Текст книги "Лесная одалиска"

Алексей Покотилов
Лесная одалиска: Стихи

«В её глазах тропинка, падь…»

 
В её глазах тропинка, падь
И сырость осени густая
Уже не могут испугать,
Как и от времени истаять.
Скольжу внутри её зрачка,
Внутри увиденного ею…
В сердечных тянущих толчках
То затихаю, то немею…
Теперь желание пропасть
Так ожидаемо, так близко.
Недосягаемая страсть —
Моя лесная одалиска!
 

«Горизонт вытягивает шею…»

 
Горизонт вытягивает шею,
А Луна венчает горизонт —
Горизонт горынычей, кащеев, —
Нечести несметный гарнизон.
Все они, родные и чужие,
Все – толкутся в прошлом и сейчас,
Головы на плахах не сложили,
К нам не похмелившимся стучась.
Похмелись, Россия!
Похмелись, Европа!
Похмелись и ты – заокеанский Шах!
Шарик наш так можем и прихлопнуть,
Хлопая дверьми ракетных шахт,
Выметая наши унитазы
В дальние манящие миры!
Там не выпить на троих три раза —
Там не будет сёмги и икры:
Нас на плазменные сковородки
Поместят и понесут в верха,
К животам прилипнут подбородки,
Вместо душ скрывая потроха.
И не спросят ни имён, ни званий,
Затолкают в Чёрную Дыру —
Горизонт событий строя ранний,
Под присмотром Главного Гуру.
Похмелиться!
Быстро похмелиться!
Да пребудет просветленье в лицах!
 

«Напрягая летящие жилы…»

 
Напрягая летящие жилы
Голосов в городах переписки,
Мы кружили-кружили-кружили
В высоте дорогих нам и близких
Звонов, отзвуков и cозвучий,
Наполняющих переклички
Ожиданий и дрогнувший случай
Ускользающей электрички
Через вату границ и наречий
Над волнами погодного стона,
В ожидании встречи без встречи
На экране цветного картона.
Но, внезапно сойдя спящей ночью
На сверкающем полустанке,
Ощутишь и увидишь воочию,
Что надежды твои – не подранки
И струятся поющие жилы
Голосами непереписки:
Это мы не кружили, а жили
Голосами и лицами близких.
 

«Опять спешить, межи не замечая…»

 
Опять спешить, межи не замечая
И удаляться в тянущее поле,
И оглянувшись – не увидеть края,
И не понять – на воле ли, в неволе?
Но, если ночь расколется рассветом,
Под моцартовское «…spargens sonum…», —
Что недослышано им, недопето, —
Ты за межу, парящим обертоном
Шагни, межи не замечая
И растворится тянущее поле,
И оглядевшись – не увидишь края,
И станет ясно – ты на воле.
 

«По свежему снегу рассыпаны искры…»

 
По свежему снегу рассыпаны искры,
Мороз выгибает сугробины спины,
Позёмкой тропинки к сугробам притиснув,
Оставив идущим шаг мелкий, крысиный…
На липкой пыли полумёртвой плотины
Совсем далеко – под разжаренным жалом,
Вращается почва, скругляясь ранимо,
Мечтая зелёным сплестись одеялом…
Себя вымораживая, выжигая,
Как тенор, спасающий ноту фальцетом,
Живём на кусочках разбитого рая,
Давно именованном сухо планетой.
 

«Весна, вода, видения….»

 
Весна, вода, видения.
Апрель капелью брызнул.
Готов ли к перемене я —
Зимы увидеть тризну?
Раскосость поволочная —
Уже почти прокрустова
И на ногах не прочно я
Себя покорно чувствую;
Ты, вглядываясь пристально
В итоги приворота,
Меня во вдох протиснула
И разнесла на соты,
Чтобы сложить по-своему,
Чтобы сложить, как хочется —
В материю нестройную
Для женского Высочества.
 

