Текст книги "Кадавры"

Комбайны стояли как бедные родственники – мародеры пооткручивали от них фонари, ручки и вообще все, что можно открутить. Сорняки уже захватили колеса, буквально росли из огромных покрышек и наползали на ржавые корпуса, зеленые лозы опутывали молотильные установки, прорастали внутрь, в кабины.

Солнце быстро садилось, и помутневшие от пыли выпуклые лобовые стекла комбайнов ловили его последние лучи. Вдали, между двумя остовами, на камнях сидел человек, Даша направилась к нему – хотела узнать, есть ли тут автосервис. Вблизи оказалось, что за человека она приняла груду камней – причем, очевидно, эти камни кто-то специально выставил так, чтобы они напоминали человеческий силуэт.

– Как интересно, – сказал Матвей и указал на еще один силуэт. – Пойдем-ка посмотрим.

Вторая фигура тоже оказалась собранным из камней истуканом. Они были уверены, что и следующий силуэт – скульптура; но тот вдруг зашевелился и зашагал к ним. Даше стало не по себе, она не удивилась бы, окажись идущий к ним мужчина вблизи ожившей грудой булыжников. Но нет – Матвей включил фонарик на смартфоне, и незнакомец заслонил глаза ладонью.

– Вы чьи будете? – спросил он гундосым, гайморитным голосом. Седой, растрепанный мужик. Лицо его цветом и фактурой напоминало обмылок, темно-коричневое от загара и все как будто в трещинах.

– Свои собственные, а че? – отозвался Матвей своим привычным уже быковатым тоном, который использовал для разговоров с незнакомцами: словно подавал чужаку сигнал: «я тебя не боюсь».

Мужик пару секунд внимательно смотрел на Матвея.

– Тут нельзя шастать.

– Это где написано?

Мужик молчал, на лице его читалось напряжение – явно обдумывал варианты, хотел выйти из разговора победителем.

– Это я тебе говорю.

– Слушай, дед, вали-ка ты…

– У нас машина сломалась, – перебила его Даша. Она встала между ними, стараясь разрядить обстановку, указала себе за спину. – «Нива», вон там, у входа.

– «Нива», значит. И че с ней?

– Скажи ему, – Даша обернулась на Матвея, выразительно посмотрела на него.

– Аккумулятор, и вода в радиаторе того, ничего критичного, но завести не получается, с толкача пытался – глухо.

Мужик молчал, повисла пауза, и Даше на секунду показалось, что теперь-то перед ними точно груда камней – не может живой человек в темноте стоять настолько неподвижно. Он махнул рукой, мол, «идем» и зашагал между рядами мертвых комбайнов с таким видом, словно не сомневался – незваные гости пойдут следом, никуда не денутся. Впереди показалась еще одна каменная скульптура.

– Знаете, – сказала Даша, – а мы же вас сначала за груду камней приняли, вот вроде него. Они тут повсюду стоят и как будто стерегут комбайны.

– Так они и стерегут, – сказал мужик, не оглядываясь.

– Это вы их построили?

– Ну.

– То-то я думаю, они на вас похожи, осанкой, – сказал Матвей.

Мужик хмыкнул – от этих слов он прям оживился и вдруг заговорил с энтузиазмом, как гордый хозяин или заводчик, хвастающийся своими спаниелями.

– Это каменные пастухи. Мы их всюду выкладываем. Вон еще один – сидит как будто, а этот вглядывается вдаль.

– А зачем вам каменные пастухи?

– Людей пужать. Шоб не шастали, как вы вот. Мы тут скот пасем иногда, бурьяна много, подорожника, а сучий лопух еще не добрался.

«Сучьим лопухом» пастухи называли борщевик.

Стало совсем темно, в траве надрывались цикады. Пастух уверенно шел куда-то, он был без фонарика, и Даша не могла понять, как он вообще что-то видит в этой черноте. В груди у нее вдруг возникло тревожное, тесное предчувствие, от которого она никак не могла избавиться – ей казалось, будто ее ведут в западню.

– А куда мы идем?

– Да понятно куда. Если с машиной че – это к отцу вам надо.

– К отцу, – тихо повторил Матвей, они с Дашей переглянулись.

