Текст книги "Поход на Кремль. Поэма бунта"

5

Милиция, вызванная Шошей Коркия, прибыла, но увидела, что ее сил не хватит. К тому же она не понимала, в чем дело. Вызвали для подкрепления различные части специального назначения.

Они поступили просто: перегородили улицу живой силой, то есть самими собой, считая, что этого достаточно. Все-таки двойной кордон со щитами не так-то просто пройти и оттеснить.

Технику, то есть автомобили, решили пока не задействовать, и это была ошибка.

Толпа, подошедшая к омоновцам, примолкла.

Тамара Сергеевна была где-то в глубине. Ее пропустили вперед, и она пошла.

Она пошла на омоновцев, не ожидавших этого. А за нею двигались люди.

И вот Тамара Сергеевна подошла и, не останавливаясь ни на секунду, шагнула на щиты, словно не замечая их, наблюдая только за тем, чтобы ее сына не потревожили, не задели. И ряды раздвинулись, и омоновцы, стараясь не глядеть на мертвого юношу, лежащего на руках матери, разошлись в стороны. Потом пытались сомкнуться, но было уже поздно: в брешь просочились другие – и всё расширяли проход. Прискакал на горячем военном джипе какой-то чин, начал кричать на того, кто руководил здесь действиями. Ему ответили невежливо.

Тогда дэпээсники со всех окрестных улиц стали заворачивать сюда машины. Мгновенно образовалась пробка. Была надежда на то, что демонстранты попортят машины, а некоторые вскочат на них ради хулиганства, но в толпе уже образовались направляющие и руководящие центры, не допускавшие эксцессов. Люди осторожно обошли машины и двигались дальше, сумев таким образом вылиться на широкий Ленинский проспект. Именно в его окрестностях все началось, а на нем продолжилось.

Тогда в том месте проспекта, где по сторонам один к другому лепились сталинские тяжеловесные дома и не было обходных путей, а подворотни легко перекрыть, решили поставить заслон уже серьезный: тут были и грузовики, и всяческие омоновцы со спецназовцами, и ушастые стриженые милиционеры-новобранцы с цыплячьими шеями, оживленные – им нравилось, что сегодня отменили классные занятия, строевые подготовки и скучные патрулирования, бросили наконец на настоящее дело.

А толпа росла на глазах. И чем дальше от Тамары Сергеевны, тем больше менялись версии происходящего. На расстоянии примерно двухсот метров сложилось твердое мнение, что хоронят молодого человека, которого четыре дня назад сбил на своей спортивной машине стоимостью в миллион долларов сын Шелкунова (и скрылся при этом), поэтому мать и решила, прежде чем похоронить своего сына, показать Шелкунову дело фактически его рук, он ведь отмазал сына, которого спешно заменили каким-то рецидивистом, пообещав ему сократить двадцатипятилетний срок до восьмилетнего, и он с радостью взял вину на себя. То, что он в это время находился в тюрьме, в расчет не принималось.

Еще дальше, где шли не поспевавшие за передовыми линиями пенсионеры, решили, что народ взбунтовался – и давно пора! – против жилищной реформы, проведенной два года назад, против монетизации льгот, проведенной пять лет назад, и против введения налога на недвижимость, который вот-вот введут, а может, даже уже ввели, но прямо не сказали.

Из каких-то подвалов, из красных уголков домоуправлений и библиотек, из кладовок ветеранских клубов, из штабов мелких политических партий и общественных объединений были срочно взяты плакаты и транспаранты, и, если посмотреть с высоты, картина получилась бы впечатляющей. Здесь были призывы, начиная с советских и кончая самыми последними: «Миру мир!», «Пятилетке качества – рабочую гарантию!», «Свободу Луису Корвалану!», «Нет поджигателям холодной войны!», «Руки прочь от Вьетнама!», «Слава КПСС!», «Космос – наш!», «Перестройку в массы!», «За гласность и демократию!», «Долой Павлова!», «Долой Ельцина!», «Долой Гайдара!», «Долой Лужкова!», «Долой ГКЧП!», «Долой Путина!», «Долой продажное правительство!», «Долой продажную Думу!», «Долой либерастов!», «Долой воров-чиновников!», «Долой МВД!», «Долой ФСБ!», «Долой коррупцию!», «Долой Кремль, даешь Москву!», «Долой Москву, даешь Россию!», «Похороним Ленина!», «Да здравствует Ленин!», «Да будут прокляты имя и дело Сталина!», «Да здравствует Сталин!».

