Текст книги "Ученик"

Глава 13

Они сидели на лавочке во дворе и молчали. Августовский день клонился к концу, дневная жара немного спала, но облегчения это не принесло. Нагревшаяся за день земля и асфальт с неохотой отдавали свой жар, трава скукожилась, даже жужжания насекомых не было слышно, только издалека доносился гул проезжавших по улице автобусов.

Но они не обращали внимания на жару. Дневная тренировка вымотала их, поэтому такой спокойный отдых был облегчением вне зависимости от температуры окружающего воздуха. Даже разговаривать почему-то не хотелось, каждый казалось был погружен в свои мысли.

Ему было грустно. С каждым днем, приближавшим расставание, внутри копилось какое-то странное, неизвестное ему раньше чувство и он выжимал из своего организма все больше и больше. Он уже сам не понимал, для чего это ему нужно, он давно забыл о том, что просто хотел научиться драться, вернее не забыл, эта мысль, это воспоминание были далеко и перестали быть важны для него. Ему жалко было тратить время на сон, он каждое утро стремился пораньше встать, поскорей увидеть Корейца и продлить каждый из оставшихся им дней насколько возможно. Он впитывал новые знания, как губка, но происходило это уже автоматически, как автоматически он делал многое из того, о чем не имел представления к началу летних каникул.

Столь внезапно приобретенный друг просто обязан был остаться рядом с ним, иногда засыпая, он грезил о том, как бы они могли учиться в одном классе, сидеть бок о бок за партой, веселиться на переменах и вместе собирать и склеивать новые модели самолетов. Засыпая, он почти верил в то, что это возможно и каждое утро приносило ему помимо радости еще и горькое чувство близящейся утраты.

– О чем задумался? – внезапно спросил его Кореец.

– Да ни о чем, – смущенно ответил он. Действительно, было очень сложно передать словами обрывки его мыслей и ощущений. – Просто отдыхаю, денек был напряженный.

– Да уж, – улыбнулся Кореец. – А я вот думаю о том, что скоро уезжать.

Он промолчал. Ответить ему было нечего, и он отвернулся в сторону. Все было неважно по сравнению с тем, что все хорошее, важное и значительное, случившееся с ним этим летом, близилось с концу.

– Скажи вот, за все время нашего знакомства, – вдруг перевел разговор Кореец, – ты не хотел, чтобы мы с тобой вдвоем встретились с твоими одноклассниками? Ну, с этими, про которых ты рассказывал? С теми, кому ты списывать не даешь?

Он усмехнулся.

– Конечно, хотел. Поначалу очень, можно сказать, даже мечтал. Представлял себе, как мы с ними случайно столкнемся, что потом будет.

Кореец молчал, заинтересованно глядя на него.

– А потом, потом просто перестал я об этом думать. Времени думать о них и возможной встрече просто не было, да и желание как-то пропало. Не стоят они того. Да и… – он запнулся.

– Что «да и»? – спросил Кореец.

– Я думаю, – сказал он немного нерешительно, – что было бы в этом что-то неправильное. Неправильное и ненужное.

– Почему?

– Потому что, – продолжил он, – тогда все это потеряло бы смысл. Ты бы мог меня ничему не учить. Вообще. Мы бы начали вместо этого отлавливать эту парочку, рано или поздно может и столкнулись бы. Ты бы им, наверное, объяснил бы, что так поступать, как они поступают, нехорошо. И все. На этом бы все закончилось. А что было бы потом… Да даже если б ты так им объяснил, что они на пушечный выстрел бы ко мне не подошли, думаешь, мне бы это так уж сильно помогло? Появились бы другие. Такие же, а может и еще хуже, чем эти. А если бы и не появились, я бы наверное жил и иногда нет-нет, да и вспомнил бы о том, что вот появился такой парень, – он усмехнулся, – старший брат – и накостылял им по шее. Как в «Томе Сойере». Читал? Главный герой там грозил старшим братом другому парню. Дескать, «придет мой старший брат и накостыляет тебе».

– Нет, не читал, – смущенно ответил Кореец. – И что там дальше было в книжке?

