Текст книги "В водовороте"

– А такой, в которой вечером вы были в маскараде.

Николя при этом покраснел, как рак вареный.

– Это вам все старый этот черт Иллионский наболтал, – проговорил он.

– Нет, не Иллионский! – возразила ему княгиня. – Потому что я знаю даже, куда вы из маскарада уехали.

Николя окончательно растерялся; он нисколько уже не сомневался, что княгиня все знает и теперь смеется над ним, а потому он страшно на нее рассердился.

– Много что-то вы уж знаете! До всего вам дело!.. – произнес он, надувшись.

– Дело потому, что вы мне родня…

– Много у меня этакой-то родни по Москве! – бухнул Николя.

Княгиня увидела, что с этим дуралеем разговаривать было почти невозможно.

– Как это мило так выражаться! – сказала она, немножко уж рассердясь на него.

– Что выражаться-то? Вы сами начали… – продолжал Николя.

Княгиня окончательно на него рассердилась.

– Действительно, я на этот раз виновата и вперед не позволю себе никакой шутки с вами! – проговорила она и, встав с своего места, ушла совсем из гостиной и больше не возвращалась, так что Николя сидел-сидел один, пыхтел-пыхтел, наконец, принужден был уехать.

Его главным образом бесило то, от кого княгиня могла узнать, и как только он помышлял, что ей известна была вся постигшая его неприятность, так кровь подливала у него к сердцу и неимоверная злоба им овладевала. С этим самым» чувством он совершил все прочие свои визиты, на которых никто даже не намекнул ему о вчерашней неприятности, – значит, одна только княгиня в целой Москве и знала об этом, а потому она начинала представляться ему самым злейшим его врагом. Надобно было ей самой отомстить хорошенько. О, Николя имел для этого отличное средство! Г-жа Петицкая давно уже рассказала ему о шурах-мурах княгини с Миклаковым. «А где ж они видаются?» – спросил тогда ее Николя. – «В доме у княгини… Миклаков почти каждый вечер бывает у ней, и князя в это время всегда дома нет», – отвечала Петицкая. – «Значит, они в гостиной у них и видаются?» – продолжал допрашивать Николя. «Вероятно, в гостиной», – отозвалась Петицкая. Николя все это очень хорошо запомнил, и поэтому теперь ему стоило сказать о том князю, так тот шутить не будет и расправится с княгиней и Миклаковым по-свойски. Николя, как мы знаем, страшно боялся князя и считал его скорее за тигра, чем за человека… Но как же сказать о том князю, кто осмелится сказать ему это? «А что если, – придумал Николя, – написать князю анонимное письмо?» Но в этом случае он опасался, что князь узнает его руку, и потому Николя решился заставить переписать это анонимное письмо своего камердинера. Для этого, вернувшись домой, он сейчас же позвал того ласковым голосом:

– Пойдем, Севастьянушко, ко мне в кабинет.

Камердинер последовал за ним.

– Вот видишь, – начал Николя своим неречистым языком: – видишь, мне надобно послать письмо.

– Слушаю-с! – протянул Севастьян, глубокомысленно стоя перед ним.

– Перепиши мне, пожалуйста! – заключил Николя.

Камердинер посмотрел на барина с каким-то почти презрением и удивлением.

– Да что я за писарь такой! Я и писать-то настоящим манером не умею, – произнес он.

– Да ничего, как-нибудь, пожалуйста!.. – упрашивал его Николя.

Камердинер опять с каким-то презрением усмехнулся.

– Да сами-то вы не умеете, что ли, писать-то? – сказал он.

– Мне нельзя, понимаешь, руку мою знают; догадаются, тогда черт знает что со мной сделают!.. Перепиши, сделай дружбу, я тебе пятьдесят целковых за это дам.

Камердинер отрицательно покачал головой.

– Коли с вами что-нибудь сделают, что же со мною будет?

– Да ничего тебе не будет, уверяю тебя! – успокоивал его Николя.

Севастьянушко и сам очень хорошо понимал, что вряд ли барин затеет что-нибудь серьезно-опасное, и если представлялся нерешительным, то желал этим набить лишь цену.

– Ну, я тебе сто рублей дам! – бухнул Николя от нетерпения сразу.

Камердинер почесал у себя при этом в затылке.

– К кому же такому письмо-то это? – продолжал он спрашивать, как бы еще недоумевая.

