Текст книги "Кадавры"

Прошло еще полчаса, и когда Даша уже готова была звонить в Институт, Матвей наконец появился в дверях КПП. Он шагал к ней вполне довольный собой и нес в руках какой-то длинный сверток холщовой ткани.

– Заждалась меня?

Обошел «Самурая», открыл багажник и аккуратно положил сверток и закрепил его ремнями. Сел за руль, пристегнулся, завел мотор и выехал на дорогу. Когда подъехали к шлюзу и шлагбаум открылся, Матвей надавил на газ и, проезжая мимо будки с охранником, приложил ладонь ко лбу, изображая воинское приветствие.

– Adios, пидорасы. – Повернулся к Даше. – Я забил им толчок на этаже. Следующий, кто смоет за мной, – затопит там все на хер говном.

– Прекрасно. Не хочешь рассказать, что случилось?

– А-а?

– Тебя не было больше трех часов. Или ты все три часа занимался забиванием толчка?

– Допрашивали меня, Даш.

– Я догадалась, Матюш. Что им нужно-то было?

– Им не понравился мой карабин. – Он замолчал, словно история не требовала дальнейших разъяснений.

– А мне ты когда собирался сказать?

– Про че сказать?

– Ты спецом дурачка отыгрываешь? Про карабин.

– Я вообще не собирался. Какое тебе дело до моего карабина? А они его забрать пытались, ну и вот. Тяжелые были переговоры.

– И как?

– Че как?

– Перестань переспрашивать. Как ты убедил их не забирать карабин?

Матвей посмотрел на нее.

– Ну как-как. Сказал, что он батин. Что батя военный и типа умер три дня назад, защищая родину, и мы едем на похороны. И что его последнее желание было, чтоб я над его могилой из этого карабина выстрелил.

– О господи. И они поверили?

– Посмотри в эти честные глаза, – Матвей сделал брови домиком и изобразил несчастного, убитого горем сына. – Когда я загоняю про батину смерть – верят все. Таков закон гор.

Он рассмеялся и сделал музыку погромче, играла песня How do you sleep? группы LCD Soundsystem.

Побитый, перекошенный предыдущей бурей знак у дороги желал им «– 路顺风!». Поверх знака кто-то баллончиком написал «ХЛЕБА НЕТ, ЕСТЬ ТОЛЬКО СОЛЬ».

Глава третья
1996

Про отца все говорили, что он человек сложный, или, попросту говоря, скотина. Мама всегда защищала его, мол, «у вашего папы была непростая жизнь». Как будто сложность жизни как-то оправдывает скотство. В восьмидесятые отец сделал впечатляющую карьеру в армии, шутка ли – получить майора в двадцать пять. Он метил еще выше, шел на «большую» должность, был «большим» человеком, – он вообще любил слово «большой», оно в его лексиконе было синонимом лучшего, самого ценного, – а потом «самая большая страна в мире» развалилась, и из всего большого в жизни майора Силина осталось только одно – разочарование. Три года, с 1991-го по 1994-й, вся семья наблюдала за тем, как он, спиваясь, оплакивает прошлую жизнь. Потому судьба предоставила ему «еще один шанс»: в Чечне вспыхнула война, и майор Силин в составе одного из первых батальонов отправился в Грозный «для защиты государственных интересов России». В Чечне он пробыл недолго, уже через два месяца вернулся, с контузией, глухотой на левое ухо и страшными ожогами на левой руке и плече. Война изменила, сломала его, поначалу это было не очень заметно, но Даша, тогда еще маленькая, ощущала исходящий от него запах паленого мяса и старалась держаться подальше. О том, что видел и что делал, он никогда не рассказывал, но, если брался за бутылку, все в доме знали – спасайся кто может. У него срывало резьбу, он кидался на маму, таскал ее по полу за волосы и орал: «Ты моя, моя, ясно тебе, сука?» Мама кое-как отбивалась, хватала Матвея с Дашей в охапку и убегала к подруге. Отец находил ее, приносил цветы, канючил под дверью: «Прости меня, Оленька, это не я был, не я, понимаешь?», каялся, клялся, что никогда больше, что иногда он злится, очень сильно злится, но это ничего, это пройдет, он справится, просто ему нужна поддержка, нужна семья, как же он без семьи? Мать прощала его и тащила малых детей обратно домой. А потом все повторялось. Однажды отец опять перебрал, одурел, стал таскать мать за волосы и орать. Матвей и Даша сидели в детской и слушали. Матвей встал, вышел из детской, зашел в отцов кабинет, взял отцов охотничий карабин, вставил патрон, зашел на кухню и сказал, что убьет отца. Матвею было всего одиннадцать, но он уже знал, как держать карабин и как из него стрелять. Отец сказал, что Матвей трус и не выстрелит. Матвей выстрелил. Отца увезла скорая, а Матвей вернулся в детскую, сел рядом с Дашей и устало сказал: «Все, нет у нас больше бати, убил я его».