– Да ничего особенного. Тот ответил то же самое про своего старшего брата, короче, братьев у них, конечно, никаких не было…

Кореец усмехнулся. – Что-то ты слишком сложно объясняешь. Но я вроде бы понял. Ты хочешь сказать, что есть вещи, которые человек должен сделать обязательно сам? Без всякой помощи?

Он подумал и ответил:

– Ну, вообще-то да. Есть вещи, которые ты должен сделать только сам. Не надеясь ни на кого. Может быть не сначала до конца. Может быть чуть-чуть кто-то поможет. Но основную часть – только сам. Иначе смысла никакого нет.

Кореец, казалось, заинтересовался:

– То есть ты с ними разобраться должен сам? Без помощи? И только так?

Он улыбнулся.

– Да нет. При чем тут они. Разобраться. Слово-то такое. Они тут не при чем. Может, они от меня и сами отстанут. Да и ты сам говорил – «предотвращенный бой – выигранный бой». Разве нет?

Кореец хмыкнул:

– Думаешь, в этой ситуации это справедливо?

– Да просто не в них тут дело. Дело во мне. Когда я просил тебя – тогда, помнишь – научить меня драться, я действительно думал о них. А потом как-то понемногу понял, что мне это нужно не для того, чтобы действительно драться.

– А нужно, чтобы знать, что просто так, неизвестно кто не сможет меня заставить делать то, что я не хочу – и не должен делать. Не зацапает грязными руками то, что для меня важно и дорого. Понимаешь?

– Понимаю, – ответил Кореец. И, помолчав, продолжил: – Может ты и прав. Но иногда ведь так хочется, чтобы какое-то дело кто-то сделал за тебя. Просто так – взял и сделал. И бац, обернуться не успеешь, а оно уже готово.

– Угу, – согласился он. – Иногда хочется. Часто хочется. Мне тоже так хотелось иногда. Но…, – он запнулся и высказал мысль, которая всплыла у него в голове. Трудно сказать, откуда она взялась, и каким образом пришла в голову, но ему показалось в тот момент, что это единственно правильная мысль. – Наверное, нельзя ждать, что какое-то дело вдруг возьмется и само сделается. Или кто-то другой его за тебя сделает. И надеяться нельзя. И даже когда уже делаешь, нельзя думать о том, что вот придут и помогут.

Кореец присвистнул: – Ну, ты и сказал. Вообще-вообще и помечтать нельзя?

Он упрямо продолжил: – Помечтать может быть и можно. Но делать нужно так, как если бы заранее знаешь, что никто не поможет.

Кореец улыбнулся: – Ну а я тебе не помог ни в чем?

– Помог, конечно. Но не в конкретном деле. Ты просто помог. Очень помог, – повторил он и смущенно улыбнулся.

Кореец потянулся всем телом. – Что-то мы с тобой чепуху всякую обсуждаем, тебе не кажется?

– Наверное. Может быть и чепуху. Знаешь, – закончил он, – надеяться на помощь и просить о помощи нельзя. Вернее, можно, да только не помогут. Поэтому и не нужно. Единственное, что остается, это делать. И помогать другим, если считаешь нужным. Если это того стоит, и если сам считаешь, что помочь должен. Просто так, взять и помочь. Без просьб. Как ты мне тогда помог, в тот первый день.

– Да, ты прав, – сказал Кореец. – Без просьб. Просто помочь, если считаешь нужным… Если должен. А может, однажды кто-то так же поможет тебе?

– Может и поможет. Но вряд ли, – упрямо закончил он. – Я на это надеяться не стану.

– Ну и зря, – сказал Кореец. – Если не верить, и не надеяться, совсем грустно будет.

– Может и грустно, – согласился он. – Но зато когда не надеешься, будешь из себя выжимать все по максимуму. А чудеса… чудеса случаются очень редко.

Кореец, казалось, не был расположен продолжать беседу и смотрел куда-то вдаль, привычно покусывая травинку.

Неожиданно, улыбнувшись каким-то своим мыслям, Кореец вдруг произнес: – Ладно, что-то мы заговорились ни о чем. А этим своим одноклассникам – раз уж так я с ними и не познакомился, приветы от меня передавай при случае.

– Передам, – серьезно ответил он, не поняв в первый момент, что Кореец пошутил. И, услышав его серьезный ответ, Кореец засмеялся. Засмеялся весело и беззаботно, как будто лето опять вернулось к своему началу, и все у них было только впереди.

