-жа Петицкая, впрочем, вскоре сама раскланялась с ней.

– Ну, adieu, авось отыщется где-нибудь наш беглец! – проговорила она и пошла, твердо уверенная, что князь гулял в лесу с Еленой: рассорились они, вероятно, в чем-нибудь, и Елена теперь плачет в лесу, а он, грустный, возвращается домой… И г-жа Петицкая, действительно, придя к княгине, услыхала, что князь вернулся, но что обедать не придет, потому что очень устал и желает лечь спать.

– Я думаю, он не столько от усталости не желает кушать… – произнесла она несколько двусмысленным тоном.

– А отчего же еще? – спросила ее княгиня, но как-то нерешительно.

– Так, я имею тут маленькие подозрения.

Но какие именно подозрения г-жа Петицкая имеет, – княгиня не спросила ее.

– Я сейчас встретила Елену, – продолжала г-жа Петицкая как бы самым обыкновенным голосом. – Вообразите, она лежит на траве вся расплаканная, так что мне даже жаль стало ее, бедненькую.

– О чем же она плачет? – не утерпела уже и спросила княгиня.

– Говорит, что ходила очень много, устала, оттого и расплакалась…

И г-жа Петицкая вслед за тем негромко рассмеялась.

Княгиня на это ничего ей не сказала.

Г-жа Петицкая до сих пор никак не могла вызвать ее на полную откровенность по этому предмету, так что начинала даже немножко обижаться за то на княгиню.

– Но где же барон? – воскликнула она, когда сели за стол и барон не являлся по обыкновению.

– Ах, он сегодня, к великому моему удовольствию, отправился на целый день к Анне Юрьевне! – отвечала княгиня.

– К великому удовольствию вашему… Но за что же такая ваша немилость к нему? – спросила г-жа Петицкая.

– За то, что он мне ужасно надоел, – сказала княгиня, по-видимому, совершенно искренним голосом, но г-жа Петицкая на это только усмехнулась: она не совсем поверила княгине.

Елена в это время ехала в Москву. Воображение она имела живое, и, благодаря тяжелым опытам собственной жизни, оно, по преимуществу, у ней направлено было в черную сторону: в том, что князь убил себя, она не имела теперь ни малейшего сомнения и хотела, по крайней мере, чтобы отыскали труп его. Что чувствовала Елена при таких мыслях, я предоставляю судить моим читательницам. Прежде всего она предположила заехать за Миклаковым; но, так как она и прежде еще того бывала у него несколько раз в номерах, а потому очень хорошо знала образ его жизни, вследствие чего, сколько ни была расстроена, но прямо войти к нему не решилась и предварительно послала ему сказать, что она приехала. Миклаков и на этот раз лежал в одном белье на кровати и читал. Услыхав о приезде Елены, он особенно этому не удивился.

– Сейчас приму-с, – сказал он лакею и в самом деле хоть не в очень полный, но все-таки приличный туалет облекся.

– Поди, проси, – сказал он лакею.

Тот пошел и пригласил Елену.

Миклаков даже отступил несколько шагов назад при виде ее, – до такой степени она испугала его и удивила выражением своего лица.

– Что такое с вами? – воскликнул он.

– Ничего, не обо мне дело, – проговорила Елена порывистым голосом, – но князь Григоров наш застрелил себя…

– Господи помилуй!.. – воскликнул еще раз Миклаков и еще более испуганным голосом. – Но где же, каким образом и зачем? – спрашивал он торопливо.

– Около Останкина в лесу, должно быть! – говорила Елена: она в эти минуты твердо была убеждена, что передает непреложнейшие факты.

– Но что же… видел, что ли, кто-нибудь его? – продолжал расспрашивать Миклаков.

– То-то никто не видал и нигде найти его не могут, – отвечала Елена.

– Но как же вы знаете, что он убил себя?

– Потому что мы поссорились с ним вчера, а он мне прежде всегда говорил, что, как я его оставлю, то он убьет себя.

– Но от этих слов до убийства еще далеко! – сказал Миклаков, махнув рукой. – Ах, вы, барышня, барышня смешная!

– Нет, я не смешная; его нигде не могут найти… Наконец, я писала ему, что между нами все кончено, а он, я знаю, не перенесет этого.

Елена все уже перепутала в голове; она забыла даже, что князь, не получив еще письма ее, ушел из дому.

– Зачем же вы писали ему это?

– Зачем?.. Из ревности, конечно!.. Теперь пойдемте объявить об его смерти в полицию; пусть она труп его отыщет!

– Труп отыщет!.. – рассмеялся Миклаков. – Бог даст и живым его обрящем!