В конце концов за лесополосой, в кронах деревьев забрезжил желтый, тусклый свет фонарей.

– Вот и нашелся твой поселок, – пробормотал Матвей.

Это и правда был Крохотный. Двухэтажные дома, три улицы, деревянная часовня. Все как на фотографиях. Они дошли до освещенной редкими фонарями дороги, и Даша огляделась.

– Мы ведь тут проезжали, – сказала она Матвею, – как, черт возьми, мы не заметили дома и часовню?

– Может, их видно только когда стемнеет, – ответил тот и жестом изобразил, словно накладывает на это место заклинание и сделал страшные глаза. – Колдунство!

Пастух вел их по главной улице прямо к часовне. У часовни была пристройка, рядом под навесом из шифера стояла, поблескивая лобовым стеклом, «Нива», оснащенная лебедкой и дополнительными фарами на крыше. На таких в кино ездят рейнджеры.

Пастух постучал в дверь пристройки.

– Отец! Открывай, помощь нужна.

Дверь лязгнула засовом, на пороге возник заспанный мужчина с жиденькой достоевской бородой. Он, щурясь, глядел на пастуха, словно тот светил ему в лицо фонарем, затем бросил взгляд на Матвея с Дашей. Захлопнул дверь. Пастух обернулся к ним.

– Ждите, – сказал он и пошел дальше, по своим делам.

Через минуту дверь часовни снова открылась, и к ним вышел тот же бородатый мужчина, одетый в трико с растянутыми коленками и бело-голубую застиранную футболку с номером «10» и надписью Messi на спине.

– Что случилось? – спросил он.

– Тачка у нас накрылась. Запитать бы от вашей, – Матвей кивнул на «Ниву» под навесом.

Мужчина пару секунд рассматривал их, переводил взгляд с Даши на Матвея и обратно, словно пытался вспомнить, где их уже видел. Потом кивнул. Сел в «Ниву», завел мотор.

– Ну чего стоите? Садитесь.

Они сели, машина тронулась с места. Внутри пахло как в хлеву, «Ниву» трясло на колдобинах, на зеркале бешено раскачивалось деревянное распятье.

– Меня Федор зовут. Федя. Простите, что сразу не представился. Спросонья, знаете. – Он зевнул, зажмурился на секунду. Потом ударил по тормозам, открыл дверь. – Секунду, я сейчас у Михалыча клеммы возьму.

Было так темно, что, выйдя из машины, Федор как будто на пару секунд просто исчез. Затем появился в свете фонаря возле гаража. Открыл гараж, скрылся в нем и через минуту вернулся с мотком провода и двумя клеммами в руках. Вручил все это добро Матвею и снова завел мотор.

– Тот человек, который нас привел, – Даша вдруг сообразила, что так и не спросила у деда имя, и ей стало неловко, – он назвал вас отцом. Он сильно старше вас, поэтому, я полагаю, он имел в виду не родство.

Федор тихо посмеялся.

– Да, я тут часовней заведую. Простите, опять же, что в таком виде, – он показал на застиранную футболку, – моя рабочая форма, так сказать. Ночь все-таки, да и вы не за проповедью пришли. И вы это, – он обернулся на секунду, посмотрел Даше под ноги. – Там на коврике липкое, это кровь, но вы не бойтесь, – он посмеялся, – там ничего криминального, это я одного тут с вечера в больницу возил – он себе ногу об штырь распанахал. Прыгнул в воду – и прямо на штырь, представляете? Возил его зашивать, от столбняка кололи… – он сказал что-то еще, но Даша не расслышала.

Под подошвами действительно было липкое.

– У меня «Нива» на ходу, единственная на районе, – продолжал Федор, который уже, кажется, совсем проснулся и теперь трепался как таксист. – Ближайшая больница – двадцать кэ-мэ по бездорожью. Там если чуть дождь прошел – туши свет, болото. А если выброс соли – так вообще. Так что я вроде скорой тут, чуть что – ко мне бегут все. Не могу же я отказать, правда? В этом есть своя ирония, – он помолчал, обернулся. – Вы это, если вам кровь на полу мешает, давайте тряпочку постелим. У меня тут есть, – он вдарил по тормозам и сунул руки под сидение. – Сейчас.