– Давай, до завтра. Опять пораньше?

– Да, – ответил он. – Чем раньше, тем лучше. – Он не мог разделить веселья Корейца, не мог понять, как вообще можно смеяться, когда так грустно и тяжело.

– Ты когда спишь-то вообще? – поинтересовался Кореец. Я-то сейчас спать лягу, а ты еще наверное висеть да стучать планируешь?

– Ну да, – ответил он смущенно. – Часок позанимаюсь.

– Ну, дело твое, конечно. Смотри, надоест.

– Может и надоест, – улыбнулся он. – Все равно все в голове, сам же говорил.

– В голове, в голове, – вздохнул Кореец. – Все-таки ты зануда. Разговаривать с тобой невозможно. До завтра. Дом, смотри, не разломай.

– Хочешь сказать, что я сильней бетона? Да, сильней.

– Бетон только об этом не знает. Так что головой о него не бейся.

Он все-таки не удержался и засмеялся. Хорошо, до завтра.

Глава 14

Утро выдалось не по-летнему хмурым. Август близился к концу, на вокзале было неуютно и грязно. Все казалось каким-то серым и неухоженным, как будто покрытым слоем пыли. Они стояли около вагона и молчали.

Он старался думать о хорошем и радостном, но ничего подобного не приходило в голову. К горлу подкатил какой-то комок и он знал, что стоит ему что-нибудь сказать, голос прозвучит неуверенно и хрипло. Он прокашлялся. Смотреть вдаль было удобно и просто. В самый край платформы, куда змейкой, слегка изгибаясь, уходили грязные вагоны, становясь нечеткими вдали. Потихоньку рассветало, и утренняя прохлада готовилась отступить.

Дольше молчать было невозможно и неловко, и он с усилием перевел глаза на Корейца. Тот тоже смотрел в сторону и молчал.

– Не верится даже, – произнес он наконец, нарушив молчание. – Тебе ехать несколько суток.

– Угу, – кивнул Кореец, глядя в сторону. – Трястись в вагоне. Приятного, конечно, мало. Ну да ничего. К школе успею, – криво усмехнувшись, Кореец сделал паузу и внезапно улыбнулся. Улыбнулся широко и открыто, как всегда.

– Не переживай. Это было хорошее лето. И оно стоило этого.

– Чего оно стоило? – спросил он.

– Да всего. Оно могло пройти совсем иначе. Как всегда. Ты бы читал свои книги. Я… я бы шлялся по улицам, не зная, чем себя занять. Пролетело лето… Когда время летит, значит, это хорошее время.

Он взглянул в глаза Корейца. Тот смотрел серьезно, но, казалось, в глубине его внимательных глаз лучились искорки смеха, и комок, подступивший к горлу, стал потихоньку отступать.

– Мы еще увидимся когда-нибудь? Ты приедешь? – спросил он, прокашлявшись еще раз, стараясь говорить обычным тоном, что у него плохо получалось, как он ни старался.

– Все может быть, брат. Увидим. Какие наши годы, если вдуматься?

Они стояли молча и в какой-то момент он, не выдержав, уткнулся лбом в плечо Корейца. Тот не пошевелился. Мимо шли пассажиры, волоча багаж, один раз на них чуть было не наехала тележка носильщика, но они молчали и стояли не двигаясь.

Ему казалось, что осталось так много всего невысказанного и важного, что необходимо успеть сказать, сделать, вспомнить, но ничего не шло в голову. И он смотрел себе под ноги, наблюдая в каком-то оцепенении, как ветерок катит по заплеванной платформе конфетные фантики и щепки.

Резкий пронзительный гудок прозвучал неожиданно, он вздрогнул и ощутил, как комок опять вернулся на свое место. Переведя глаза на Корейца, он сказал, уже не заботясь о том, что голос его прозвучит грубо и хрипло:

– Спасибо тебе за все. И за то, что тогда вступился, и за все остальное. За все. – Его голос сорвался, дыхание перехватило, и он не смог продолжать. Предательская влага набежала на глаза, и он машинально вытер их рукой.

– Не за что. Вступился… Нет. Вступаются за слабых. Я просто помог. Немного.