– К князю Григорову… безыменное!.. Никем не подписанное… О том, что княгиня его живет с другим.

– Да, вот видите-с, штука-то какая! – произнес камердинер, несколько уже и смутившись.

– Никакой штуки тут не может быть: руки твоей князь не знает.

– Нет-с, не знает.

– Люди ихние тоже не знают твоей руки?

– Нет-с, не знают; да и самих-то их я никого не знаю.

– Так чего же тебе бояться?..

Камердинер продолжал соображать.

– Только деньги-то вы мне вперед уж пожалуйте: они теперь мне очень нужны-с! – проговорил он, наконец.

– Деньги отдам вперед, – отвечал Николя, покраснев немного в лице.

Камердинер не без основания принял эту предосторожность: молодой барин часто обещал ему разные награды, а потом как будто бы случайно и позабывал о том.

Условившись таким образом с Севастьяном, Николя принялся сочинять письмо и сидел за этой работой часа два: лоб его при этом неоднократно увлажнялся потом; листов двенадцать бумаги было исписано и перервано; наконец, он изложил то, что желал, и изложение это не столько написано было по-русски, сколько переведено дурно с французского:

«Любезный князь! Незнакомые вам люди желают вас уведомить, что жена ваша вам неверна и дает рандеву господину Миклакову, с которым каждый вечер встречается в вашей гостиной; об этом знают в свете, и честь вашей фамилии обязывает вас отомстить княгине и вашему коварному ривалю».

Все сие послание камердинер в запертом кабинете тоже весьма долго переписывал, перемарал тоже очень много бумаги, и наконец, письмо было изготовлено, запечатано, надписано и положено в почтовый ящик, а вечером Николя, по случаю собравшихся у отца гостей, очень спокойно и совершенно как бы с чистой совестью болтал с разными гостями. Он, кажется, вовсе и не подозревал, до какой степени был гадок содеянный им против княгини поступок.

XI

Князь получил анонимное письмо в то время, как собирался ехать к Елене. Прочитав его, он несколько изменился в лице и вначале, кажется, хотел было идти к княгине, показать ей это письмо и попросить у нее объяснения ему; но потом он удержался от этого и остался на том же месте, на котором сидел: вся фигура его приняла какое-то мрачное выражение. Более всего возмущал его своим поступком Миклаков. Положим даже, что княгиня сама первая выразила ему свое внимание; но ему сейчас же следовало устранить себя от этого, потому что князь ввел его в свой дом, как друга, и он не должен был позволять себе быть развратителем его жены, тем более, что какого-нибудь особенно сильного увлечения со стороны Миклакова князь никак не предполагал. Самым простым и естественным делом казалось князю вызвать подобного господина на дуэль! Но он очень хорошо знал, каким образом Миклаков смотрит на дуэли этого рода, да и кроме того, что скажет об этой дуэли Елена: она ее напугает, глубоко огорчит, пойдет целый ряд сцен, объяснений!.. Словом, рассудок очень ясно говорил в князе, что для спокойствия всех близких и дорогих ему людей, для спокойствия собственного и, наконец, по чувству справедливости он должен был на любовь жены к другому взглянуть равнодушно; но в то же время, как и в истории с бароном Мингером, чувствовал, что у него при одной мысли об этом целое море злобы поднимается к сердцу. Скрыть это и носить в этом отношении маску князь видел, что на этот, по крайней мере, день в нем недостанет сил, – а потому он счел за лучшее остаться дома, просидел на прежнем своем месте весь вечер и большую часть ночи, а когда на другой день случайно увидел в зеркале свое пожелтевшее и измученное лицо, то почти не узнал себя. С княгиней он мог еще не видаться день и два, но к Елене должен был ехать.

«Э, черт возьми! Могу же я быть спокойным или не спокойным, как мне пожелается того!» – подумал он; но, поехав к Елене, все-таки решился, чтобы не очень встревожить ее, совладеть с собой и передать ей всю эту историю, как давно им ожидаемую. Но Елена очень хорошо знала князя, так что, едва только он вошел, как она воскликнула встревоженным даже голосом:

– Что такое у тебя за вид сегодня?

– А что? – спросил князь, как бы не понимая ее.

– Ты зеленый какой-то…

– Так, нездоровится что-то сегодня.