– Нет, вы живым его не обрящете… Пойдемте!

– Куда пойдемте?

– В полицию какую-нибудь – объявить.

– Подите вы, в полицию объявлять… страмиться!.. Поедемте в Останкино лучше; там, может быть, и отыщем его.

– Но, чтобы отыскать его, надобно тысячу людей разослать по лесу!.. Как вы это сделаете без полиции? – возражала ему Елена.

– Мы тысячу людей и пошлем! В Останкине есть своя полиция, – зачем же нам городская нужна?

– Есть там полиция? – спросила Елена.

– Есть, – успокоивал ее Миклаков, и затем они вышли, сели на хорошего извозчика и поехали в Останкино.

Елена начала беспрестанно торопить извозчика.

– Бога ради, мой милый, поезжай скорее!.. – умоляла она его, и голос ее, вероятно, до такой степени был трогателен, что извозчик что есть духу начал гнать лошадь.

– Ну, барыня, – сказал он, подъезжая к Останкину, – за сто бы рублев не стал так гнать лошадь, как для тебя это делал.

– Спасибо тебе! На вот тебе за то! Сдачи мне не надо! – проговорила Елена и отдала извозчику пять рублей серебром.

– Ну, вот за это благодарю покорно! – проговорил тот, снимая перед ней шапку.

Видя все это, Миклаков поматывал только головой, и чувство зависти невольно шевелилось в душе его. «Ведь любят же других людей так женщины?» – думал он. Того, что князь Григоров застрелился, он нисколько не опасался. Уверенность эта, впрочем, в нем несколько поколебалась, когда они подъехали к флигелю, занимаемому князем, и Миклаков, войдя в сени, на вопрос свой к лакею: «Дома ли князь?», услышал ответ, что князь дома, но только никого не велел принимать и заперся у себя в кабинете.

– Э, так я силой к нему взойду! – сказал Миклаков и, не долго думая, вышел из сеней в небольшой садик, подошел там к довольно низкому из кабинета окну, отворил его, сорвав с крючка, и через него проворно вскочил в комнату.

– Что это вы, ваше сиятельство, делаете тут? – воскликнул он, увидя князя сидящим перед своим столом.

Князь, в свою очередь, услыхав шум и голос Миклакова, вздрогнул, проворно что-то такое спрятал в столовый ящик и обернулся.

– Что вы тут делаете? – повторил ему свой вопрос Миклаков.

– Да так!.. Ничего!.. – отвечал князь, как-то насильно улыбаясь, а между тем сам был бледен, волосы у него были взъерошены, глаза с мрачным выражением.

– Вы Елену ужасно напугали; она приехала ко мне в Москву и говорит, что вы застрелились.

Князь при этих словах еще более побледнел.

– Почему ж она знает это? – спросил он.

– Потому что, говорит, вы сами ей обещали при первом же удобном случае совершить над собой это приятное для вас дело.

Князь молчал.

Предчувствие любящего сердца Елены вряд ли обманывало ее. Князь в самом деле замышлял что-то странное: поутру он, действительно, еще часов в шесть вышел из дому на прогулку, выкупался сначала в пруде, пошел потом по дороге к Марьиной роще, к Бутыркам и, наконец, дошел до парка; здесь он, заметно утомившись, сел на лавочку под деревья, закрыв даже глаза, и просидел в таком положении, по крайней мере, часа два. После того он встал, пришел к Яру, спросил себе есть, но есть, однако, ничего не мог; зато много выпил и вслед за тем, как бы под влиянием величайшего нетерпения, нанял извозчика и велел ему себя проворнее везти обратно в Останкино, где подали ему письмо от Елены. Прочитав это письмо, князь сделался еще более мрачен; велел сказать лакею, что обедать он не пойдет, и по уходе его, запершись в кабинете, сел к своему столу, из которого, по прошествии некоторого времени, вынул знакомый нам ящик с револьвером и стал глядеть на его крышку, как бы прочитывая сделанную на ней надпись рукою Елены. В это время к нему в кабинет вскочил через окно Миклаков. Князь, как мы видели, очень сконфузился при его появлении.

– Пойдемте на улицу, Елена вас там у ворот дожидается! – говорил между тем тот.

Весь наружный вид князя и вся кругом его обстановка показались Миклакову подозрительными, и он не хотел его оставлять одного.

– На улице… у ворот дожидается? – говорил князь все еще каким-то опешенным, оторопелым голосом и потом пошел за Миклаковым.

Елена продолжала сидеть на пролетке; от волнения и усталости ее била лихорадка.

– Вот вам, жив и невредим – ваше сокровище! – сказал Миклаков, подводя к ней князя.