«Переснеженные зимы…»

 
Переснеженные зимы,
Промораживая дали,
Закружась от пантомимы
В поднебесном тесном зале,
Окунаются в закаты,
Выплывают из восходов.
Только кажется, что зря ты
Не уходишь чёрным ходом:
Там метель не караулит,
Там не вымерзнут слезинки,
Там не правит снежный улей,
Там твоих следов ложбинки,
Как на выданье – нарядны,
Чужаками не затёрты.
Но ты выбрала парадный,
В час студёный, в час четвёртый,
В час угрюмый, тёмный, зимний.
Промороженные дали
Льдинкой сердце занозили
И в чужую даль отдали.
 

«Сумка на отлёте…»

 
Сумка на отлёте,
Волосы по пояс.
Так ли Вы живёте,
Догоняя поезд?
На губах усмешка
И прищур кошачий.
Станете ли мешкать
Если лоск утрачен,
Если ждать без жажды,
Без камней колодца?
Так напиться дважды
Вряд ли Вам придётся.
Повторённость, горстью
Утоляя губы,
Примет Вас за гостью
И откажет грубо.
 

«Шопенится, пенится кисея…»

 
Шопенится, пенится кисея
На сцене расцвеченным эхом.
Между рядами – цветная змея
Шифонов, с лоснящимся мехом.
Шопенится пенится арабеск
На сцене расцвеченным взлётом.
Между рядами торжественный блеск
Шифонов и рук с позолотой.
Шопенится, пенится кисея
На сцене расцвеченным жестом.
Между рядами усмешка твоя
С моим,
кем-то занятым местом.
 

«Сон – намного интересней…»

 
Сон – намного интересней
Уползающего дня,
Остаканив граммов двести
И гитарой отструня,
Удивлённой белокурой
Ничего наобещав,
Как сожжённой партитурой,
Сыпать складками плаща
И подталкивать к порогу,
И давиться немотой,
Понимая понемногу —
Позвонил опять не той
И не той терзался песней
Перетягивая, для.
Сон – намного интересней
Уползающего дня.
 

«На гвоздь, ещё забитый старовером…»

 
На гвоздь, ещё забитый старовером,
Повешу я своё ружьё —
Почувствую себя вечерним пэром,
Потешу самолюбие своё.
Хозяйка, чугунок из русской печки,
С улыбкой выхватив на стол,
И речью, словно в половодье речка,
Нас на вечерний возведёт престол.
Потом повыцветшее покрывало
Заменит мятно простыня,
Чтоб ночь меня же уверяла:
Всё для единственного – для меня.
И буду я величественно главным,
До первых птичьи голосов,
Пока хозяйка не поднимет плавно,
Как занавес к закрытию, засов.
 

«Обрывки музыки…»

 
Обрывки музыки,
Клочки созвучий,
Витают, тают и таятся
Во мне, как узники,
Меня измучив —
Судьбинные паяцы.
 
 
Обрывки прошлого,
Когда-то лица,
Витают, тают и таятся
Во мне непрошено:
Мне – двадцать, тридцать —
Судьбинные паяцы.
 
 
Обрывки холода
Уже под сердцем
Витают, тают и таятся
Прозренья смолоты
В небесность терций —
Судьбинные паяцы.
 

«Не сразу мы верим в потери…»

 
Не сразу мы верим в потери —
Мы, леса лишённые звери.
Порой древний запах чащобы
И голос овражьей утробы
Зовут, призывают к кострищу —
Поджарить убитую пищу.
Потери.
Потери всё ближе,
Их кровь даже память не слижет.
Не сразу мы верим в потери,
Хоть в их отдалённость и верим.
Потери.
Потери всё ближе:
Кострище и нас потом слижет —
Такая удача, ещё бы,
Для жертвенника из чащобы.
 