Елена продолжала на него смотреть, не спуская глаз.

Князь после нескольких минут молчания постарался даже усмехнуться.

– Я вчера получил анонимное письмо, которым извещают меня, что между княгиней и Миклаковым существует любовь… – проговорил он, продолжая усмехаться; но этим, однако, ему не удалось замаскироваться перед Еленой.

– И тебя это, видно, очень встревожило? – спросила она его.

– Да, отчасти, – отвечал князь: – главное, в том отношении, что этим соблазнителем моей супруги является Миклаков, человек, которого я все-таки любил искренно!..

– А, вот что!.. – произнесла Елена, и князь по одному тону голоса ее догадался, какая буря у ней начинается в душе.

– Ты, разумеется, – заговорил он, опять усмехаясь немного и как бы желая в этом случае предупредить Елену, – не преминешь сочинить мне за то сцену, но что же делать: чувствовать иначе, как я чувствую, я не могу…

– Это с чего ты взял, что я сочиню тебе сцену? – воскликнула Елена, гордо поднимая перед ним свою голову. – Слишком ошибаешься!.. Прошла та пора: теперь я тебя очень хорошо понимаю, и если бы ты даже стал притворяться передо мною, так я бы это сейчас увидела, и ты к теперешним своим качествам прибавил бы в глазах моих еще новое, весьма некрасивое.

– Какое же это такое? – спросил князь.

– Качество лжеца! – отвечала Елена.

– Качество нехорошее! – произнес князь. – А какие же мои теперешние качества, – любопытно было бы знать? – присовокупил он.

– Качества весьма обыкновенные… Весьма! – отвечала Елена почти с презрительной гримасой. – Ты имеешь любовницу и жену; обеих их понемножку любишь и очень не желаешь, чтобы которая-нибудь из них изменила тебе!.. Словом, себя считаешь в праве делать все, что тебе угодно, и крайне бываешь недоволен, когда другие вздумают поступать тоже по своему усмотрению.

Князь при такого рода определении ему самого себя, покраснел даже в лице.

– Очень странно, что ты такого человека позволила себе полюбить, – сказал он.

– Ошиблась, больше ничего! – пояснила ему Елена. – Никак не ожидала, чтобы люди, опутанные самыми мелкими чувствами и предрассудками, вздумали прикидываться людьми свободными от всего этого!.. Свободными людьми – легко сказать! – воскликнула она. – А надобно спросить вообще: много ли на свете свободных людей?.. Их нужно считать единицами посреди сотней тысяч, – это герои: они не только что не боятся измен жен, но даже каторг и гильотин, и мы с вами, ваше сиятельство, никак уж в этот сорт людей не годимся.

– Совершенно согласен! – сказал князь. – Но опять тебе повторяю, что мне странно, как ты полюбила человека, подобного мне, а не избрала кого-либо, более подходящего к воображаемому тобою герою.

– Вначале я тебя считала подходящим к такому герою.

– Что же такое потом тебя разочаровало во мне?.. Это мое некоторое внимание к поведению жены?

– Нет, не это только, а многое, многое! – отвечала Елена с ударением.

Князь хотя и полагал, что она говорит таким образом под влиянием ревности, а потому, может быть, высказывает то, чего и не чувствует, но, как бы то ни было, он рассердился на нее и решился, в свою очередь, тоже высказать ей несколько горьких истин.

– Вот видишь ли что! – начал он с дрожащими немного от досады губами. – Согласен, что я имею предрассудки, мелкие чувства; но когда мы кого любим, то не только что такие недостатки, но даже пороки прощаем!.. Значит, любви в тебе ко мне нисколько нет!.. Мало этого, в тебе даже нет простого чувства сожаления ко мне, которое мы имеем ко всем почти людям!.. Ты очень хорошо знала, что я пришел к тебе с большой моей раной; но ты вместо того, чтобы успокоить меня, посоветовать мне что-нибудь, говоришь мне только дерзости.

– Ах, нет, уж извините!.. За советом этим вам лучше обратиться к какому-нибудь вашему адвокату! – воскликнула Елена. – Тот научит вас, куда и в какой суд подать вам на вашу жену жалобу: законы, вероятно, есть против этого строгие; ее посадят, конечно, за то в тюрьму, разведут вас.