И это только десятая часть воззваний, среди которых были и местного значения, например: «Нет проискам незаконных строителей и лично г. Костракова! Защитим детство наших детей!» – видимо, по поводу сноса детской площадки и постройки какого-то здания.

Было так еще рано, что настоящей суматохи в органах власти не возникло, всем издали казалось, что это локальные беспорядки. Возможно, они таковыми бы и оставались, если бы не то, что случилось вскоре.

А вскоре случилось следующее.

Как известно, в Москве каждый день умирают в среднем около четырехсот человек, когда-то больше, когда-то меньше. Легко сосчитать, что сколько умирает, столько и хоронят. И вот среди этих в среднем четырехсот умерших оказался Геннадий Матвеевич Юркин, шестидесяти лет, труженик коммунального хозяйства, живший и трудившийся в московском райончике, называющемся «Питомник». Когда-то, очень давно, здесь, по соседству с проспектом Ленина, был действительно питомник, где выращивали саженцы для озеленения столицы. Потом появилась новостройка из десятка пятиэтажек, вокруг высадили тополя и другие деревья, которые за полвека выросли выше крыш и скрыли кронами этот район, как индийские джунгли заращивают древний город. В отличие от индийского древнего города, тут жили люди – в тенистых дворах, среди бурьянов, сараев, гаражей, тут был свой особый мир, свой архипелаг, где Юркин знал каждый дом, каждую тропку, каждый подъезд и каждую квартиру. И люди знали друг друга, в отличие от многих прочих районов, где жители годами не знаются, даже проживая в соседних квартирах.

«Питомник» процветал обособленно, автономно, только изредка из него, как из боевой крепости, выходили группы молодежи, совершая набеги на соседние улицы и районы, за что он получил второе, неофициальное название – «Рассадник».

Геннадий Матвеевич неделю назад оформился на пенсию и твердо сказал, что больше не будет работать ни часа.

– Будто ты раньше работал! – несправедливо съязвила его супруга Антонина Марковна.

Свою свободу Юркин праздновал неделю подряд, ходя по квартирам и принимая поздравления. Кстати, попутно в одной квартире починил кран, в другой поставил хомут на текущую трубу, в третьей отладил работу унитаза. При этом работа, которую он ежедневно хаял и костерил, как пожизненное свое проклятие, доставляла ему в эти дни удовольствие – потому что не совсем работа, а так, в виде помощи. И даже от денег он спервоначалу отказывался, хотя потом все-таки брал, чтобы не обидеть людей.

Три дня назад, вернувшись поздно вечером, Геннадий Матвеевич почувствовал себя нехорошо.

– Еще бы, – сказала Антонина Марковна. – Столько пить, будет нехорошо! Ложись спать давай.

И Юркин лег – и не проснулся.

Приехавшие утром медики поставили диагноз: «сердечная недостаточность» во сне. Увезли с собой. А через день Антонина Марковна и ее дочери Аня и Алевтина забрали отца из морга, чтобы похоронить из дома, как полагается, а не из казенного холодильника. А то от людей совестно.

Старший брат Валерий больше всего негодовал, что Геннадий даже не успел получить свою первую пенсию.

Он выпивал, горевал и говорил:

– Вот так! Всю жизнь отдал государству, до капли. А оно ему в ответ ни копейки не дало. Заработал пенсию, а не попользовался! Вот так с нами и поступают! Выжимают все, а потом – сразу в гроб.

Утром приехали ритуальные автобусы за гробом и людьми, чтобы ехать на кладбище, собрались соседи, причем не только старики и старухи, но и люди действующие, включая заместителя директора ДЭЗа Опанасенко. И тут выяснилось, что проехать никак нельзя: окрестные улицы запружены автомобилями из-за какой-то демонстрации. Опанасенко ходил узнавать, в чем дело, и, вернувшись, сказал, что там тоже похороны, причем несут покойного к Кремлю.