– Нет-нет, все нормально. – Даша посмотрела на Матвея, у него что-то было с лицом – то ли в ужасе, то ли наоборот – вот-вот заржет в голос.

– Ща-ща, – Федор достал старое вафельное полотенце и бросил в ноги Даше. – На него ноги поставьте – так не запачкаетесь. Я в прошлой, в мирской жизни фельдшером на скорой работал, навыки остались – крови не боюсь, рану зашить могу, укол сделать. А теперь вот как – сан принял, приход свой в поселке на пятьсот человек, двадцать лет прошло, а все так же людей в больницу катаю, уколы делаю. От себя не убежишь. Я не жалюсь, конечно. Мое дело какое? Служить, быть полезным. Если польза такая – то пусть.

Какое-то время он ехал молча.

– Вы сказали про выброс соли. Выходит, тут где-то кадавр стоит?

Федор посмотрел на нее в зеркало.

– Так вы из-за нее приехали? Сюда только за ней и ездят. Хотят посмотреть на мертвую.

– Я провожу исследование для Института, – сказала Даша, тон у нее был извиняющийся, она словно пыталась оправдаться перед ним за свой интерес к мортальным аномалиям.

– Ого! Даже так? Я думал, это запрещено, – он посмотрел на нее через зеркало, – это разве не запрещено?

– У меня есть разрешение, – Даша потянулась к рюкзаку, открыла карман.

– Да бросьте вы, не нужно показывать, я верю. Давайте так, сейчас заведем вашу тачку, потом покажу вам мертвую, хотите?

Наконец впереди показались силуэты комбайнов. Небо больше не было непроглядным – тьма отступала. Даша с тревогой смотрела на облака – уже рассвет? – сколько времени прошло?

«Нива» Матвея была на месте, священник подъехал к ней и остановился так, что две машины теперь стояли нос к носу, словно шептались о чем-то. Матвей закрепил клеммы, и через минуту «Самурай» ожил, его круглые фары поморгали и зажглись, загудел двигатель.

– Тут недалеко, езжайте за мной, – сказал Федор, захлопнув капот.

Даша села в машину к Матвею, «Самурай» тронулся и пополз по проселочной, ориентируясь на красные габаритные огни едущей впереди «Нивы». Матвей вдруг захохотал.

– Прости, – сказал он, – видела бы ты свое лицо!

Через пару минут «Нива» Федора остановилась у лесополосы. Он вышел и помахал им рукой. Даша огляделась и поймала себя на мысли, что они тут уже проезжали днем – как можно было не заметить кадавра?

Теперь она отчетливо видела мертвую девочку. МА-53 стояла у самой дороги, запрокинув голову. Опухшие веки, на подбородке – черная гематома, кристаллы соли как иней на волосах.

Пока Матвей распаковывал камеры и штативы, Даша подошла ближе. Девочка стояла с протянутой рукой, и на руке что-то было – остатки оплавившейся, остывшей парафиновой свечки. Следы парафина были повсюду вокруг – прогоревшие свечки у ног девочки.

Даша достала диктофон.

– МА-53, следы парафина всюду. Тут свечки стояли.

– Это наши, с поселка, – сказал Федор.

– Они свечки тут ставят? Зачем?

– Ну как. Идут к мертвой, свечки ей ставят, руки целуют. А потом ко мне – каяться, прощения просить. Бес, мол, попутал, не серчайте, батюшка. Не пойдем больше к мертвой. А потом все равно идут. И так каждый раз. – Он пожал плечами. – Люди.

Глава без номера
Контекст и маргиналии

«Иван Петрович Плужников был комбайнером и пьяницей. Обычно он был осторожен и не допускал, чтобы две эти части его личности пересекались. Родители Ивана Петровича пережили войну и вместе с любовью к земле передали ему страх голода. Хлеб для него был не просто еда, но сакральный объект. Поэтому он так гордился тем, что работает в поле, и очень боялся работу потерять – как чувствовал, что сейчас опять уйдет „в штопор“, звонил начальству и брал отгул.

В тот злополучный день, впрочем, он впервые в жизни сел за руль комбайна в нетрезвом виде – в чем позже видел зловещее предзнаменование; словно, нарушив зарок, он разгневал каких-то своих богов.