– Я вовсе не хочу жены моей сажать в тюрьму! – возразил князь. – И если бы желал чего, так это единственно, чтобы не видеть того, что мне тяжело видеть и чему я не желаю быть свидетелем.

– В таком случае прогоните вашу жену от себя, или еще лучше того – отправьте ее за границу!.. Это многим может показаться даже очень великодушным с вашей стороны.

– В том-то и горе, что она не желает этого… – возразил князь.

– Тогда начните поколачивать ее, и после этого она непременно уж пожелает.

Князь при этом усмехнулся даже несколько.

– А ты думаешь, что я способен поколотить ее? – проговорил он.

– Ах, нет, нет, виновата! – опять воскликнула Елена. – Я ошиблась; жену вашу, потому, разумеется, только, что она жена ваша, вы слишком высоко ставите и не позволите себе сделать это против нее; но любовница же, как я, например, то другое дело.

– Тебя, значит, это я способен поколотить?..

– Еще как!.. С наслаждением, я думаю! Вообще: бросить, поколотить любовницу всякому нравственному человеку, как ты, даже следует: того-де она и стоит!

Слова эти окончательно рассердили князя. Он встал и начал ходить по комнате.

– После того, как ты меня понимаешь, мне, в самом деле, следовало бы тебя оставить, что я и сделал бы, если бы у нас не было сына, за воспитанием которого я хочу следить, – проговорил он, стараясь при этом не смотреть на Елену.

– В отношении воспитания вашего сына, – начала она, – вы можете быть совершенно покойны и не трудиться наблюдать нисколько над его воспитанием, потому что я убила бы сына моего из собственных рук моих, если бы увидела, что он наследовал некоторые ваши милые убеждения!

– И ты искренно это говоришь? – спросил ее князь, бледнея весь в лице.

– Совершенно искренно, совершенно! – отвечала Елена с ударением и, по-видимому, в самом деле искренним голосом.

– Хорошо, что заранее, по крайней мере, сказала! – проговорил князь почти задыхающимся от гнева голосом и затем встал и собрал все книги, которые приносил Елене читать, взял их себе под руку, отыскал после того свою шляпу, зашел потом в детскую, где несколько времени глядел на ребенка; наконец, поцеловав его горячо раза три – четыре, ушел совсем, не зайдя уже больше и проститься с Еленой. Та, в свою очередь, тоже осталась в сильно раздраженном состоянии. Ее больше всего выводила из себя эта двойственность и непоследовательность князя. Говорит, что не любит жену, и действительно, кажется, мало любит ее; говорит, наконец, что очень даже рад будет, если она полюбит другого, и вместе с тем каждый раз каким-то тигром бешеным делается, когда княгиня начинает с кем-нибудь даже только кокетничать. Положим, прежде бесновался он оттого, что барона считал дрянью совершенною, но про Миклакова он никак не мог этого сказать. «В самом деле им лучше разъехаться; по крайней мере они не будут мучить друг друга», – решила в мыслях своих Елена. Кроме того, отъезд княгини за границу она находила недурным и для себя, потому что этим окончательно успокаивалась ее ревность; сообразив все это, Елена прежде всего хотела перетолковать с Миклаковым и, не любя откладывать никакого своего намерения, она сейчас же отправилась к нему. Миклакова Елена застала дома и, сверх обыкновения, довольно прилично одетым.

– У меня сейчас был князь, – начала она, усевшись на одном из сломанных стульев, – и сказывал, что получил анонимное письмо о вашей любви с княгиней.

– О нашей любви с княгиней? – повторил Миклаков, по-видимому, тоном немалого удивления. – Но кто ж ему мог написать эту нелепость? – присовокупил он.

– Лепость это или нелепость – я не знаю и, конечно, уж не я ему писала! – проговорила Елена, покраснев от одной мысли, что не подумал ли Миклаков, что князь от нее узнал об этом, так как она иногда смеялась Миклакову, что он влюблен в княгиню, и тот обыкновенно, тоже шутя, отвечал ей: «Влюблен-с!.. Влюблен!».

– Знаю, что не вы, – произнес он, нахмуриваясь в свою очередь. – Впрочем, что ж?.. На здоровье ему, если у него есть такие добрые и обязательные корреспонденты.

– Ему вовсе не на здоровье, потому что он взбешен, как я не знаю что! – возразила Елена.

Миклаков усмехнулся при этом и взглянул пристально на Елену.