– Ах! – вскрикнула при виде его Елена. – Подите сюда, дайте мне ваши руки: вы живы?.. Здоровы, да? Да?.. – говорила она.

– Здоров! – отвечал князь, беря и с жаром целуя ее руку.

– Ну, поедемте к нам поскорее, – говорила Елена, почти таща князя на пролетку.

Тот сел. Извозчик нешибко поехал. Миклаков пошел около них.

– Я ужас, ужас, что ни надумала! – говорила Елена.

Князь молчал.

По приезде Елены домой силы опять совершенно оставили ее: она прилегла на диван и принялась потихоньку рыдать.

Князь поместился около нее и низко-низко склонил свою голову. Елизавета Петровна, очень обрадованная возвращению дочери и не менее того приезду князя, не преминула, однако, отнестись к тому с маленькой укоризной.

– Ну, наделали же вы нам хлопот, начудили! – говорила она ему.

Князь ничего ей не ответил и даже отворотился от нее. Он в последнее время нисколько даже и не скрывал перед ней чувства своего отвращения, но Елизавета Петровна, получая от него такие хорошие деньги, совершенно ему все это прощала.

Миклаков между тем ходил взад и вперед по комнате. Выражение лица у него было тоже какое-то недовольное; видно, что и у него на душе было скверно, и, когда Елена поуспокоилась несколько, он спросил ее:

– Скажите мне на милость, что такое собственно произошло между вами?

Елена рассказала, как рассердился князь на Архангелова за слова его о княгине, как и чем ей показалось это.

Миклаков усмехнулся при этом.

– Искренности и откровенности между вами нет, как между большею частию людей! – проговорил он.

– Вот уж нет!.. Нисколько! – воскликнула Елена. – Я с ним откровенна никак не меньше, чем сама с собой.

– Вы-то еще, может быть, откровеннее его, но он-то уж с вами очень мало откровенен.

Князь слушал приятеля с нахмуренным лицом.

– В чем же я не откровенен с ней? – сказал он наконец, не поднимая головы.

– Очень во многом, как и сами вы согласитесь, – отвечал ему Миклаков.

– Нельзя же всякий вздор, который приходит в голову, рассказывать… – пробурчал князь, как бы больше сам с собой.

– А вы считаете это вздором? – спросил Миклаков, намекая князю на кое-что.

– Что такое он от меня скрывает и в чем он со мной не откровенен? – начала приставать к Миклакову Елена.

– Как я вам могу открыть это!.. Это не моя тайна! – отвечал тот.

– Извольте сейчас сказать Миклакову, чтобы он все рассказал мне про вас! – обратилась она к князю.

– Зачем? Тебя опять может встревожить это; после я как-нибудь сам тебе расскажу, – отвечал князь.

– Но я теперь хочу, сию же минуту! – настаивала Елена.

Князь пожал плечами.

– Говорите, если уж начали, – обратился он к Миклакову с явным оттенком досады на него.

– Говорите, пожалуйста! – повторила тому и Елена.

– Извольте-с, – начал Миклаков. – Во-первых, я должен сказать, что князь вас любит. Согласны с этим?

– Согласна! – отвечала Елена.

– Но все-таки вы ревнуете его к княгине, – так?

– Так, ревную и имею на это, кажется, полное право.

– И вы ревнуете его потому, что вам представляется, будто бы он до сих пор продолжает еще любить княгиню?

– Конечно, любит! – подхватила Елена. – И прямое доказательство тому есть: она бог знает какое для него имеет значение, а я – никакого.

– Ну, то и другое несправедливо; князь не любит собственно княгини, и вы для него имеете значение; тут-с, напротив, скрываются совершенно другие мотивы: княгиня вызывает внимание или ревность, как хотите назовите, со стороны князя вследствие того только, что имеет счастие быть его супругой.

Князь при этом покачал головой.

– И последнее время, – не унимался, однако, Миклаков, – княгиня, как известно вам, сделалась очень любезна с бароном Мингером, и это, изволите видеть, оскорбляет самолюбие князя, и он даже полагает, что за подобные поступки княгини ему будто бы целый мир плюет в лицо.

Елена насмешливо улыбнулась.

– А, вот что!.. Признаюсь, я не ожидала этого!.. – произнесла она.

– Наконец, князь объясняет, что он органически, составом всех своих нервов, не может спокойно переносить положение рогатого мужа! Вот вам весь сей человек! – заключил Миклаков, показывая Елене на князя. – Худ ли, хорош ли он, но принимайте его таким, как он есть, а вы, ваше сиятельство, – присовокупил он князю, – извините, что посплетничал на вас; не из злобы это делал, а ради пользы вашей.