«На коже – губ прикосновения…»

 
На коже – губ прикосновения,
Мечусь в пространственности странной.
Но вижу только тени я,
Пространство отдавая странам.
На коже, в призраке шагреневом,
Чужие тени истекают.
Вот потому-то и не верю Вам,
Что Вы притихшая такая.
На коже – синева венозная
Запечатлелась нашим кодом.
Уже отчаиваться поздно нам
И тщиться пафосным уходом.
Мне – всё лететь в прикосновения,
Мечась в пространственности странной,
Где буду видеть только тени я,
Пространство отдавая странам.
 

«Лица, исчезая, лики, улетая…»

 
Лица, исчезая, лики, улетая,
Бренным оставляют их земную брень.
Истина седая, истина простая —
С телом исчезает только его тень.
Остаются знаки, призрачные охи,
Власть живого духа или грязь вещей.
Жили словно боги, жили словно блохи,
Изведясь в заветы или в свет мощей.
Там-то всем удастся, там-то всем под силу
Понимать наречий звёздный камертон.
Где бы по Вселенной души не носило —
Будет с ними рядом гулкий баритон
Голубой планеты в облаках брожений,
Где родился, прожил, поклонялся слогу.
Если был усердным в нови постижений —
Возвратиться кем-то, может и помогут.
 

«Мечтаю я о тишине…»

 
Мечтаю я о тишине,
Но понимаю ясно —
Ей невозможно быть во вне,
Во мне ей тоже быть напрасно:
В крови гудящей наш аккорд,
В шумах и музыке Ваш голос —
Перекричат аэропорт,
Чтоб лето кодой раскололось.
Мечтаем мы о тишине,
Но понимаем ясно —
Ей невозможно быть во вне
И в нас ей тоже быть напрасно:
В губах стихающий надрыв
Перекрывает звон отлёта,
Всё сразу тишиной накрыв
Седого вянущего фото.
Что ж, мне растаять в тишине,
Осознавая ясно,
Как невозможно быть во вне,
Так Вас во вне искать – напрасно.
 

«Меня Вам нужно ненавидеть…»

 
Меня Вам нужно ненавидеть
Отчаянно и люто,
В каком бы не являлся виде,
Ища сердечного приюта.
И, непременно, нужно слушать,
Но слушаться не стоит.
Со мной Вы, как дельфин на суше,
Я с Вами – путник на постое.
Не возвышайте мной мой облик
Вам ненаписанностью писем:
Чернила выпил книжный Гоблин
И жизнь слепил в наборы миссий.
Я Вас засплю и замурлычу,
Заглажу, сны перевирая…
Я – Ваш приют чужих обличий,
Вы – юность солнечного края.
Давайте возводить обманы
В минуты, месяцы и годы,
Ценить, как вкус небесной манны
Ночных ладоней Ваших своды.
 

«Уже мерещится прохлада…»

 
Уже мерещится прохлада.
Зной торжествует – тлеет камень.
Твой профиль, цвета шоколада,
Скользит по камню, в камне канет.
Тягучим духом родниковым
Под колокольцы свет закручен.
Нас обдаёт забытым новым
Миропомазаньем текучим.
И вот под пальцами нет платья,
Есть миллионолетность зноя.
Готов грядущее отдать я
За эту ярость мезозоя.
 

«Не беспомощны, вы и не плохи…»

 
Не беспомощны, вы и не плохи —
Просто вы не созвучны эпохе,
Почитающие библиотеки,
Как добро почитают калеки,
Замирающие на балете,
Как с подарком застывшие дети —
Уходящие светлые люди.
Как же так?
Что без вас потом будет?
А потом будут ахи и охи,
Что ушли персонажи эпохи.
В персоналиях речи утонут,
Будет песни, подобные стону,
Будет споров бесспорная спорность
И – поклоны судьбе,
и – покорность.
 