Но он не убил, ранение было легкое, пуля попала в бок и прошла навылет, не задев ни один важный орган, отец быстро оправился, но с тех пор опасался Матвея, стало ясно, что Матвей не трус, а еще Матвей открыто ему в лицо сказал: «В следующий раз не промахнусь».

– Муж-жик растет, защитник, – говорил отец, хотя по глазам было ясно: ему эта сыновья храбрость не по душе.

Спустя какое-то время отец пропал. Чуть позже оказалось: завел другую семью и теперь жил в Минводах с новой женой, которую, как говорили, тоже колотил по пьяни и называл «своей».

Общим знакомым отец говорил, что начал «новую жизнь», настолько новую, что даже вещи из старой жизни забирать приехал не сам, прислал своих корешей-ментов. Но Матвей считал, что карабин теперь по праву принадлежит ему, вынес его из дома и спрятал в подвале, и когда Матвея спросили, где ствол, он прикинулся дурачком.

За карабином отец так и не вернулся. А Матвей с тех пор хвастался стволом перед друзьями и говорил, что убил из него отца. Ему нравилось сочинять басни о мертвом отце, и он быстро вошел во вкус. Однажды он пришел в школу, смурый, печальный, и молча вручил учителю записку «от мамы». В записке было сказано, что отец скончался. Учитель математики, Ян Валерьевич, работал недавно и еще не знал, что (а) Матвей чемпион мира по вранью и (б) отец живее всех живых, просто ушел из семьи и живет в Минводах. Поэтому, пробежавшись глазами по строчкам в записке, учитель тяжело вздохнул и отпустил Матвея с урока.

Матвей любил смерть; точнее, ему нравилось, как люди благоговеют перед ней; ему нравились всеобщее сочувствие и соболезнования. В этом было что-то от извращения. Ему нравилось, когда его жалели, и он раз за разом «убивал» отца, перепридумывал его смерть и врал окружающим. Возможно, он делал так потому, что в глубине души полагал, что сочувствия недостоин. Сложно сказать. Позже, гораздо позже, за махинации с чужой смертью, – точнее, со страховками на случай смерти, – он загремит в тюрьму, но началось все именно тогда, в седьмом классе: он принес в школу фальшивую записку от матери и после весь день ходил по коридорам с траурным выражением лица, и глаза его наливались слезами всякий раз, когда очередная учительница скорбно вздыхала, подходила к нему и говорила какие-то добрые слова и спрашивала, не хочет ли он пойти домой и не нужна ли их семье помощь.

Он быстро превратил убийство отца в бизнес. Например, в том же году нашел в мусорке драную кожаную сумку со следами крови, притащил ее в школу и стал рассказывать всем, что эта сумка когда-то спасла отцу жизнь, а теперь это все, что от него осталось. Она очень много значит для семьи, но сегодня Матвей готов продать ее, потому что ему сообщили, что отец геройски погиб на войне, и теперь семье нужны деньги на похороны. Звучит как полный бред, но Матвей врал так убедительно, что сумка не просто была продана, за нее чуть ли не дрались.

Матвей с детства такой был – мог с утра выйти из дома, скажем, с зажигалкой «Зиппо» и вечером вернуться верхом на спортивном велосипеде. Он так красиво врал, что люди отдавали ему самое ценное. Причем дело было даже не в выгоде, иногда казалось, что сам процесс навязывания своей воли нравился ему больше, чем результат.