– Сплетничайте, если вам так этого хочется!.. – отвечал князь; овладевшая им досада все еще не оставляла его.

– И какой же мы теперь, – продолжал Миклаков, – из всего этого извлечем урок и какое предпримем решение, дабы овцы были целы и волки сыты? Вам голос первой в этом случае, Елена Николаевна.

– Я тут так близко заинтересована, что никак не могу быть судьей и, конечно, решу пристрастно! – отвечала та.

– И я уж, конечно! – подхватил князь.

– Значит, вы одни и решайте; вы и будьте только нашим судьей! – сказала Елена Миклакову.

– Быть вашим судьей!.. – повторил тот хоть и комически, но не без некоторого, кажется, чувства самодовольства. – Прежде всего-с я желал бы знать, что признает ли, например, Елена Николаевна некоторое нравственное право за мотивами, побуждающими князя известным образом действовать и чувствовать?

– Признаю отчасти, хотя нахожу, что мотивы эти весьма невысокого сорта.

– Но все-таки, как бы то ни было, вы не будете, значит, огорчаться, если он совершит когда-нибудь опять подобную выходку?

– Огорчаться буду, но менее, конечно! – произнесла Елена, взглянув при этом с любовью на князя.

– Теперь-с к вам обращаю мое слово, – отнесся Миклаков к князю. – Будете ли вы в такой мере позволять себе выходить из себя?

– Я не знаю этого! – возразил князь.

– Не знаете того! – повторил Миклаков. – Хорошо и то, по крайней мере, что откровенно сказано!.. Теперь, значит, остается внушить княгине, что, ежели она в самом деле любит этого господина, в чем я, признаться сказать, сильно сомневаюсь…

– И я совершенно в этом сомневаюсь! – подтвердила Елена.

– Но положим, что любит, то все-таки должна делать это несколько посекретнее и не кидать этим беспрестанно в глаза мужу. Все такого рода уступки будут, конечно, несколько тяжелы для всех вас и заставят вас иногда не совсем искренно и откровенно поступать и говорить, но каждый должен в то же время утешать себя тем, что он это делает для спокойствия другого… Dixi![81]81
  Я сказал! (лат.).


[Закрыть] – заключил Миклаков.

– Но кто же, однако, княгине передаст предназначенное для нее наставление? – спросила Елена.

– Конечно, уж не я! – отвечал Миклаков. – Потому что я двух слов почти с ней не говаривал… Всего приличнее, я полагаю, внушить ей это князю.

– Ему-то, ему; но осмелится ли еще он? – заметила ядовито Елена.

Князь ничего на это не произнес и даже такое имел выражение лица, как будто бы не про него это говорили.

– Все, значит, поэтому кончено! – воскликнул Миклаков и взялся было за шляпу, чтобы отправиться в Москву, но в это время проворно вошла в комнату Елизавета Петровна.

– Ни-ни-ни! Не пущу без ужина! – воскликнула она, растопыривая перед ним руки.

– Да ведь поздно: я пешком пойду! Темь такая, что, пожалуй, с кого-нибудь и шинель снимешь! – проговорил Миклаков.

– Вы же снимете! – воскликнула Елена.

– А вы как думаете! – отвечал Миклаков. – Я принадлежу к такого рода счастливцам, которые с других только могут стаскивать что-нибудь, а с меня никто ничего!

– Чтобы предохранить вас от этого преступления, мы вас в экипаже проводим, – сказал князь. – Потрудись, моя милая, сходить и сказать, чтобы коляска моя сюда приехала! – обратился он к Марфуше.

Та побежала исполнить его приказание.

– В коляске меня проводите? Это недурно! – произнес Миклаков снова комически и снова не без оттенка самодовольства.

Ужином Елизавета Петровна угостила на славу: она своими руками сделала отличнейший бифштекс и цыплят под соусом, но до всего этого ни князь, ни Елена почти не дотронулись; зато Миклаков страшно много съел и выпил все вино, какое только было подано.

– Ужин для меня, – толковал он своим собеседникам, – самая приятная вещь, так как человек, покончив всякого рода сношения с себе подобными, делается, наконец, полным распорядителем самого себя, своих мыслей и своих чувств.

Язык, при этих словах, у Миклакова начинал уж немного заплетаться. Когда же он сел в княжеский фаэтон, чтобы ехать в Москву, то как-то необыкновенно молодцевато надел на голову свою кожаную фуражку.

– Хорошо быть умным человеком: ни за что ни про что катают тебя князья в своих экипажах!.. – говорил он вслух и кивая в это время, в знак прощания, князю головою: выпивши, Миклаков обыкновенно делался откровеннее, чем он был в нормальном своем состоянии!