«Разнесённое-неречивое…»

 
Разнесённое-неречивое —
Улетающее-несвершённое…
Голос хаоса, раскричи его,
Разотри в нём сине-зелёное!
Пусть оформится и долепится,
Прилетит звучащим дыханием
И казавшееся нелепицей,
Обернётся сердечным знанием:
Расплывётся сине-зелёное,
Приникая к женскому вечному
И оформится завершённое
Мне подарком – первому встречному —
Разнолесья разноголосицей,
Многоночием в междометиях…
Пусть забудется и не спросится
На какой нахожусь планете я.
 

«Её стихи, рождаясь – в ней живут…»

 
Её стихи, рождаясь – в ней живут.
Его стихи, рождаясь – улетают.
Она их помнит до последней точки.
А он не помнит даже строчки,
Где буквам неприкаянным приют
Завязывают в узелочки,
Чтобы запутать их нелёгкий нрав,
Чтоб день заспать, а ночь провидеть,
Заставив помнить до последней точки,
Все приснопамятные строчки
Тех,
кто не будет так лукав,
Являя память в удивлённом виде.
Написанное ими,
создано не ими.
Дано им свыше – только имя.
 

«Забытым быть – быть прежде признанным…»

 
Забытым быть – быть прежде признанным.
Быть признанным – когда-то быть безвестным.
Уж лучше быть скандально изгнанным,
Чем среднестатистическим и местным.
Тщеславие к таланту трепетно.
Безвестность – место озарений.
Мольберт не позволяли Репину
Вносить на выставку свои творений;
Столетие вскипало фугами —
Услышанность свершилась после Баха.
Бездарность же – дурак непуганый —
Плодится весело, живёт с размахом.
Призвание, придя к художнику,
Живёт от времени всегда отдельно:
Художнику, высокого заложнику,
Не потерять его,
как крест нательный.
 

«Застолье через много лет…»

 
Застолье через много лет:
Кто округлился, кто подсох.
Но только тот состариться не мог,
Кто в нас ждёт водки и котлет —
Анахорет, голодный мизантроп,
Всегда один, всегда здоров,
Всегда готов, от пищевых даров,
Испариной нам сбрызнуть лоб.
Летают рюмки вдоль столов,
Переполняясь хрусталём.
Мы пьём, закусываем, пьём,
Поверх улыбок и голов…
Поминки, что сказать, в разгаре
Мы, как на ангельском базаре —
Всё о себе, всё о своём.
Закусываем, пьём и врём.
 

«Гусиная кожа осенней запруды…»

 
Гусиная кожа осенней запруды
Дробит купола на ряды колоколен.
Луна заявилась, опять, ниоткуда.
Опять я Луне и тебе подневолен.
Сдувают последние светлые пятна
Растущие тени надземного строя
И выглядит косо, почти неопрятно,
Осеннее лето лежало-сырое.
Прозрачные крылья вечерней усмешки
Сметают фрагменты последнего света,
Спешащая белка, сгребая орешки,
Уже полумраком зелёным одета
И мы перемараны кистью от листьев,
И мы растворяемся тенью друг в друге.
Над нами на ветках – премьеры, солисты
И мы вместе с ними на сцене, на круге.
А зрители там, высоко, так не близко.
Мы сами зовём их, того не желая.
Но только Луна, как из зала записка
Летит —
звёздной сферы записка живая.
 

«Пусть будет тридцать и долги…»

 
Пусть будет тридцать и долги,
Не семьдесят в достатке,
Когда встаёшь не с той ноги
От боли в ухе или пятке.
Под утро, в тридцать, трудно всплыть
Без сна умаявшейся плоти,
Но под будильник, плоти прыть —
Опять над женщиной в полёте.
Пусть лучше в тридцать без невест,
Чем в семьдесят чуть-чуть взбеситься.
Нас время с аппетитом ест,
Продавливаясь через лица.
А лица нужно дожевать
И соответствовать морщинам,
И ни за что – не доживать,
А жить,
как ведомо мужчинам.
 