А Даша всегда была на подхвате. В восьмом классе Матвей решил издавать собственный журнал. Первым делом он придумал название «Турбопулемет» – это были два его любимых слова. Затем нанял Дашу «штатным автором». Даша понятия не имела, что это значит, но была страшно польщена, ведь старший брат пообещал, что будет публиковать в журнале ее рассказы, и Даша – тогда еще одиннадцатилетняя наивная дурочка – просто поверить не могла своему счастью. Даша мечтала стать писательницей и уже тогда аккуратно в тетрадку печатными буквами записывала свои первые опыты – первые главы романа про зомпиров. Идея объединить зомби и вампиров казалась Даше революционной: зомби и вампиры по отдельности – это банально, думала она, поэтому и написала историю про зомпиров, которые не только ели мозги своих жертв, но и пили их кровь! Этой придумкой Даша гордилась больше всего на свете и даже представляла, как будет получать за нее какую-нибудь престижную литературную премию. Название у рассказа тоже было турбооригинальное: «Якпостриг». Анаграмма Пятигорска, которую Даша сочинила сама и очень ею гордилась. В детстве, как и многие дети, она любила выдумывать слова, переставляя буквы местами. По ее замыслу Якпостригом назывался город в изнанке мира, из которого в наш мир приходили страшные, изуродованные ожогами чудовища и похищали детей.

Матвей прочел рассказ и сказал, что у Даши турботалант – «неплохо, надо бы содомии добавить, тогда вообще пулемет будет» – Даша понятия не имела, что такое содомия, но похвала так ее окрылила, что она готова была добавить хоть содомии, хоть соды, хоть черта лысого. Еще на стадии планирования журнала Матвей повысил Дашу до «заместителя главного редактора» и тут же сообщил, что на первых порах в издание придется «инвестировать». Даша так хотела увидеть рассказ о зомпирах опубликованным, что отдала Матвею все свои скопленные за год карманные деньги. На следующий день Матвей притащил домой упаковку бумаги «Снегурочка» и найденную на мусорке печатную машинку «Ундервуд», у которой заедали клавиши «у» и «о». Он сказал, что теперь Даша настоящий писатель, а значит, ей нужен «эпатаж». Даша не знала, что такое «эпатаж», но почему-то сразу представила себе красивую шляпу, как в кино у настоящих турбописателей. «Шляпа бы мне не помешала», – подумала Даша и согласилась.

– Нам нужен скандал, – сказал Матвей, задумчиво почесывая подбородок, – чтобы заявить о себе.

Он раздобыл где-то несколько фотографий – изображения влагалищ крупным планом. Даше было одиннадцать, и она в целом понимала, что это за части тела, но никогда еще не видела их с такого ракурса. «Это – цветы любви», – сказал ей Матвей, многозначительно подняв палец.

«Так началось мое сексуальное воспитание», – будет говорить Даша гораздо позже, вспоминая эту историю.

Первый номер «Турбопулемета» – тиражом восемь экземпляров – она напечатала на сломанном «Ундервуде», скрепила степлером и принесла в школу. В журнале было всего семь страниц: четыре из них – фото влагалищ, три – Дашин рассказ про зомпиров.

Естественно, распространением журнала пришлось заниматься Даше, ведь Матвей и так уже сделал всю «самую тяжелую» работу – придумал гениальное название, достал «Снегурочку» и картинки с влагалищами.

Вот так и вышло: на большой перемене Даша продавала журнал одноклассникам. Первый номер «Турбопулемета» был почти полностью распродан за десять минут. К концу перемены оставался всего один экземпляр – тут-то Дашу и замели.

Вскоре она уже сидела в кабинете завуча, Ольги Дмитриевны. Завуч открыла журнал, и Даша увидела, как изменилось ее лицо. «Господи боже», – пробормотала она.

«Да-да, – гордо подумала Даша, – зомпиры – это тема, надо бы их запатентовать, а то не дай бог украдут идею».