– Хочешь сказать, я не слабый? И тогда был не слабый?

– Конечно, нет, – улыбнулся Кореец. – Ты никогда не был слабым. Слабые не такие. У слабых все слабое. И дух, и характер, и мускулы. Все вместе. Поэтому они, как правило, хитрые и трусливые. Не знаю, какой ты был раньше, но когда мы встретились… когда мы встретились впервые, ты не был слабым. Ты добрый. Ты добрый и у тебя есть воля. Воля и характер. Все остальное может быть каким угодно. Но если это есть – доброта и характер, то человек не может быть слабым. – Кореец перевел взгляд в начало поезда, где, судя по доносящимся звукам, тепловоз готовился тронуться и продолжил:

– Поэтому я просто немного помог. И даже без моей помощи однажды бы наступил день, когда ты бы справился сам. Этот день обязательно наступил бы и так. Без меня.

Он неловко улыбнулся. Ему показалось, что они говорят ни о чем, о каких-то несущественных мелочах, и что он вот-вот вспомнит то важное, что ему обязательно нужно было сказать.

Но умом он понимал, что все самое важное они уже сказали друг другу. И что ничего уже нельзя изменить. Что пройдет несколько минут и они расстанутся, и тогда он обязательно пожалеет об этих минутах беседы «ни о чем», перемежаемой постоянными неловкими паузами.

Но уже ничего нельзя было изменить.

Проводники засуетились около вагонов, всем своим видом демонстрируя скорое отправление, машинист дал очередной гудок, и вагоны немного покачнулись из стороны в сторону, как будто готовясь тронуться.

– Мне пора, – сказал Кореец. – Тетка там уже, наверное, с ума сходит.

– Я знаю, – ответил он. – И все-таки мы встретимся. Обязательно.

Кореец улыбнулся и промолчал.

Вновь повисло молчание, ему показалось на мгновение, что все можно изменить и вернуть назад, нужно только удержать Корейца тут, на этой платформе, чтобы он остался. Остался на час, на день, на год.

Кореец внезапно заговорил:

– Ну, вот и все. Прощай, брат. Не знаю, как у тебя сложится все. Сложный ты все-таки в общении бываешь. Упрямый слишком, – он невольно улыбнулся, услышав это определение в свой адрес. – А с другой стороны, математику ты подзабыл, наверное. Может быть, никто к тебе и не полезет больше.

– И еще, – Кореец улыбнулся опять, как тогда, в первый день и протянул ему руку. – По поводу того, что предотвращенный бой – выигранный бой. Это конечно так. Но не всегда выигранный бой это тот, который удалось предотвратить. Немного странно звучит, но помни об этом. Иногда ведь просто некуда деваться. А поэтому и не нужно.

Он пожал ему руку, и в очередной раз его удивило ощущение прикосновения шершавой ладошки Корейца. Это ощущение давно потеряло свою пронзительность и новизну, но ему как и обычно показалось, что через ладонь течет какая-то энергия, от которой ему стало на мгновение тепло и спокойно. Он сжал ладонь, насколько хватило сил, и опомнился только тогда, когда Кореец с улыбкой сказал:

– Хватит уж, а то сломаешь.

Он невольно улыбнулся.

Кореец озабоченно заозирался, и в этот момент состав, плавно качнув вагонами, тронулся.

– Держись тут без меня. Не забывай, чему я тебя учил, – и неуловимым движением подпрыгнув, Кореец вскочил на подножку вагона. Уже стоя рядом с проводницей, недовольно посмотревшей на него, Кореец сжал кулак и держа его перед собой, накрыл его ладонью другой руки и слегка наклонил голову.

Он повторил движение Корейца, стиснув кулак правой руки так сильно, что он побелел, и накрыл его ладонью левой. Удержав руки в таком положении несколько секунд, он вдруг разжал их и начал исступленно махать рукой, жалея, что у него нет платка, который был бы заметней Корейцу, которого уже не было видно, и вагон его слился с другими проползающими мимо вагонами состава, набирающего скорость и весело перестукивающего колесами на стыках рельсов.

Он добежал до края платформы и остановился, глядя вслед уходящему вдаль поезду, не замечая никого вокруг.