– А кто помер? – спросил брат Валерий. – Что-то я по телевизору не видел ничего.

– А ты его смотрел? – спросила Антонина Марковна.

– В Кремле, в смысле на Красной площади, давно уже никого не хоронят, – авторитетно заявил Опанасенко.

– Да уж прямо! – не согласился Валерий. – Это просто не было человека такого масштаба, чтобы его там хоронить. Нет, но это что получается? Опять им зеленый свет, а простой человек должен гнить и дожидаться?

– Ничего, рассосется, – сказал кто-то из друзей покойного. – А пока выпить бы.

– Кто поминает до похорон, вы соображайте! – упрекнула Антонина Марковна.

– А я не говорю поминать, я говорю – выпить.

На столе у подъезда, где несколько поколений «Питомника» играли в домино, в карты, а иногда и в шахматы, поставили водку, закуску, стали подходить, выпивать и вспоминать добрыми словами покойного. Брат Валерий, живший на другом конце Москвы и годами не видевший родственников, слушал о Геннадии историю одну другой краше и умилялся. О том, как Геннадий спас ребенка, упавшего в канализационный открытый люк (что сам его открыл и ушел обедать, это уже забылось), как обварился кипятком, ликвидируя аварию, как был всегда весел, остроумен, иногда, конечно, и грубоват, не из-за хамства, а из-за врожденного демократизма, как верно заметил интеллигентный старик Бездулов из дома номер пять, третий подъезд, квартира восемнадцать.

Антонина Марковна тоже пригубила за компанию, а потом села в сторонке, на лавочку, со старушками, и, вытирая глаза, сказала:

– Между прочим, всю жизнь на вас горбился. У вас же совести нет, вы же звоните в ночь, за полночь, Матвеич, беги, спасай. И он бежал! Ни разу не отказался.

Все кивали, зная, что Матвеича не только ночью, но и днем дозваться было трудно, но, во-первых, не хотелось обижать вдову, а, во-вторых, приятней думать, что так все и было.

– Перед смертью как чуял, – всхлипнула Антонина Марковна. – Вот, говорит, Тоня, как интересно жизнь прошла: в Москве всю жизнь живу, а Москву, можно сказать, и не видел. Так все время в «Питомнике» нашем и кручусь. Ты, говорит, не поверишь, я, говорит, на Красной площади последний раз был примерно лет тридцать назад.

– Не может такого быть, – сказал Бездулов. – Ну последние лет двадцать ладно, понимаю, а раньше, в советское время, он что, на демонстрации не ходил? Все же ходили в обязательном порядке!

– Какие демонстрации, у него всегда дежурство в это время было! Это вы люди вольные: дверь закрыли и ушли, а он к вашим трубам и унитазам насмерть был привязан. Если что случится, с кого спросят?

Валерий был потрясен.

– Тридцать лет?

– Да так выходит.

– То есть это было его последнее желание? – спросил Валерий.

Антонина Марковна не поняла:

– Почему?

– Ну последнее желание – это то желание, которое бывает последним. То есть которое человек говорит перед смертью. Гена перед смертью говорил, что тридцать лет не был в Кремле. Значит, это было его последнее желание. И мы обязаны, а я в первую очередь, как брат, это желание выполнить.

– Ты, что ли, его мертвого на экскурсию отвезешь? – спросил Опанасенко.

– А хотя бы! И почему на экскурсию? Там тоже кладбище! Ленин лежит, Сталин лежит, Ворошилов, еще эти…

– Брежнев, – подсказал кто-то.

– Именно! – все больше волновался Вале-рий. – А хоть один простой рабочий человек там лежит? Хоть один? У нас государство народное или нет? Хоть один из народа человек лежит там?

– Ни один, – ответил за всех лучший друг покойного Юркина, дворник Равиль Муфтаев.

– Так будет лежать! – закричал Валерий.

– Где? В стене? – уточнил Бездулов, любящий исторические факты и много знающий о них.