Завуч спросила, где Даша достала то, что она осторожно называла «иллюстрациями». Даша не выдала Матвея, не хотела быть «зайчишкой-стукачишкой». Впрочем, Ольга Дмитриевна и так, кажется, догадалась, кто за этим стоит, – Матвей частенько попадал к ней в кабинет после очередной авантюры.

– Этот даже снег эскимосам продаст, – говорила она.

Когда Даша процитировала завуча, Матвей рассмеялся.

– Снег эскимосам? Это турболегко. Надо просто приложить к снегу фотографии цветов любви.

Матвею всегда было скучно, и всюду, где бы он ни оказался, он наводил суету. При взрослых он, как правило, был паинькой, образцовым ребенком, но без присмотра в него словно вселялся бес – он начинал творить какую-то дичайшую и очень опасную для здоровья фигню. Вспоминая детство с Матвеем, Даша иногда удивлялась, как они вдвоем вообще дожили до взрослых лет и не погибли в юности в результате какой-нибудь очередной Матвеевой придури. Однажды – ей было шесть, Матвею восемь – мама оставила их дома всего на двадцать минут. Даша ела черешню, случайно укусила косточку, и у нее закачался молочный зуб. Матвей тут же нашел решение: взял нитку, один конец привязал к зубу, другой к двери в ванную. «Я по телику видел, – сказал он ей, – хлоп – и готово!» И со всей дури захлопнул дверь. Это была катастрофа: нитка взрезала десну, а зубу хоть бы что. Кровь текла по подбородку, забрызгивала линолеум, Даша бегала от брата по всей квартире и орала: «Матвей, ты сломал мне рот! Зачем ты сломал мне рот?»

Надо было видеть мамин взгляд, когда она вернулась и поняла, что именно он сломал и как. Только и смогла спросить: ты дурак? Взяла Дашу в охапку, – в детстве она всегда брала ее на руки именно так, осторожно и с нежностью, как букет цветов, – и повезла к врачу. Десну зашили, зуб вырвали.

Матвей потом целый год выслушивал мамины шутки на эту тему. Например, если он просил ее помочь сделать уроки, она предлагала ему привязать к домашке нитку и захлопнуть дверь.

– Хлоп! – и готово! – говорила она, смеясь, Даша тоже хохотала, а Матвей бесился и, обиженно стиснув кулаки, выходил из комнаты.

Его дар комбинатора-выдумщика вообще часто давал осечку, например в случае со спортивным велосипедом. Ему было тринадцать, он выменял велик на поддельную «Зиппо» у одноклассника Лешки Полякова, но не учел одного: у Лешки был взрослый старший брат, которого на районе называли Свинюком – о нем все знали, что он лежал в дурке, а прозвище свое получил после того, как однажды напился сливовки, сломал забор в совхозе имени Ленина, забрался в хлев и ломом забил всех свиней и поросят – восемнадцать голов – за это его в дурку и упекли: он утверждал, что свиньи оскорбляли его достоинство. И вот, значит, когда Лешка понял, что Матвей его надул, он рассказал все Свинюку, и тот пришел – за великом. Свинюк сидел на лавочке, широкомордый, белобрысый, рыхлый, опухший, весь в складках, похожий на сбежавшее из кастрюли тесто; он курил папиросу, держа ее в кулаке, как настоящий зек. Матвей подмигнул Даше, мол, «не ссы, касатка», и вышел к нему и начал было говорить, но Свинюк тут же вмазал Матвею в челюсть, повалил на асфальт и несколько раз пнул в живот. Когда Свинюк ушел с великом, Даша кинулась к Матвею. Матвей лежал, поджав колени, неподвижно, и Даша испугалась, что Свинюк его убил. Она трясла Матвея за плечо, Матвей открыл один глаз:

– Он ушел?

Матвей был огорчен, но не тем, что его избили, а тем, что это случилось при свидетелях. Впрочем, и тут у него была своя тактика: когда в следующий раз Даша напомнила ему об избиении, он посмотрел на нее как на сумасшедшую.

– Ты че несешь, какой Свинюк? Не было такого, никто меня не бил, я отдал велик, мы поболтали, и он уехал. Как взрослые люди. Я вообще пацифист, против насилия.