«Вот и все», – пришла в голову мысль и чувство утраты, пожалуй самой сильной в его жизни, вдруг нахлынуло и поглотило его без остатка. И он заплакал. Он плакал, не стесняясь окружающих его людей, очевидно, провожающих, которые с удивлением смотрели на плачущего мальчика на самом краю платформы, всматривающегося в пыльный след уже переставшего быть видимым состава.

Глава 15

Когда он вернулся домой, день уже клонился к середине. Казалось, что не было пасмурного холодного утра, и деревья еще не начали сбрасывать свои листья. Он тихо запер за собой входную дверь и зашел в свою комнату.

Окна выходили на солнечную сторону, и комната по-прежнему была залита светом. Постель осталась не заправленной, он очень рано вскочил сегодня, его пугала мысль о том, что он проспит и не сможет проводить Корейца, поэтому он завел все будильники, которые только были в квартире. Конечно же, он не мог проспать. Он и ночью просыпался несколько раз и ворочался, сон его был тревожен и беспокоен.

Он встал куда раньше будильников и тихо выключил их. Они так и стояли рядом с его софой, и он почему-то подумал о том, что то время, на которое указывала стрелка, было тем временем, когда его самый близкий друг еще был с ним.

Позавтракать он не успел, но есть ему почему-то не хотелось. Желудок был пуст, но голода не было, он находился в каком-то странном состоянии, все немного плыло вокруг него, и трудно сказать, что было этому причиной – то ли полубессонная ночь, то ли нервное напряжение, которое еще не отпустило его.

Он подошел к окну и прислонился лбом к стеклу. Стекло было теплым и он закрыл глаза. На мгновение ему показалось, что все происшедшее этим летом ему почудилось, что все это было иллюзией или сном, что сейчас он откроет глаза и опять окажется в первых числах июня, в начале долгих и пустых летних каникул, когда он сможет сидеть дома, затворившись в своем маленьком мирке, и клеить свои модели самолетов, и читать книги, и сможет не думать о том, что опять неизбежно наступит осень и придется возвращаться в столь ненавидимую им школу.

Он открыл глаза. На мгновение показалось, что слезы опять выступили у него на глазах. Он машинально провел рукой по щеке, но она была абсолютно сухой. Его взгляд невольно упал на руку и ее вид успокоил его. Все это было, это не привиделось ему во сне. И его рука была тому подтверждением. Разбитые и изодранные в кровь костяшки, сам вид руки говорил о том, что лето, которое стремительно летело к своему исходу, было не пустым и похожим на все предыдущие. Это была его рука, но как же она была непохожа на ту же самую руку тремя месяцами раньше. Он усмехнулся и несколько раз сжал руку в кулак. Совсем недавно каждое такое движение вызывало боль, слабеющую раз от раза, но сейчас он не почувствовал ничего, кроме послушного и отработанного движения ладони, привычно складывающейся в кулак. На костяшках из израненной и избитой кожи образовались мозоли, уже не так бросавшиеся в глаза, как сбитые в кровь кулаки в начале его тренировок. На внутренней поверхности ладони тоже были мозоли, да еще какие. Его висение на импровизированном турнике дало свои результаты и ладонь стала плотной и шершавой, а мозоли были настолько большими и жесткими, что, стискивая руку в кулак, он чувствовал каждую из них. Почему-то сейчас это ощущение показалось ему необычным, и он постоял еще некоторое время, сжимая и разжимая руки.

Форточка была открыта, и легкий ветерок колыхал занавески. Он поднял голову вверх и увидел, что его модели самолетов, развешенные под потолком на кусочках лески, качаются под напором ветра, и как будто увидел их впервые. Он улыбнулся. Почему-то он вспомнил, с каким трудом он выискивал в продаже эти самолеты, как он клеил, красил и сушил их, подгоняя одну деталь к другой. Как он каждый месяц ждал прихода журнала «Юный техник» и приложения к нему, в котором были новые и новые чертежи моделей, которые можно было вырезать и склеивать из бумаги. Все это был его мир, который принадлежал только ему.