«Голубоватое и упругое…»

 
Голубоватое и упругое,
В лохмотьях своих облаков,
Тело нашей Земли напугано
Кривизной орбитальных оков.
Оранжеватое и бесноватое,
Фейерверком вертящей взрыв,
Тело Солнца плазменной ватой
Очередной прикрывает нарыв.
Сердце во всём этом варится,
Пытается быть ни при чём.
Гармония, глупая карлица,
Настойчиво шепчет в плечо
Про тихое, нежное, лунное,
Про вечные, светлые дни.
Бессмертно безумие юное
И в нём мы всегда не одни,
И в нём – голубая, упругая,
В нарядах своих облаков,
Земля, ещё не напуганная
Кривизной орбитальных оков.
 

«От наскального рисунка…»

 
От наскального рисунка
До квадрата на холсте,
Ошалев от «Крика» Мунка
Кисти трутся в наготе:
Нет желания одеться
Даже просто в акварель —
У художника на сердце
Не вскипающий апрель,
Всё давно уже свершилось
Разлетевшись по стенам.
Будет век – Вселенной милость
Красоту подарит нам
И промасленные кисти
Снова пальцы обретут,
Снова лавровые листья
Вознесут сизифов труд.
 

«Разве может быть чьей-то земля?..»

 
Разве может быть чьей-то земля?
Разве может быть чьей-то природа?
Свою жизнь украшая и для,
Мы зависим от времени года.
Ты бросаешь меня – ты уходишь,
Я в объятиях страха и боли:
Для тебя я лишь призрак на входе,
Исчезающий и не более.
Разве может быть кто-то чьим-то?
Разве может быть сердце делимо?
Так давай же опять подчинимся
Нашим долгим ночным пантомимам,
Чтобы стала нашей земля,
Чтобы нам подыграла природа,
Свою жизнь украшая и для,
Замерев в нашем времени года!
Но оглохшее сердце твоё
Делит нас, как добычу ворьё.
 

«Цветом мёда подкрашена осень…»

 
Цветом мёда подкрашена осень
В ожидании белых одежд.
Эта осень, как дом на откосе,
Что незыблем, хотя и не свеж.
В нём весёлость уже не шальная,
Солнцебликие тают сачки,
На пучки пустоты налипая,
Закрывая пространства клочки.
Мне на этом откосе приютно,
Как бы он мой приют ни вертел.
Всё гудит в этом воздухе мутном,
Всё лучится от лиственных тел —
Мне призыв ли корням поклониться,
Что листва так усердствует в том?
Поступить ли как многие птицы
И покинуть простуженный дом?
Ну а здесь пусть красуется осень
В ожидании белых одежд?
Осень – это же дом на откосе,
Так незыблем, хотя и не свеж.
 

«Капризы Ваши, как призы…»

 
Капризы Ваши, как призы,
Я удостоен ими,
мечен,
Для Вас – предчувствие слезы,
Но прослезиться сердцу нечем —
Нет в нём душевных мук,
Душа купается в покое.
Вот, разве сломанный каблук
Порой, как приз, побеспокоит.
Я вознесусь на пьедестал
Старанием своим полезным —
Для Вас давно я призом стал,
Пусть и от давности облезлым.
Вам без меня, не то ходить,
Дышать уже тяжеловато,
Но не могу я Вас любить
Любовью преданного брата.
Об этом осведомлены
Те,
высоко молчащим хором,
Кто Я и Вы слепили в Мы
Высоким светлым заговором.
Я приглашения не жду;
Вы приглашения не ждёте.
Не обсуждать же ерунду,
В ночном предчувственном полёте.
 

«Россия – русская равнина…»

 
Россия – русская равнина,
Россия – сиплая Сибирь,
Гряды курильская рванина,
Разноязыкий звонкий вырь;
Дышу тобой, в тебе летаю,
Тобой творим, тобой и смят,
Когда тоски дрянца густая
Обмажет с головы до пят.
Россия не прощает розни,
Россия – жертвенник и храм.
Россия славна славой поздней,
Россия – вечный праздник драм.
 