Так проявлялась еще одна черта его характера, которая в детстве ужасно бесила Дашу – Матвей был патологически неспособен признавать ошибки, и, если речь шла о событиях, в которых он попал впросак или пережил унижение, он мог, глядя ей прямо в глаза, твердить, что ничего такого не было – и, кажется, получал еще больше удовольствия, когда видел, как сильно она бесится.

– Как не было?! Я сама видела! Сама!

– Да ничего ты не видела, ты все как всегда напутала. Фантазерка. Ничего этого не было, ни велика, ни Свинюка. Ни-че-го. Забудь об этом, поняла?

Любые события прошлого он переписывал под себя, в каждой истории представлял себя главным героем, победителем, красавцем. Эту ужасную черту характера он унаследовал от мамы, она была такой же лгуньей, вечно врала – себе и окружающим – о своей жизни, приукрашивала одно, скрывала другое.

В Пятигорске мать прожила всю жизнь и в юности была звездой – еще в восьмидесятом выиграла местный конкурс красоты и прославилась тем, что прямо на сцене ляпнула что-то пренебрежительное в адрес конкурентки; вся семья конкурентки была в зале в полном составе, началась драка, в которую оказались втянуты все, включая работников сцены и случайных прохожих. Мать всегда была такая – ангельская внешность, помноженная на тяжелый характер и острый язык. Когда в 90-е отец бросил ее и ушел к другой женщине, мать недолго была одна, новый муж нашелся довольно быстро, его звали Николай Кравченко, он был уже состарившийся, скурвившийся красномордый владелец сети автомоек, Даша запомнила его сальный взгляд и шершавые ладони, которыми он постоянно хватал ее за коленки и гладил по спине, от него пахло сырым мясом, и Даша старалась никогда не оставаться с ним в одной комнате без свидетелей, а однажды, когда он выгадал момент остаться с ней наедине и закрыл дверь, она выпрыгнула от него в окно – благо жили они тогда на первом этаже; когда она рассказала об этом маме, та рассмеялась и сказала: «Я уверена, все было не так, ты выдумываешь»; Даша старалась не думать о том, к кому еще Кравченко проявляет свое настойчивое, сальное внимание. Потом были еще какие-то мужики, один другого краше. Они все были примерно одинаковые, маму почему-то привлекали бандиты или менты, потенциальные герои передачи «Криминальная Россия»; или это она их привлекала. Одним из них был Смолов, очередной высокоранговый мент. Однажды он заметил ее в ресторане, и на какое-то время жизнь Ольги Силиной и двух ее детей резко улучшилась, они даже переехали в один из смоловских домов. В этой новой жизни Ольге нравилось все, кроме одной детали: все в городе знали, что у Смолова в каждом районе живет содержанка и еще две любовницы в Кисловодске и Лермонтове. Первое время, около года, она делала вид, что никаких любовниц нет, удаляла из своей жизни все неприятные факты и тревожные звоночки, и, если знакомые говорили, что видели Смолова в компании любовницы, она в ответ лишь беззаботно улыбалась, качала головой и с нажимом отвечала: «Вам показалось, такого не могло быть». Она очень старалась переписать, отредактировать историю своих отношений так, чтобы не испытывать боли, чтобы вычеркнуть унижение, но в конце концов самолюбие и гордость взяли свое. Она закатила Смолову скандал, затем еще один, и еще, и в итоге он просто выгнал ее за порог, и Ольга Силина, «Краса Юга-80» снова оказалась одна.