Он гнал машину по пшеничному полю, смена уже подходила к концу, когда он вдруг напоролся на что-то. Огромная машина дернулась и замерла, как налетевшая на риф шхуна. Ивана Петровича бросило в пот, он знал этот звук – если в молотилку что-то попало, значит, его помощник, Димка, прозевал огромный булыжник, и теперь им обоим конец. Заглушив двигатель, Иван Петрович высунулся из кабины и с нехорошим предчувствием спрыгнул на подножку, затем на землю. Он шагал к молотилке, продолжая плести кружева матюков в адрес Димки, но вдруг осекся и замер, потому что увидел, что именно повредило машину и погнуло ножи. Это был ребенок. Бледный, со следами тления на коже, очевидно мертвый, мальчик тем не менее почему-то стоял на ногах. Он был похож на изваяние, и молотилка погнулась вокруг него так, словно комбайн на полной скорости врезался в фонарный столб.

Иван Петрович так перепугался, что сперва даже не знал, что делать – и решил просто пойти домой и выспаться. Он знал: если сунуться к начальству, они запах учуют, скажут, что пьян, и пнут под зад с работы; а если сказать, что въехал в изваяние, похожее на мертвого школьника, и погнул машину – еще и в дурку сдадут.

Вот так: Иван Петрович Плужников, он же „свидетель номер один“, человек, обнаруживший первую в мире мортальную аномалию, сообщил о находке лишь спустя десять часов – хотел протрезветь и убедиться, что мертвый мальчик в поле – не бред.

На следующий день поле оцепили, приехали милиция и скорая, затем – черные автобусы без номеров. Еще через день стало ясно, что мертвый мальчик в поле – не один такой. Осенью 2000 года по всей России стали появляться мертвецы с кристаллами соли на волосах и ногтях. Началась паника. Откуда они взялись? Почему именно дети? И почему они тверды как камень и почему их нельзя сдвинуть с места?

Паника, впрочем, схлынула быстро. Во многом потому, что к делу оперативно подключились власти. О первых найденных кадаврах вообще никто не знал – информацию скрывали. К комбайнеру-пьянице с визитом вежливости приходили люди с государственными лицами и проводили воспитательную, так сказать, беседу: „Откроешь рот – мы его глиной набьем, понял? Не было мальчика, не было“. Но шла молва, и молву не могли пресечь даже угрозы набить рот глиной; нету в мире столько глины. Когда стало ясно, что замолчать кадавров не получится и мальчик все-таки был, власти сменили тактику и подключили телевидение – с экранов старательно успокаивали население: занижали цифры и каждый день придумывали что-то новое, то говорили, что мертвые дети в полях – просто муляжи, это перформанс, масштабная работа анонимного художника, то вдруг меняли тактику и начинали твердить, что никаких мертвых на самом деле нет, а потом вдруг сообщали, что все, кто живет рядом с ними, получат льготы; но какие льготы, если вы сами вчера говорили, что кадавров нет?»

Иоганн Аккерман, «Фольклор катастроф».

Перевод с немецкого Дмитрия Табакевича, издательство Ad Astra, 2004 год, с. 11–12.

«Галина Михайловна Родченко[1]1
  Внесена в список лиц, выполняющих функции иностранного агента в России.


[Закрыть] – глава КИМА и основательница Института – в своей книге пыталась предсказать их возможную судьбу. Писала, что очень хорошо представляет себе два варианта развития событий: первый – государство оградит кадавров высокими заборами с колючей проволокой, накроет саркофагами, создаст вокруг каждого зону отчуждения; второй – все будет ровно наоборот – кадавры превратятся в приманку для туристов – вокруг каждого мертвого ребенка вырастет своя индустрия развлечений: кафешки, лавочки с сувенирами, магнитиками на холодильник и очереди из желающих прикоснуться к мертвецу. Как бывает с мощами святых, например.

Ни один из ее прогнозов не сбылся. Кадаврам удалось избежать банализации.

С ними случилось самое скучное из всего, что только можно представить – их попросту перестали замечать. Со временем кадавры, как старые памятники или заброшки, стали частью привычного ландшафта и полностью выпали из зоны общественного внимания».