– Да хоть в мавзолее! Ленина выкину, а брата положу! – заявил Валерий. – Тащите гроб сюда!

– Дядь Валер, ты чего? – спросила Аня, младшая из дочерей, но самая здравая в этом семействе. – Кто нам позволит?

– А почему я должен спрашивать кого-то? – спросил Валерий. – Этих там закапывали, нас спросили? Вот и я не буду спрашивать. А кто запретит, пусть покажет бумажку, где написано, что там нельзя хоронить!

Конечно, идея была нелепая, дикая, против нее возражали, но как-то в итоге получилось, что она овладела всеми. Гроб вынесли, поставили на табуретки, как положено, постояли, плача и прощаясь, потом подняли на плечи и понесли к ожидавшему перед выездом на улицу автобусу-катафалку.

Валерий восклицал:

– Вот, Гена, смотри, смотри в последний раз на этот дом! Может, он стоит и не рухнул до сих пор только благодаря тебя! Прощайся, Гена! Никогда этот дом не увидит больше тебя, а ты его, но вы останетесь в сердцах друг друга!

И вдова Юркина, и Аня с Алевтиной удивлялись: они не знали, что Валерий Юркин так красноречив. А жена Валерия не могла оценить, лежала дома с повышенным кровяным давлением от жары, позвонила лишь по телефону, выразила соболезнования и просила Антонину не давать Валерию пить лишнего. Та согласилась, хотя просьба была неопределенная. Что значит «лишнее»? Для одного человека и второй стакан лишний, а для другого и вторая бутылка в меру.

Кто-то в доме догадался: поставили траурную музыку, открыли окно, чтобы было слышно.

И под этот аккомпанемент медленно вышли за тихо едущими тремя похоронными автобусами на улицу, вливаясь в поток, направляющийся к центру.

Кроме Антонины Марковны, Валерия, Опанасенко, Ани и Алевтины, Бездулова и Муфтаева многие пошли проводить Юркина в последний путь.

Пошла старуха Синистрова, у которой Юркин однажды чинил слив в ванной и попросил заплатить не деньгами, а натурой. Синистрова дала ему бутылку, но предупредила, что, если он напьется и дела не сделает, она пожалуется начальству. Юркин ответил, что будет только прихлебывать; он прихлебывал, посвистывал и работал, а потом затих, Синистрова, войдя, увидела: лежит Юркин возле ванной, уютно свернувшись, и посапывает; и она, вместо того чтобы скандалить и будить его, стояла, уливаясь слезами и жалея о том, что никогда у нее в ванной не будет лежать мужчина, пусть даже и пьяный, но – свой!

Пошел Лёка Сизый, бессемейный балбес тридцати двух лет, трижды сидевший за мелкое воровство; ему Юркин однажды на просьбу прикурить дал целую коробку спичек (тогда зажигалки были еще не в ходу) и сказал: «Бери насовсем, у меня еще есть!» – и Лёка на всю жизнь это запомнил как пример доброты и великодушия, и, если бы все себя так вели, он, быть может, и не воровал бы! Хотя вряд ли.

Пошла Вероника Струдень, продавщица молочного магазина, которая знавала Юркина еще тогда, когда он был молод и она была молода, и однажды он, навесив в магазине батарею, протискиваясь мимо нее в узком коридоре, прижался своей жесткой грудью к ее мягкой груди, сказал: «Ишь ты!» – и пошел себе дальше, а в Веронике что-то волнительно дрогнуло, потом тепло сжалось – и долго не отпускало, долго она, видя Юркина издали, ощущала теплый комочек в сердце и все ждала, не подойдет ли еще, не скажет ли чего-нибудь, но так за тридцать с лишним лет и не дождалась, зато была уверена, что есть любовь на свете, а разве мало этого человеку для счастья?

Пошли пять-шесть мальчишек, с которыми однажды Юркин разговорился, спросил, играют ли они в пристенок, удивился, что нет, и научил, и они к радости матерей бросили свои мертвые компьютеры ради уличной живой игры, азартно кидали о стенку монетки, которых у них были полны карманы: деньги ведь подешевели, и в каждом доме скопились копилки-хрюшки или просто стеклянные банки, полные доверху мелких монет – белесых игрушечных копеечек и пятачков, зеленоватых гривенников и полтинников, да и рублей тоже, ибо стали они по сути копейками (чистая правда: в описываемое время батон хлеба стоил шестнадцать рублей, то есть ровно столько, сколько он стоил когда-то в копеечном эквиваленте; зато водка подешевела фактически до рубля, вот и делайте выводы).