В этом смысле детство Даши и Матвея было очень контрастным: вот они живут в большом доме у нового отчима, а вот опять в коммуналке заливают кипятком лапшу быстрого приготовления. Расставшись с очередным мужиком, мать, чтобы свести концы с концами, обычно отправлялась работать на «Лиру» – главный вещевой рынок юга, в девяностые туда ездили за одеждой даже из соседних городов. Торговля шла целый день, по вторникам, четвергам и субботам мать фактически жила среди торговых рядов, окруженная туфлями, полуботинками и сапогами из замши, нубука и кожзама, а Даша и Матвей чаще всего были предоставлены сами себе, присматривать за ними было некому, и в поисках приключений они в основном лазали по заброшкам. Старые дома, подвалы, штольни, катакомбы, – в Пятигорске и вокруг подобного добра было с избытком. Многие подростки тогда любили, например, забираться в дом Эльзы, стоящий на склоне Машука опустевший особняк, похожий на средневековый замок, или в старые корпуса санатория «Родник», но Матвей считал дом и санаторий «голимой попсой для дошколят» и обычно искал в округе более опасные и нетривиальные локации. А еще он смекнул, что шариться, – или, как он говорил: шароебиться, – по заброшкам бесплатно вовсе необязательно, и начал продавать в них билеты. Обещал всем желающим показать самые жуткие и страшные места юга России – зловещие пятигорские катакомбы и спрятанное где-то там, в лабиринтах, бомбоубежище! Он сочинил легенду о том, что где-то в штольнях есть старое бомбоубежище, в котором спрятаны какие-то военные сокровища.

Гуляя с друзьями по рынку, он как бы между делом рассказывал байки о катакомбах, о том, что там пропадают люди, о том, что катакомбы живые, и, если, находясь в полузатопленных туннелях, прислушаться, можно услышать, как они дышат, а по ночам стены хрустят, – подземелья растут и двигаются, отращивают суставчатые коридоры. И, разумеется, только Матвей мог (за скромную плату) провести туда любого желающего, показать то самое бомбоубежище и вывести – живым, целым и невредимым.

Признаться, его рассказы о живых катакомбах были настолько жуткие, что даже Даша ему верила – хотя и знала, какой он врун.

Матвей никогда не брал ее с собой, как бы она ни умоляла, что бы ни обещала ему, и потому Даша искренне удивилась, когда это случилось:

– Ну что, Дашка, готова?

– К чему?

– Катакомбы. Завтра.

– Что?

– Не тупи. Мы идем в катакомбы. Я, ты и еще Поляков с нами. Ты ж сама хотела! Шо, передумала? Зассала?

– Ничего не зассала.

Все это было подозрительно, Даша давно привыкла к тому, что старший брат вечно ее подставляет, а в этот раз еще и объявил, что с ними идет Поляков – тот самый, с которым после случая с велосипедом они не особо общались, оба старательно делали вид, что конфликта не было. А теперь вот – на тебе.

– Тебе понравится, Дашок, – сказал Матвей, – обещаю!

– А Поляков зачем идет?

– У него снаряга есть, вот зачем, – раздраженно ответил Матвей. – Батя его – альпинист, окна моет. Веревки, карабины, всякое такое – без веревок мы далеко не спустимся.

И вот однажды утром в пасмурную субботу они собрались у входа в пятигорские катакомбы. Матвей спросил у Полякова, взял ли тот снарягу, и Лешка выразительно похлопал по большому походному рюкзаку.

В туннеле у входа воняло как в сортире, на стенах – высохшие пятна мочи и похабные рисунки баллончиком. Внутри было холодно, битое стекло скрипело под подошвами. Сырой бетон, переплетенья труб, теплотрассы вдоль стен, капель где-то вдали. В темных углах и провалах как будто что-то дергалось, и Даша постоянно краем глаза видела движение, но стоило повернуть голову, все замирало – тьма притворялась неподвижной. Но Даша знала – там что-то есть, оно двигается, когда она не смотрит, словно играет с ней в «море волнуется». Этот страх – как и все прочие страхи в жизни младших братьев и сестер – ей внушил старший. Однажды – классе в третьем – Даша с одноклассниками играла в «море волнуется»: выбирали водящего, Даша отворачивалась, считала до трех «море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три, морская фигура замри!» – и резко оборачивалась, а все остальные должны были замереть, водящий ходил мимо застывших фигур, и тут важно было не зашевелиться, пока он на тебя смотрит – смысла игры Даша не понимала и не была уверена, что в ней вообще можно как-то выиграть, ей было девять, и она просто любила играть с другими детьми. Однажды после уроков Матвей пришел ее забирать и увидел, как они играют. Пока они шли домой, Матвей спросил:

– Дашок, а ты в курсе, откуда взялась эта игра?