Цит. Мориц Гатман, ст. «Россия 20 лет спустя»,

газета «Deutsche Welle», 13 сентября 2021 (перевод с немецкого)

Респонденты: 18–60 лет

Регион: бывшее черноземье, 傘谷

Выборка: 4000 человек

Вопрос: в каком году на территории РФ возникли мортальные аномалии?

47 % – «затрудняюсь ответить»;

17 % – «несколько лет назад»;

26 % – назвали неверный год;

10 % – дали верный ответ.

Данные ЦИОМ КИМА, 1 марта 2014

«Сегодня представляется весьма странным, что ни государство, ни Русская Православная Церковь первые годы после Stunde Null, нулевого часа, так и не попытались использовать феномен мортальных аномалий себе на пользу, или, как говорят исследователи, „присвоить“ его. В спорах о том, почему так вышло, сломано множество копий. Но, по моему мнению, ответ на данный вопрос лежит на поверхности: для церкви мортальные аномалии создают больше проблем, чем возможностей, особенно учитывая тот факт, что контролировать или хотя бы предсказать, что будет происходить с мертвецами в ближайшие годы, никто не брался и до сих пор не берется. Церковные чиновники, в том числе мои весьма близкие коллеги, пытались как-то встроить возникновение этих детей в православную догму и объяснить их существование своей пастве, но тут возникали щекотливые вопросы и проблемы – некоторые дети выглядели по-настоящему жутко, – они не ожили, и чисто технически их нельзя было считать воскресшими, а значит, их существование не очень-то сходилось с христианскими идеями о смерти и воздаянии, и потому отношение церкви к детям – или как их сейчас принято называть, „кадаврам“, – менялось довольно резко – от попытки присвоить событие и объявить его чудом и доказательством истинности христианских догм до официального запрета региональным епархиям говорить о мертвых в своих проповедях, ссылаться на них. Чуть позже РПЦ выпустила еще один внутренний документ, в котором верующим было запрещено упоминать кадавров; специалисты, с которыми мне удалось поговорить, связывают возникновение документа с появлением большого количества новых религиозных движений, которые стали уводить паству у РПЦ. В итоге указом верховного синода кадавры были объявлены языческой ересью, и поклонение им с тех пор приравнивается к отступничеству».

протодиакон Андрей Куравлев, ст. «Искусство закрывать глаза»

Газета Die Zeit, 1 августа 2014

«Власть долго думала, как решать „вопрос“. Все чиновники, с которыми мне доводилось говорить о мортальных аномалиях, называли их только так – „вопрос“. Это был новый термин в их новоязе. Они никогда не говорили „дети“, или „мертвецы“, или „покойники“, даже вполне нейтральный термин „мортальные аномалии“ вгонял их в ступор. Все, что касалось кадавров, было просто „вопросом“, или чаще даже „нашим с вами вопросом“. Так и говорили: „Касаемо нашего с вами вопроса“, или „Наш с вами вопрос стоит недалеко от Армавира“, или „Нужно что-то придумать, чтобы люди перестали паниковать из-за нашего с вами вопроса“. Самым известным способом „решить вопрос“ до сих пор остается взрыв в поселке Морской, Ростовской области (ныне 傘谷, – примечание научного редактора). Именно там возникла одна из первых мортальных аномалий – в наш реестр она занесена как МА-3, или „мальчик в голубой рубашке“. Кадавр возник прямо в поселке, его было видно из домов на окраине и из окон школы. Никто не знал, что с ним делать, и местные охотники, цитирую, „из любопытства“ выстрелили в него из винтовки (модель „Ремингтон“ 700 SPS – фото приложено к отчету КИМА от 4.09.2000). Результат всех впечатлил, пуля срикошетила от плоти кадавра, но оставила на ней рану, края которой через несколько часов зарубцевались и покрылись кристаллами соли. Тогда глава района предложил, опять же цитирую, „попробовать что-то более радикальное для решения данного вопроса“. Свое желание глава района объяснил заботой о детях. Кадавра было отлично видно из окон школы, из-за чего, цитирую, „наши дети потеряли сон и аппетит, мы должны в первую жилу подумать о них“. Глава района был по совместительству главой местного охотничьего клуба „Русский медведь“. Обсудив варианты, члены клуба – „охотники с многолетним стажем“ – придумали план: притащили рыбацкую жилетку, растолкали по ее карманам динамитные шашки, связали их вместе огнепроводным шнуром, фактически собрали „пояс смертника“ и надели его на мертвого ребенка. Поглядеть на взрыв собралось больше ста человек, даже местное телевидение позвали (видеозапись приложена к отчету КИМА от 4.09.2000). Глава района торжественно поджег зажигалкой шнур, и люди наблюдали, как маленький, искрящийся огонек ползет по земле и приближается к мальчику в голубой рубашке.