Пошли одинокие сестры Кудельновы, вспоминая, как соседи сверху залили их, а они ругали не соседей, которые были на даче, а Юркина, который все никак не мог перекрыть трубу, ругали последними словами, со злостью, и за эту мелкую злость им потом было стыдно перед собой и перед Юркиным, вот они и шли, отчасти как бы заглаживая свою вину.

Пошел Иннокентий Исподвольский, который, живя давно в «Питомнике», ни с кем не знался, жил один, до семидесяти лет ездил на работу через всю Москву в свой любимый НИИ, хотя платили ему там гроши и все время намекали на нехватку рабочих мест для молодых кадров; наконец вышел на пенсию, просидел год у телевизора, а потом, озираясь, будто в диком лесу, выбрел к кустам, которые местные называли «оазис», там собирались лучшие игроки в «высокогорные шашки», как почему-то называл домино один из местных острословов. Исподвольский никого не знал, это был чуждый мир туземцев, а он чувствовал себя заблудившимся путешественником; но понемногу освоился, и именно Юркин был первым визави Исподвольского, учил, журил и корил его, но без злобы, и Исподвольский заболел игрой, радостно ковылял в урочный час, чтобы занять место себе и Юркину.

Пошел Игорь Злостев, у которого Юркин два раза брал взаймы, и Злостеву приятно было вспомнить, что он оба раза дал.

Пошла Инна Квасникович, одна из десятков тысяч приезжих проституток, свившая себе недавно гнездо в «Питомнике»; вчера два насосавшихся своей подъязычной дряни таджика долго мучили ее, а потом тоже напихали в рот этой гадости. Инна, чтобы перебить противные ощущения, выпила водки, а с утра было так худо, что она хотела отравиться или броситься с балкона, но увидела внизу похороны, вышла, опохмелилась, потом вынесли гроб, она посмотрела на строгое, чистое, доброе лицо покойника и заплакала, чувствуя благодарность к нему за то, что он ничего плохого ей не сделал.

Пошли Роза Максимовна Петрова, гинеколог и дважды вдова, Женя Лучин, мотоциклист-гонщик со сломанной рукой в гипсе, Петя Давыденко, навсегда полюбивший группу «Раммштайн» и отказывающийся принимать что-либо, кроме нее, косоглазая и добрая старуха Мущинова, молчаливый Тихомиров, балагуристый Жерехов, пошел даже человек из шестого дома, квартира номер семь, который утром уходил, вечером приходил, и никто не знал его имени, отчества и фамилии, у него никогда не текли трубы и не портились краны (или он чинил сам), Юркин даже предполагал, что он вовсе не живет в квартире семь, а, входя в подъезд, тут же через подвал исчезает куда-то тайным ходом…

И еще кроме поименованных за гробом пошли сто двадцать семь человек.

А по Москве волнами распространялись слухи, и волны эти, вопреки физическим законам, не затухали, а становились выше и бурливей.

Штаб протестного гражданского движения «Свободная зона», пустовавший вот уже неделю по причине отсутствия каких-либо мероприятий и отключения коммунальных услуг за неуплату (даже туалет не работал), в одночасье наполнился галдящим народом. Вскоре прибыл лидер Игнат Кабуров с лысой подругой декадентского вида и гневно сказал:

– Как вы работаете, господа? Город поднялся, мы должны быть впереди, а нас нет вообще! Кстати, в чем там дело?

– Парня несут, которого сбил сын Шелкунова! В Кремль. Чтобы Шелкунов вышел и покаялся! – доложил верный помощник Кабурова Витя Мухин, любивший в детстве рисовать карты островов и кладов, закапывать их, обернув в целлофан, потом случайно находить и подбивать друзей на приключенческие поиски. Однажды они две недели строили в сарае парусный фрегат, но пожар помешал продвинуть дело дальше, хотя успели спасти из огня фальшкиль, фортимберсы, носовой дейдвуд, кильсон, форштевень, греп, княвдигед, лисель-индигед, бимсы, пиллерсы, ахтерштевень, бархоуты (не все); потом это все растащили местные пацаны.