Даша призналась, что не в курсе.

– Море волнуется – это игра про мертвецов, – сказал Матвей. – Потому что мертвецы ведут себя так же: когда ты на них смотришь, они неподвижны, но стоит отвернуться, – он выпучил глаза, – и они все поворачиваются и смотрят на тебя своими мертвыми пустыми глазами.

– Опять заливаешь.

– Хочешь верь, хочешь нет, но если ты не смотришь на мертвеца, будь уверена – мертвец смотрит на тебя.

И там, в катакомбах, пока шли по коридору, лучи фонариков метались по стенам, Даша вспоминала слова Матвея, и ей казалось, что тьма вокруг дрожит и движется, и смотрит на нее, стоит ей отвернуться. Катакомбы ветвились, и тьма сгущалась. Даша уже пожалела, что пошла, хотела вернуться, но боялась, что Матвей назовет ее тряпочкой и трусихой. Даша знала, что старший брат – трепло, но все равно жаждала его одобрения. Стена слева трещала, из швов между кирпичами сочилась и стекала ручьями вода, Даша шла мимо на цыпочках, думала, один громкий звук – и стена рухнет.

Впереди забрезжил свет – тоннель просел, бетонные балки обрушились и солнце пробивалось внутрь, лучи чуть рассеивали темноту. Здесь был тупик, огромные бетонные перекрытия, подточенные временем и водой, сложились и загородили проход – из переломов и трещин в плитах, как кости, торчали ржавые элементы каркасов – острые арматурины. Даже смотреть на них было стремно – напорешься на такой в темноте – и все, привет, мистер столбняк.

Матвей остановился прямо перед обвалом, в луче света, бьющем из дыры в потолке, по-пижонски пальцем проверил остроту торчащей арматуры.

– Ну и че мы сюда приперлись? – спросил Поляков. – Думаешь, я тут не был? Тут же завалено все, тупик.

Матвей схватил одну из плит и с какой-то издевательской легкостью сдвинул ее в сторону. Даша с Лешкой открыли рты. Матвей посветил фонарем в открывшийся пролет, оттуда завыл сквозняк и потянуло холодом. Под плитой действительно было нечто вроде прохода: две плиты свалились наискосок и куски арматуры между ними сработали как распорки, держали плиты так, что между ними оставалось пространство, достаточное, чтобы пролезть дальше.

Поляков подошел поближе, посветил фонарем – луч уперся в стену на той стороне обвала.

– Охренеть.

– Я сюда Габышевых водил в ту среду, прям в ливень, и заметил, что вода как-то странно журчит, – сказал Матвей. – Раньше в этом месте все землей было засыпано. Но годы идут, и водичкой земельку вымыло, остались только плиты и арматура.

Матвей хлопнул Полякова по плечу, тот вздрогнул от неожиданности и обронил фонарь. Матвей заржал.

– Да не ссы ты так, все четко будет.

Поляков поднял фонарь, стер с него грязь и снова посветил в пролет между плитами. С той стороны тянуло холодом.

– Чет не знаю, братан. Мы назад-то потом сможем вернуться?

– Говорю же – не ссы. Я туда уже лазил, вот стою живой. Ты думаешь, я зачем тебя просил снарягу взять с карабинами? Для красоты, что ли?

Поляков продолжал светить фонарем в провал, вытер запястьем пот со лба, сделал шаг назад.

– Я туда не пролезу.

– Так, ты мне это брось, понял? Ну или оставь снарягу, если ссышь, мы с Дашкой пойдем, да, Даш?

Даша неподвижно стояла чуть поодаль, тоже онемевшая от страха.

Поляков схватился за лямку рюкзака.

– Еще чего. Вы снарягу просрете, а мне батя потом жопу оторвет?

– Ну тогда лезь давай и не выеживайся.

Лешка обернулся на Матвея.

– Совсем за дебила меня держишь? Ты ж не лазил туда. Ты нас с Дашкой спецом позвал, чтоб проверить. Сам ссышь в эту дыру лезть, а нас позвал, чтоб посмотреть, не обвалится ли вся эта ебала на голову, если сунуться.