На полках стояли книги, каждая из которых была прочитана им по нескольку раз, и это тоже был его мир. Раньше он всегда знал, что этот мир находится в безопасности только тогда, когда он заходит в свою комнату, бросая в угол портфель с учебниками, и закрывает за собой дверь. В удачные дни он садился отдохнуть на софу, обхватывая руками колени и утыкаясь в них подбородком и радуясь завершению очередного школьного дня, в неудачные же ему приходилось долго умываться в ванной и изучать в зеркале очередной синяк или подбитый глаз или ссадину на скуле, но все равно, закрыв за собой дверь в свою комнату, он ощущал радость от того, что его окружает его мир, и тут он находится в безопасности.

Сейчас все изменилось. Теперь его мир включал в себя не только этот маленький мирок его увлечений, книг и вещей, среди которых он привык находиться.

Сейчас его мир включал в себя и газетную подшивку на стене, давно не выглядевшую инородным пятном и чужеродной частью интерьера. Этот мир включал в себя и «турник – клюшку», висевшую над дверью и выглядящую так, что даже самый невнимательный взгляд смог бы разглядеть на ней часы изнурительных занятий. И еще новый мир включал в себя Корейца с его жесткой, как дерево, ладонью, с рукой, способной вырвать кусок дерева, и с задорной улыбкой, от которой веснушки на его лице забавно двигались. Все это тоже теперь было частью его мира, и он знал наверняка, что этот мир нельзя будет сохранить, просто запершись за дверью комнаты.

Он взял в руки красный томик Дюма и улыбнулся. Книга уже была покрыта слоем пыли, и он подумал, что никогда ранее интересная книга не залеживалась так долго невостребованной. Он постарался вспомнить ее название, но понял, что не может, да пожалуй и не хочет. Он прикрыл глаза и провел по обложке рукой.

Мир постепенно прекращал свое вращение и его боль, сидевшая как заноза внутри все последние дни, стала потихоньку уходить. Открыв глаза, он взглянул на обложку томика Дюма и ему показалось, что это не книга. Подушечками пальцев он провел по поверхности, ощущая бугорки и впадинки обложки, и перед его глазами встала поверхность кирпича. Того самого, первого кирпича, который он, признанный слабак и маменькин сынок, смог разбить одним ударом, и который брызнул красными искрами в разные стороны.

– Спасибо, – прошептал он вслух. Он сказал это настолько тихо, что на расстоянии в метре от него пожалуй и нельзя было бы услышать, что он произнес. Но почему-то ему вдруг захотелось произнести это вслух.

Решительно отложив книгу в сторону, он встал и снял рубашку. Умывшись холодной водой, он ощутил, что сон окончательно отступил и подошел к висящим на стене газетам. «Интересно, что же все-таки будет, когда я оборву самый последний листок», – подумал он уже в который раз. Эта мысль не требовала ответа, да он не стремился приблизиться к этому самому последнему листку. Он просто не знал, что ему делать потом, когда эта задача будет выполнена. Отогнав мысли в сторону и сосредоточившись, он приступил к ежедневной тренировке, и когда он молотил кулаками в стену, автоматически соотнося темп и силу ударов с ритмом дыхания, он вспоминал лицо Корейца и их прощание на перроне.

«А вдруг без него я ни на что не способен?» – мелькнула у него мысль, – «вдруг это наваждение все-таки кончится? Что я смогу сделать один, один, без него?»

Он отмахнулся от этой мысли и еще долго ожесточенно бил в стену и радовался тому, что иногда очередные крупицы штукатурки еле слышно падали на пол.

Когда он закончил с газетами, наступила очередь турника. Он уже давно не пользовался стулом для того, чтобы вскарабкиваться на турник. Он научился заносить свой подбородок над перекладиной одним прыжком с минимальной помощью рук, и в какой-то момент времени ему даже стало казаться, что он научился подтягиваться один раз. Но он отгонял эту мысль, как и мысли о том, что возможно наконец стоит попробовать подтянуться – просто ухватиться за турник, повиснуть и подтянуться, хотя бы один раз. Но он малодушно не делал этого, предпочитая раз за разом увеличивать количество времени, которое занимало у него висение на турнике на согнутых руках с подбородком, перенесенным выше уровня перекладины. Затем он начинал импровизировать, опускаясь на руках чуть ниже и удерживая свое тело так, чтобы перекладина была на одном уровне с подбородком, а затем и кончиком носа, потом он опускался еще ниже и чувствовал перекладину лбом, затем вновь переносил тело выше и опять подбородок оказывался над перекладиной. Потом он повторял то же самое в висе на одной руке, менял руку и использовал еще десяток новых приемов, которые он придумывал каждый раз. Соскакивал он только тогда, когда боль в мышцах становилась невыносимой, и он не мог избавиться от нее изменением положения тела, корректировкой угла, под которым были согнуты его руки. Соскочив на пол, он с мучительным наслаждением распрямлял руки на полную длину, прислушиваясь к затихающей боли в плечах. Ладони давно не болели, мозоли на них стали настолько жесткими и твердыми, что, ему казалось, уже могут оставлять свои следы на дереве, процарапывая в дереве бороздки, и улыбался таким мыслям.