Все они позже вспоминали, какой странный звук был у взрыва – гулкий, протяжный, долгий. Когда грохнуло и в воздух поднялся столб дыма, а по крышам вокруг застучали камушки и ошметки дерна, кое-кто в толпе даже зааплодировал и засмеялся (на видео четко слышно женский голос: „Знатно жахнуло!“ и хохот). Потом пыль начала оседать, и в мутном воздухе постепенно проступили очертания того, что они натворили. Кадавр не исчез, взрыв не испарил его. Мертвый мальчик в голубой рубашке теперь не стоял на земле – точнее, на земле стояли только его ноги, все остальное – руки, пальцы, ребра, голова – застыло в воздухе в разъятом, разорванном состоянии. Живот и грудная клетка висели в воздухе в двух метрах над стоящими на земле ногами, и из разорванного живота к ногам тянулись темные, блестящие внутренности. Мелкие фрагменты аномалии разметало по всему поселку в радиусе не менее сотни метров. Когда на место прибыла наша команда, мы глазам не поверили. Каждый дом был как картечью изрешечен артефактами взорванной аномалии, всюду соляные наросты: на земле, на стенах, на листьях деревьев вокруг. Соль кадавра белыми блестящими корками покрывала все предметы в округе. В школе побило окна, и в кабинете химии в углу висели прямо в пространстве оторванные, обожженные взрывом пальцы; места отрыва на пальцах тоже зарубцевались кристаллами соли. В соседнем доме специалисты КИМА обнаружили несколько застрявших в стене зубов.

Масштабы вандализма по отношению к кадаврам стали для нас самой большой неожиданностью. Мы понимали, что люди напуганы, но никто не предполагал, что испуг проявится именно так – россияне не убегали от мертвых тел, а наоборот – нападали на них, пытались изувечить, уничтожить. Случай в Морском[2]2
  В поселке Морской до сих пор живут люди, их не смущают наросты соли на замках и дверных петлях, они давно привыкли к соляным коркам на дорожных знаках и зеркалах. Обугленное, изувеченное тело кадавра обнесли забором из профнастила – чтобы скрыть от глаз. Возведение забора глава района мотивировал тем, что «мертвец портит жителям настроение».


[Закрыть] был вопиющим, но не единственным: чаще всего кадаврам пытались поджечь волосы[3]3
  Поджигание волос было особенно распространено в первые дни. Так очень быстро стало ясно, что ни кадавры, ни их волосы не горят, а после попытки поджога почти сразу же начинается выброс.


[Закрыть] или стреляли в них – из ружей, обрезов и пистолетов. В выстрелах было что-то ритуальное – люди словно пытались убить мертвую плоть еще раз. Выстрелы приводили к новым выбросам соли.

Страх перед мортальными аномалиями принимал иногда карикатурные, суеверные формы: в поселке Орловка Ростовской области жители принесли мастеру горсть серебряных колец и цепочек, тот переплавил их и изготовил серебряную пулю, которую зарядили в револьвер и выстрелили мертвому ребенку в голову. Таким образом они надеялись, цитирую, „победить зло“. Результат предсказуем – выброс соли, бесплодные земли, ничего больше.

Тогда же я впервые написала письмо – у меня еще была такая привилегия, писать высшим чинам и что-то от них требовать – на имя главы комиссии по чрезвычайным ситуациям. К письму я приложила видео с последствиями взрыва в Морском. Думаю, письмо и видео во многом помогли избежать катастрофы. Власти в то время еще беспокоились о своей репутации (сейчас в это сложно поверить, но и такие времена бывали), поэтому новость о том, что взрыв кадавра приводит к соляным выбросам, загрязнению рек и появлению огромных бесплодных территорий (а значит, его сложно скрыть или замолчать), очень всех напугала, и закон, запрещавший любой вандализм по отношению к мортальным аномалиям, приняли быстро и без особых возражений со стороны силовых структур. Это сработало. Когда стало известно, что нанесение увечий кадавру карается тюремным сроком, живые, наконец, оставили мертвых в покое – случаи издевательств над телами покойников не прекратились, но встречались теперь гораздо реже».