– Да вы о ком тут больше хлопочете: о нас или о князе? – спросил он.

– И о вас и о князе, потому что я никак не ручаюсь, чтобы он, в одну из бешеных минут своих, не убил вас обоих!

– Даже убил?.. Ой, батюшки, как страшно! – сказал Миклаков комическим тоном.

– Пожалуйста, не шутите! Смеяться в этом случае нечего, потому что князь решительно не желает быть свидетелем вашей любви, и потому, я полагаю, вам и княгине лучше всего теперь уехать за границу.

Миклаков на это опять усмехнулся.

– Уехать за границу, конечно, каждому хорошо, но для этого прежде всего нужно иметь деньги.

– За деньгами дело не станет: князь с удовольствием даст на это княгине денег.

– Все это очень хорошо-с! – возражал Миклаков. – Но это дело, нисколько до меня не касающееся.

– Как не касающееся! – воскликнула Елена. – И вы должны ехать за границу, если только любите княгиню.

– Я-то? – спросил Миклаков каким-то дурацким голосом и почесывая у себя в затылке.

– Да, вы-то! – повторила Елена.

Миклаков продолжал улыбаться и почесывать у себя в затылке.

– Что же, поедете или нет? – присовокупила Елена.

– Поеду, если уж очень звать будут! – отвечал Миклаков.

– Звать его будут!.. Вот противный-то! – воскликнула Елена. – Но, во всяком случае, вы отправляйтесь к княгине и внушите ей эту мысль.

– Какую эту мысль? – спросил Миклаков, как бы не поняв Елены.

– Мысль уехать за границу.

– Ну, уж это – слуга покорный… Я никогда ей внушать такой мысли не буду.

– Это почему?

– Потому что это прямо значит увезти ее от мужа, да и на мужнины еще деньги!.. Очень уж это будет благородно с моей стороны.

– Подите вы с вашим казенным благородно, неблагородно!.. Вас вовсе не то останавливает!

– Что же меня останавливает?

– То, что вы старый, развратный старичишка: вам просто страшно сойтись надолго с порядочной женщиной.

Миклаков, обыкновенно нисколько не стесняясь, всегда рассказывал Елене разные свои безобразия по сердечной части.

– Может быть, и то останавливает… – произнес он, смотря как-то в угол.

– Знаете что… – начала вдруг Елена, взглянув внимательно ему в лицо. – Вы таким тоном говорите, что точно вы нисколько не любите княгини, и как будто бы у вас ничего с ней нет…

– Да у меня с ней ничего и нет! – отвечал, усмехаясь, Миклаков.

– Так-таки ничего? – повторила свой вопрос Елена.

– Серьезно – ничего!..

Елена пожала плечами.

– Странно!.. – произнесла она. – В таком случае зачем же вам и ехать с ней за границу!

Миклаков в ответ на это опять почесал у себя только затылок и молчал.

– Что ж, вы ничего и не скажете княгине о сегодняшнем нашем разговоре с вами? – спросила его Елена.

– Не знаю. Подумаю… – отвечал Миклаков.

Досада заметно отразилась на лице Елены.

– Ну-с, – проговорила она, уже вставая, – я сказала вам мое мнение, предостерегла вас, а там делайте, как знаете.

– Да, это так!.. На том благодарим покорно! – произнес Миклаков снова тоном какого-то дурачка.

Елена уехала от него.

Миклаков хоть и старался во всей предыдущей сцене сохранить спокойный и насмешливый тон, но все-таки видно было, что сообщенное ему Еленою известие обеспокоило его, так что он, оставшись один, несколько времени ходил взад и вперед по своему нумеру, как бы что-то обдумывая; наконец, сел к столу и написал княгине письмо такого содержания: «Князя кто-то уведомил о нашей, акибы преступной, с вами любви, и он, говорят, очень на это взбешен. Приготовьтесь к этому и примите какие-нибудь с своей стороны меры против того: главное, внушите ему, что ревновать ему вас ко всякому встречному и поперечному не подобает даже по религии его, – это, мне кажется, больше всего может его обуздать».