«Наивно веруя в бессмертие души…»

 
Наивно веруя в бессмертие души —
Тысячелетия бубнили бубны,
Потом органы завывали трубно,
Звенели сабли, бердыши,
Доверив говорить с Всевышним
Сластолюбивым пасторским устам,
Где нам являться можно было в храм,
Как благосклонно званным лишним.
Текучая пространственность тумана,
Блудлив-бледная, большая ликом,
Последней стаей слепо прокурлыкав,
Пустой небесной опустилась манной.
Растерянный стою, но хочется упасть,
Вцепиться в кожу почвы, вжаться
И так лежать столетий двадцать,
Бессмертия сжимая власть,
А душу выпростать в росу,
Между снующих насекомых —
Меня жующих, потому знакомых,
Приняв, что с ними в птицах улечу
К другой росе, к другой эпохе,
Потом у ветра задержусь на вздохе,
Потом травинкой поклонюсь ручью,
Наивно веруя в бессмертие души,
Что мы – не просто голыши.
Душа без плоти невозможна —
Душа беспамятна безбожно.
 

«Ютилась память в осени…»

 
Ютилась память в осени
Следами от тепла:
Нас в прошлое забросила
И пальцы заплела,
И понесла над крышами
Под жёлтый хоровод.
Нет, более не слышим мы
Далёких синих нот.
А далеко за спинами,
Босые месяца
С песками и долинами —
Билет в оба конца,
Чтоб осень память выскребла,
Оставив без тепла,
Чтоб память была искренна
И пальцы расплела.
 

«Приникни ко мне легкотелая…»

 
Приникни ко мне легкотелая,
Не верь легомысленно в ложное.
Внушает пространственность белая —
Проникнуть в себя невозможно нам
Застуженным, перемолотым
В сыпучесть лоснящейся стылости,
Пусть мы и бессовестно молоды,
Пусть мы ещё – в вышней милости.
Не будет в тебе продолжения,
Не будет во мне безрассудности,
Не будет потом унижения
В призывах к сердечной подсудности.
Приникни ко мне легкотелая,
Поверь легомысленно в ложное.
Скрывает пространственность белая —
Проникнуть в себя так не сложно нам.
 

«Луна, кувыркаясь в постели…»

 
Луна, кувыркаясь в постели,
Дельфинам и снам подражая,
Постель уподобила мели,
Омытой морским урожаем.
От вздохов срываются охи,
Кровя ноготки междометий;
Мы в этом непереполохе,
Живём, наслаждаемся этим.
Качая, венчая, врачуя,
Уже в ласкословии плавать
Давно призывает молчунья —
Постельная лунная заводь.
Твой шёпот, себя заморочив
Чужим отражённым засветом,
Пророчит минутам бессрочье,
Оставив рассвет под запретом.
 

«Осколок солнечный в зрачках…»

 
Осколок солнечный в зрачках
Прогнувшись в полутьме кошачьей,
Переозвучившись в сверчках,
Картавя ночь переиначил.
В гнезде за деревом стены
Шуршащий ропот рьяных шершней…
Звонцы, костром ослеплены,
В последний взлёт к огню восшедши…
Сминает ночь своих жильцов,
Сдувает и сжигает скопом:
Осколки солнечных зрачков
Блуждают, рассыпаясь в копоть…
Во всём рассеян тайный свет
Углём горячим нераздутым.
На звёздный вызваны Совет —
Живое с неожившим утром.
Себе глаза рукой прикрыв,
Останусь пребывать в потёмках —
Пока спит солнечный нарыв,
Пока – непразднично, негромко.
Ночь – откровение,
ночь – блажь,
Сомни меня,
сожги развея,
Чтоб ветры просвистели: «Наш!»,
А я не ведал,
кто-я,
где я.
 