Несмотря на то, что его упражнения уже занимали несколько часов, теперь, когда он остался один, чего-чего, а времени у него все равно оставалось хоть отбавляй. Все-таки он не мог до бесконечности молотить в стену и висеть на турнике, как бы ему не хотелось это делать.

Часы на стене показывали, что еще всего лишь три часа дня и оставшееся время надо было чем-то занять.

Настроения читать у него не было, удивительно, но сейчас ему не хотелось делать ничего из того, что составляло его жизнь раньше, что всегда было таким надежным и спокойным. Все это по-прежнему оставалось таким же, но в этот момент ему казалось кощунственным так быстро вернуться к привычному и размеренному, спокойному и безопасному ритму жизни.

И вместе с тем ему было страшно подумать о том, что нужно одеться и выйти на улицу. Раньше он не боялся этого так, как сейчас. Сейчас он знал, что вниз спустится совсем «другой Он», чем прежде. Что этот «другой Он» не сможет как раньше выбирать и просчитывать безопасные маршруты, избегая тревожных и опасных мест, не сможет бояться пренебрежительных окриков в спину, не сможет вести себя так, как привык, так, как научила его вся предыдущая жизнь.

Он просто не смог бы перечеркнуть все то, что случилось с ним этим летом, и знал, что теперь все должно быть иначе, даже не должно, а обязано, во имя того, что дал ему Кореец, чему он научился, пусть даже не научился, но так целеустремленно и с полной самоотдачей пытался научиться. Он должен был соответствовать своему новому «я», просто обязан, но совершенно не представлял себе, как это сделать. Все, о чем они разговаривали с Корейцем, сейчас выглядело немного иначе, по-другому, все, что представлялось кристально ясным и очевидным, сейчас таким почему-то не казалось.

И все же что-то в его груди подсказывало ему, что ответы на эти вопросы найдутся сами собой.

– Какого черта, – пробормотал он вслух. – Все дело в голове. И только в голове. Во мне.

Эта мысль подбодрила его, и он стал мрачно собираться. До начала учебного года оставалось несколько дней, и он подумал, что самое время зайти в школу и посмотреть расписание.

Он был в школьном дворе почти каждый день этим летом, это место уже было своим, спокойным и надежным и не вызывало в нем прежних ассоциаций. Теперь у него была другая память о школьном дворе, настолько сильная, что все, что там происходило с ним раньше, было уже несущественным.

«Самое время навестить школу», – подумал он и через силу улыбнулся.

Внизу, во дворе солнце ослепило его, и он невольно сощурился, но продолжал улыбаться. Его новый мир был вместе с ним, просто теперь он стал намного больше и ярче прежнего. И он не мог предать его, не мог позволить бросить на него даже самую малейшую тень.

И Кореец. Он тоже был с ним, и ему казалось, что они вместе направляются на очередную тренировку в ставший таким гостеприимным школьный двор, в котором по-прежнему росла старая липа, не обращая внимания на глубокую щербину в своем стволе.

Двор, где наверное до сих пор валялись обломки кирпичей и где он научился за это лето столь многому, что иногда казалось, что это знание равноценно всему остальному, чему он столько лет учился в школьных стенах.

С этой мыслью он решительно направился в сторону школы, выбросив из головы всех тех, кто мог бы внезапно остановить его, бросив унизительную фразу в его спину.

Он был настолько погружен в свои мысли, что когда за его спиной раздался оклик, он никак не отреагировал. Его окликнули еще раз и он обернулся.