Письмо это, как и надобно было ожидать, очень встревожило княгиню, тем более, что она считала себя уже несколько виновною против мужа, так как сознавала в душе, что любит Миклакова, хоть отношения их никак не дошли дальше того, что успела подсмотреть в щелочку г-жа Петицкая. Не сознавая хорошенько сама того, что делает, и предполагая, что князя целый вечер не будет дома, княгиня велела сказать Миклакову через его посланного, чтобы он пришел к ней; но едва только этот посланный отправился, как раздался звонок. Княгиня догадалась, что приехал князь, и от одного этого почувствовала страх, который еще больше в ней увеличился, когда в комнату к ней вошел лакей и доложил, что князь желает ее видеть и просит ее прийти к нему.

– Доложи князю, что я сейчас выйду в гостиную и что я переодеваюсь теперь, – проговорила она.

Лакей, видя, что барыня вовсе не переодевается, глядел на нее в недоумении.

– Ну, ступай, – сказала ему княгиня.

Лакей ушел.

Княгиня после того зачем-то поправила свои волосы перед зеркалом, позвала потом свою горничную, велела ей подать стакан воды, выпила из него немного и, взглянув на висевшее на стене распятие, пошла в гостиную. Князь уже был там и ходил взад и вперед. Одна только лампа на среднем столе освещала эту огромную комнату. Услыхав шаги жены, князь приостановился. Княгиня, как вошла, так сейчас же поспешила сесть в самом темном месте гостиной. Князь снова начал ходить по комнате. Гнев на Елену, на которую он очень рассердился, а частью и проходившие в уме князя, как бы против воли его, воспоминания о том, до какой степени княгиня, в продолжение всей их жизни, была в отношении его кротка и добра, значительно смягчили в нем неудовольствие против нее. Он дал себе слово, что бы там на сердце у него ни было, быть как можно более мягким и кротким с нею в предстоящем объяснении.

– Я очень рад, что застал вас дома, – начал он почти веселым голосом.

Княгиня молчала.

– Тут один какой-то мерзавец, – продолжал князь после короткого молчания и с заметным усилием над собой, – вздумал ко мне написать извещение, что будто бы вы любите Миклакова.

Княгиня и на это молчала: ей в одно и то же время было страшно и стыдно слушать князя.

– Скажите, правда это или нет? – заключил он почти нежно.

Признаться мужу в своих чувствах к Миклакову и в том, что между ними происходило, княгиня все-таки боялась; но, с другой стороны, запереться во всем – у ней не хватало духу; да она и не хотела на этот раз, припоминая, как князь некогда отвечал на ее письмо по поводу барона, а потому княгиня избрала нечто среднее.

– На подобные вопросы обыкновенно не отвечают мужьям, – проговорила она, как бы больше шутя.

– Отчего же? – спросил князь тем же ласковым голосом.

– Оттого, что откровенный ответ может их оскорбить.

– Поэтому ваш откровенный ответ мог бы оскорбить меня? – растолковал ее слова князь.

Княгиня на это ничего не сказала.

– Но вы ошибаетесь, – продолжал князь. – Никакой ваш ответ не может оскорбить меня, или, лучше сказать, я не имею даже права оскорбляться на вас: к кому бы вы какое чувство ни питали, вы совершенно полновластны в том!.. Тут только одно: о вашей любви я получил анонимное письмо, значит, она сделалась предметом всеобщей молвы; вот этого, признаюсь, я никак не желал бы!..

– Но как же помочь тому?.. Молва иногда бывает совершенно напрасная! – возразила княгиня.

– Да, но тут она не напрасная! – перебил ее резко князь. – И я бы просил вас для прекращения этой молвы уехать, что ли, куда-нибудь!

Княгиня опять затрепетала: ее испугала мысль, что она должна будет расстаться с Миклаковым.

– Но куда же вы хотите, чтоб я уехала? – спросила она прерывающимся голосом.

– Лучше всего за границу!.. Пусть с вами едет и господин Миклаков! – отвечал князь, как бы поняв ее страх. – Я, конечно, обеспечу вас совершенно состоянием: мое в этом случае, как и прежде, единственное желание будет, чтобы вы и я после того могли открыто и всенародно говорить, что мы разошлись.

– Разошлись?.. – проговорила княгиня, но на этот раз слово это не так страшно отозвалось в сердце ее, как прежде: во-первых, она как-то попривыкла к этому предположению, а потом ей и самой иногда невыносимо неловко было встречаться с князем от сознания, что она любит другого. Княгиня, как мы знаем из слов Елпидифора Мартыныча, подумывала уже уехать за границу, но, как бы то ни было, слезы обильно потекли из ее глаз.