«Оставьте их в покое: краткая история мортальных аномалий»,

Галина Родченко, издательство Ad Astra, 2005 год, с. 34–36.

«Память работает наизнанку, в этом главный ее, памяти, парадокс: большие события спрятаны внутри событий малых, общее – внутри частного. Помню, мы уже месяц работали в поле, собирали данные, объезжали кадавров на юге. Приехали под Краснодар, разбили, как обычно, лагерь, дошли до кадавра. Я измеряю его, пытаюсь (безуспешно) взять образцы, а помощница моя, Инка, смотрит ему в лицо и вдруг говорит: на племянника моего похож.

Я сначала не придал значения, а ночью во сне меня эта фраза и догнала. Мы уже месяц как изучаем МА, но никто не подумал, что это не просто мертвые дети в полях, вполне возможно, это чьи-то дети. У них есть лица, на них одежда – возможно, кто-то их узнает, если мы опубликуем фото.

Так мы и сделали: выложили архив на сайт, в стиле „пропал ребенок“ с подписью, если, мол, вы узнали кого-то, напишите нам.

Никакой награды мы не обещали, но наутро на моей почте было около трехсот писем, через двое суток их количество перевалило за три тысячи. Оказалось, некоторые женщины видят в кадаврах своих умерших детей, считают, что это именно их дети. И такие случаи не единичны.

Так мы узнали о новом виде психического расстройства: ССГ – „синдром смещенного горя“, экстремальное проживание утраты или вины через одушевление мортальных аномалий. Пережившие утрату люди начинают видеть в кадавре черты почившего родственника – сына, дочери, в редких случаях племянников или даже друзей детства. Причем, как показали исследования, внешнее сходство кадавра с умершим может быть весьма условным, это не очень важно, люди сами наделяют покойника сходствами, додумывают, дорисовывают реальность.

Цель данной книги: описать и проанализировать несколько самых характерных случаев ССГ. Я разбил текст на две неравные части: в первой части читатель ознакомится с историей Татьяны Георгиевны Пивоваровой. Возможно, вы слышали о ней. В свое время Татьяна Георгиевна была звездой многих телевизионных ток-шоу (видеозаписи легко ищутся в интернете). Многодетная мать, в 2003 году потерявшая шестерых детей из-за пожара в доме, со временем стала замечать их черты в каждом кадавре и была уверена, что все до единой мортальные аномалии – это ее вернувшиеся с того света сыновья и дочери, они пришли к ней, чтобы ей было не так одиноко. Она утверждала, что кадавры узнают ее и разговаривают с ней. Желтая пресса сразу вцепилась в Пивоварову всеми своими медиакогтями: ее вывозили в леса и поля, где она на камеру, рыдая и заламывая руки, разговаривала с мертвецами и вела себя так, словно они ей отвечают.

Вторая часть книги посвящена еще четырем случаям ССГ, не столь однозначно клиническим. Помимо случая Пивоваровой автор изучил еще несколько дел, которые не выглядят как психическое расстройство или помешательство. Например, семейная пара Ромашовых из Пятигорска утверждает, что МА-146, стоящая в болотах возле Варваровки, – это их дочь, Лилия. Девочка пропала без вести 5 августа 1999 года, кадавр был обнаружен спустя год. К отчету приложены две фотографии: слева Лилия Ромашова, справа МА-146 – сходство очевидно. Провести анализ ДНК не представляется возможным: любой образец ткани кадавра при отделении от тела превращается в соль».

Владимир Видич[4]4
  Внесен в список лиц, выполняющих функции иностранного агента в России.


[Закрыть], «Мать аномалий: экстремальные случаи проживания утраты»

Издательство Ad Astra, 2012, Предисловие, с. 1–2.