Матвей изобразил на лице оскорбленное достоинство. Даша подумала, что Лешка вполне мог угадать. Но в этот раз Матвей не стал отпираться, он лишь презрительно плюнул ему под ноги и направился к дыре.

– Поверить не могу. Просто смех, – пробормотал он, протискиваясь между плитами, хватаясь за обломки арматуры.

Даша смотрела на него, и в груди сжималось и холодело. Матвей карабкался не больше минуты, но ей казалось, что прошли часы. Оказавшись на той стороне, он обернулся и показал Лешке средний палец.

– Ну шо, щегол? Давай меняй подгузники и шагай сюда. И ты, Дашка, тоже. Давайте, не подводите меня. Клянусь, если сейчас зассыте – всю жизнь будете жалеть.

Даша с Лешкой переглянулись. Он снял рюкзак, протянул Даше.

– Ща залезу, подашь мне, ладно?

Даша взяла рюкзак, – он был тяжелее, чем казалось на вид. Поляков протиснулся между плитами и медленно, осторожно, словно шел сквозь заминированную территорию, стал двигаться дальше.

– Да не трухай ты так, арматурины намертво застряли, я проверил, хватайся.

Поляков проигнорировал совет Матвея, обернулся к Даше, протянул руку. Даша стала пропихивать рюкзак между плитами – это было непросто, просвет был слишком узкий, и ей пришлось толкать рюкзак плечом. Лешка ухватился за лямку, потянул на себя. Даже в свете фонарика было видно, как сильно он напуган – на лбу блестели крупные капли пота.

Наконец он выпал на той стороне и выдохнул. Матвей покровительственно похлопал его по плечу и вновь посветил в пролет, на Дашу.

– Теперь ты, Дашок, давай.

Оказавшись на той стороне, Даша пришла в ужас от мысли, что возвращаться придется тем же путем. А если плиты поедут и проход завалит, им всем конец, сдохнут тут с голоду. А ведь никто, наверно, даже не знает, что они тут, никто не знает, где их искать в случае чего.

Даша представила себе поисковые бригады с фонариками, рыскающие по лесополосам, и ей стало нехорошо. Матвей тем временем уверенно шел дальше.

– Ну че встали, идем.

Минуту или две они плутали по совершенно одинаковым коридорам, и Даша с ужасом подумала: заблудились. Затем Матвей все же свернул куда надо. Идущий вниз тоннель был похож на открытый рот больного цингой старика – раскрошенные ступени торчали из влажного почерневшего бетона, как остатки зубов из воспаленной десны. Даша ступала по ним осторожно и все ждала, что коридор вот-вот зашевелится и начнет пережевывать их обломками этих ступенек.

От стен веяло холодом, сыростью, очень скоро тоннель распался на два рукава, луч Матвеева фонаря остановился на стене – тут висели старые, облупившиеся таблички «В случае тревоги…» и «Техника безопасности», рисунки на них почти целиком съела коррозия, тут и там видно было головы или ноги нарисованных людей, но разобрать, что они делают, было уже невозможно.

Тоннель был подтоплен, как грот, всюду журчали стекающие с потолка и по стенам струйки, кое-где воды было по колено. Лучи фонарей скользили по потрескавшейся, осыпающейся кирпичной кладке.

– Сюда, – сказал Матвей.

Они свернули направо и почти сразу уперлись в нее – в огромную, металлическую дверь бомбоубежища. Даша видела такие только в кино про ограбления банков, с огромными болтами-клепками по швам. Только что-то с ней было не так, с дверью. Матвей подошел поближе, посветил фонарем.

– Ее заварили снаружи, видите?

Он был прав, по краям было видно выпирающие из металла, похожие на рубцы на коже швы от сварки. На замке тоже рубцы от сварочного аппарата. Лешка подошел, потрогал огромный, похожий на штурвал вентиль, схватился за него, попробовал сдвинуть.

– Можешь не напрягаться. Его тоже заварили.

– Зараза, – он пнул дверь, – и нахера я снарягу принес? Тут сварочный аппарат нужен, а не веревки.

Матвей повернулся и посветил фонарем в темноту.

– Пойдем, покажу че.