Князь это видел, страшно мучился этим и нарочно даже сел на очень отдаленное кресло от жены. Прошло между ними несколько времени какого-то тяжелого и мрачного молчания. Вдруг тот же лакей, который приходил звать княгиню к князю, вошел и объявил, что приехал Миклаков. Княгиня при этом вздрогнула. Князя, тоже вначале, по-видимому, покоробило несколько. Княгиня, поспешно утирая слезы, обратилась к лакею:

– Скажи, что дома нет, что все уехали на целый вечер!.. – проговорила она скороговоркой.

– Нет, зачем же?.. – возразил ей князь. – Прими, скажи, что просят! – возразил он лакею.

Тот пошел.

– А вы несколько успокойтесь! – отнесся князь к жене. – Это отлично, что Миклаков пришел: мы сейчас же с ним все и устроим! – присовокупил он, как бы рассуждая сам с собой.

Миклаков, войдя в гостиную и увидя князя, немного сконфузился: он никак не ожидал, чтобы тот был дома.

– Здравствуйте, мой милый друг! – сказал князь приветливо, протягивая к нему руку.

Миклаков неловко принял у него руку и так же неловко поклонился княгине.

– А вот мы сейчас с княгиней решили, – продолжал князь, – что нам, чем морочить добрых людей, так лучше явно, во всеочию разойтись!

Миклаков ответил на это только взглядом на княгиню, которая сидела, потупивши лицо свое в землю.

– И чтобы прекратить по этому поводу всякую болтовню, она уезжает за границу, и вот я даже вас бы просил сопутствовать ей…

– Меня?.. Сопутствовать княгине? – переспросил Миклаков.

– Да, вас! – отвечал князь и хотел, кажется, еще что-то такое добавить, но не в состоянии уже был того сделать.

Миклаков, в свою очередь, тоже, хоть и усмехался, но заметно растерялся от такого прямого и откровенного предложения. Услыхав поутру от Елены, что княгине и ему хорошо было бы уехать за границу, он считал это ее фантазией, а теперь вдруг сам князь говорит ему о том.

– Что ж, вы проводите ее или нет? – спросил его тот, снова указывая глазами на жену.

Миклаков видел необходимость что-нибудь отвечать.

– Мне еще для этого прежде нужно в отставку подать, – проговорил он как бы размышляющим и соображающим тоном.

– В отставку подать недолго, – подхватил князь.

Миклаков думал некоторое время.

– Но я не знаю, – произнес он потом, – приятно ли будет княгине мое сопутничество.

– Вы желаете, чтобы Миклаков вам сопутствовал? – отнесся к ней князь.

– Желаю, потому что все-таки лучше ехать хоть с одним знакомым человеком, – отвечала княгиня.

– Ну, поэтому и все теперь! – сказал князь. – Через неделю вы, полагаю, можете и ехать, а к этому времени я устрою тамошнюю жизнь вашу! – прибавил он княгине; затем, обратясь к Миклакову и проговорив ему: «до свидания!» – ушел к себе в кабинет.

Миклаков после того некоторое время продолжал усмехаться про себя. Княгиня же сидела печальная и задумчивая.

– У вас, значит, было уже и объяснение? – спросил он ее.

– Да, было! – отвечала она отрывисто.

– Что же, вы сказали ему, что все это вздор?

– Нет, не сказала! – произнесла княгиня по-прежнему отрывисто.

– Отчего же?

– Оттого, что это не вздор!

– Вы полагаете, что не вздор? – повторил Миклаков знаменательно.

Княгиня молчала.

– Ну, а этим отъездом вашим за границу он сам распорядился? – продолжал Миклаков.

– Сам, – сказала княгиня.

– Но вы, кажется, недовольны таким его распоряжением?

– Очень! – отвечала княгиня.

– Почему же?

– Потому что я знаю, что буду наказана за то богом.

Миклаков опять усмехнулся.

– Как бог ни строг, но ему пока решительно не за что еще наказывать вас! – проговорил он.

– Нет, уж есть за что! – произнесла княгиня почти патетически.

Миклаков на это развел только руками.

Князь между тем, войдя в кабинет, прямо бросился на канапе и закрыл глаза: видимо, что всеми этими объяснениями он измучен был до последней степени!