›››

В дороге Даша завела дневник, назвала его «Контекст и маргиналии», выписывала туда цитаты из прессы и книг, все, что, как ей казалось, могло пригодиться для ее исследования. Плюс читала и перечитывала книги своих учителей: Видича, Родченко и Аккермана. И всякий раз поражалась тому, как по-разному каждый из них рисует одни и те же места. Родченко писала хорошо, в ее заметках не было академического занудства, и в то же время в ее тоне ощущалось снисхождение и даже презрение к регионам. Так обычно пишут люди, выросшие внутри Садового кольца («С золотыми ложками во всех возможных местах», – добавлял Матвей). Малые города и их жителей Родченко описывала иногда в гротескной форме, словно пыталась подражать Гоголю. Даша поняла это, когда в пути начала сравнивать описания Родченко с тем, что видела сама, своими глазами.

Например, главную улицу в Кореновске Родченко описывала так:

«Тут два вида домов: пятиэтажные панельки, одинаковые как костяшки домино, толкни одну – и все повалятся; и деревянные бараки, двухэтажные, почерневшие от времени, с покатыми крышами, стоят врозь и кучами, словно их тут не строили, а с самолетов сбрасывали, ни один барак не стоит ровно, все под причудливыми углами, а иные опираются друг на друга, как пьяные приятели после забега по кабакам».

Оказавшись в Кореновске, Даша решила проверить показания Родченко и сколько ни ходила по улицам, не обнаружила ни одного барака.

– Может, их снесли? – сказал Матвей. – Этот твой Родченко был-то здесь когда? Двадцать лет назад?

– Родченко – это она, – поправила Даша. Вздохнула, огляделась: – Может, и правда снесли. А может, Родченко придумала шутку про бараки, похожие на пьяных приятелей, и решила, что это слишком остроумно.

Книга Аккермана, впрочем, была в этом плане не сильно лучше. Если у Родченко одноэтажная Россия – это темная, опасная земля, полная суеверий, застроенная бараками и населенная агрессивным сбродом, то Аккерман давал крен в противоположную сторону – его текст то и дело скатывался в стыдную, пасторальную чушь в духе «местные грамоте не обучены, но в них живет вековая мудрость, которой позавидует любой ученый муж!» Казалось, он был в шаге от того, чтоб написать что-то вроде «они почти такие же люди, как мы».

Теперь Даша повторяла маршрут других ученых и старалась учиться на их ошибках. Если она и напишет когда-нибудь книгу о своей экспедиции, – а она, конечно, думала об этом, – то главной ее задачей будет следить за тоном. Она утешала себя тем, что сама выросла тут, в бывшем черноземье (она до сих пор не могла привыкнуть, черноземье теперь именно «бывшее» – теперь это преимущественно солончаки, белесые, пустынные), и любила его, и понимала местных, – во всяком случае, хотелось верить, что понимала. Единственное, что по-настоящему огорчало ее в путешествии по местам юности – это бедность. Родченко, может, и нагоняла в своих дневниках хтони, но в одном была права: во всех этих поселках и городках у дороги неизменно появляется ощущение, что время здесь работает иначе и дома разрушаются быстрее просто потому, что на них некому смотреть.

Даша вспомнила о Маридах.

Мариды – существа из южного фольклора – были кем-то вроде хранителей деревень, они обладали способностью продлевать жизнь предметам, на которые направлен их взгляд. Если чей-то дом или сарай начинал приходить в упадок – гнил, покрывался плесенью, – соседи говорили: «Марид от него отвернулся» или «обидел Марида». Хозяин гниющего дома мог попытаться заменить прохудившуюся крышу или балки, но все было тщетно – новые доски и бревна тут же покрывались плесенью, дом дряхлел еще быстрее. Задобрить Марида можно было только вином и вкусной едой. Чтобы остановить гниение, хозяин закатывал пир, звал в гости соседей, а одно место за столом непременно оставляли пустым – для Марида. Мариду наливали лучшего вина – кое-где винные мастера до сих пор продают специальный ритуальный сорт красного полусухого «специально для Маридов» – и поднимали тосты за его здоровье, и драли глотки, пели песни до хрипоты. Считалось, что Марид придет на звуки застолья и радости, обратит на дом свой могучий взгляд – и дом перестанет гнить.