«Умираю…»

 
Умираю.
Рядом кошка
Мне напутственно мурлычет:
«Потерпи ещё немножко —
Будет свет и щебет птичий.
Тебя встретят мои предки —
Приведут пред Светлы Очи.
Ты, конечно, гость не редкий,
Но вернуться не захочешь:
Там парят твои кумиры,
С ними можешь пошептаться;
Там миры почиют с миром;
Там нет возраста, всем – надцать.»
Оживаю.
Кошка-мойра
Превратилась просто в кошку,
Кошку-небо, кошку-море,
Молока умявши плошку.
 

«Неужели нам тысячи лет?…»

 
Неужели нам тысячи лет?
Неужели и страсти – не те?
Но не знает об этом сонет
В томной строчечной тесноте;
Но не знает об этом кровь,
Как к покою не приучай,
Если женщина и покров
Разлучаются невзначай,
Чтоб надрывно столетился час,
Повторяя гортанный слог,
Чтобы кожей друг в друга сочась
Нам услышать, как слог изнемог.
Повторяемость зим и лет
Лишь лукавит, что страсти не те.
Тайно знает об этом сонет
В томной строчечной тесноте.
 

«Сухая степь, переходя в пустыню…»

 
Сухая степь, переходя в пустыню,
Ползёт пищащим тянущим песком;
Луна, похожая на дыню,
Зовёт идти на дюны босиком.
Песок рассыпчат, не даёт опоры,
Ступни свергает, обнимает, льнёт.
Так дюны повторяют горы,
Как мы влюбляемся в чужой полёт.
Картавость рифмачей псевдопророков,
Бренчащих языком псевдославян,
Бубнёж вознёсщих до уроков —
Забудется, как Верди под баян.
Холмы всегда завидуют вершинам
То пожелтев, а то позеленев.
Создатель, вспоможи нам
На дюнах обрести твой гнев.
 

«Остывший день рождает вечер…»

 
Остывший день рождает вечер,
А вечер выпростает ночь.
Но, даже сей дивертисмент конечен —
Готов в межзвёздность уволочь.
Кто, тот последний, кто услышит,
Увидит вянущий аккорд
И кровью на скале напишет —
«Последний из последних орд»?
Столетий ссыплются форшлаги
На чей-то облачный пюпитр
И мир растерзанной бумаги
За дирижёром улетит.
А мы с тобой давай не будем
Гадать об этой чепухе —
Уедем в домик, к той запруде
Где дождь уснул на лопухе,
Где утро торопил кузнечик,
Где ты кружила сердцем ночь,
Где очевидно – вечер вечен,
Чтоб взять в межзвёзность уволочь.
 

«От времени теряя своих близких…»

 
От времени теряя своих близких —
Напившись скорби, наглотавшись слёз,
Готов перед судьбой заискивать
За влагу губ, за духоту волос.
От вялых вёсен убегаю в пекло
И свежесть тянущей в себя воды,
Страшась, чтоб новизна в ней не померкла,
В награду солнцу за его труды.
Кусочки неба, раскрошась на брызги,
Под ноги выстелют живой мираж,
Где ветры затуманенность прогрызли,
Впадая в ранний утренний кураж,
Вертя на коже пятнышки-смуглинки
Парящей женщины в покое наготы…
И я готов сдувать с неё пылинки,
И вечность не переходить на «ты».
 

«Дух водных войн приносит бриз…»

 
Дух водных войн приносит бриз
Горячих пыльных междометий —
Грядущих битв за парадиз —
Их невозможно не заметить.
Возьми меня к себе рабом
Не в рабство – в раболепство.
Смогу в полночье голубом
От сна сберечь я это место.
А утром сервирую стол
Фарфором из полночной сини —
Наш мир покажется холстом,
А я – художником рабыни.
Когда предвестник прогудит
Горячность пыльных междометий —
Мы будем высоко в пути,
Мы их оттуда не заметим.