– Ага, дождутся! Выйдет Шелкунов и на колени встанет! – иронично отреагировал Кабуров.

– Не Шелкунова сын сбил, а Викентьева, министра, дочь, – поправил кто-то. – И не парня несут, а пенсионера. Несут хоронить, там ритуальные автобусы были, а люди присоединились, подумали, что демонстрация.

– Неважно, – сказал Кабуров. – Мы должны это использовать. Предложения?

– Время неудачное, – вздохнул один из соратников. – Одни выборы прошли, другие еще не скоро. И больших политических событий не было. И президент с премьером ничего такого не говорили, чтобы протестовать. И указов никаких не было. Мертвый сезон.

Все молча согласились. Действительно, разгар лета, людям не до политики и вообще ни до чего, многие в отпуске, на дачах, по Москве даже можно стало ездить без пробок, то есть не совсем без пробок, конечно, но и не так, чтобы за час преодолевать километр Третьего или Садового кольца.

– Думайте, думайте, – призывал Кабуров, который уже сам все придумал, но медлил, чтобы, когда все обнаружат свою несостоятельность, блеснуть лидерским умом.

Его подруга Гжела (псевдоним, настоящее имя Галя) села на подоконник с ногами, боком ко всем, помня, что она в профиль похожа на Анну Ахматову, и сказала:

– Все просто. Выйти с лозунгом: «Надоело!»

– Что надоело? – спросил Игнат.

– Все надоело. И это ведь правда. Всем все давно уже надоело.

Политолог Холмский, человек в очках и с суетой неугомонной мысли в бегающих глазах, горячо возразил:

– Технология протестных лозунгов устарела. Люди хотят позитива. Они идут за позитивом.

– Они сидят дома и лениво смотрят, как позитив идет сам по себе, – не согласилась Гжела.

Вспыхнул спор. Одни были за протестные лозунги, другие за позитив.

Кабуров поднял руку. Все умолкли.

– Хватит нам уже доказывать, что власть преступна, она и так это знает, – сказал он, как отрезал. – Хватит доказывать, что мы единственные поборники свободы, это тоже всем известно, – сказал он. – Хватит твердить про масло масляное, водяную воду, огненный огонь. Очевидность – враг политики, – сказал он. – Сила власти не в том, что она делает и о чем она говорит, – сказал он. – Сила власти в том, чего она не делает, невзирая на необходимость, и о чем не говорит, невзирая на запросы. Таинственность – вот в чем сила. Никто точно не знает, чего именно хочет власть, поэтому все растеряны и деморализованы.

– И что из этого следует? – дерзко спросил Холмский, который не боялся полемизировать с Кабуровым. В конце концов, он всегда может перейти туда, где его лучше понимают. Он побывал и у Жириновского, и у Зюганова, и у Лимонова, и даже был членом «Единой России», и это дает ему право считаться свободным человеком: «Моя душа на фрилансе!» – заявляет он, и многим, особенно молодежи, его позиция нравится.

– Из этого следует, – подготовленно ответил Кабуров, – что мы возглавим массы, но сами будем держаться отдельно и при этом не выдвигать никаких лозунгов. Ни устно, ни письменно. Пусть они мучаются, гадают, терзаются. А народ сам поймет, что к чему. Это будет парад молчания, демонстрация немоты!

Холмский хмыкнул, сомневаясь, что кто-то будет мучиться, гадать и терзаться. Но красота замысла ему понравилась, как и другим. Зашумели, одобряя и восхищаясь, Гжела посмотрела на Кабурова с любовью, гордясь им. А он приложил палец к губам, и все поняли, что акция уже началась.

Молча вышли из штаба. Молча пошли по улице, знаками договариваясь, что надо пробираться поодиночке.

Поэтому никто не понял, каким образом во главе колонны словно ниоткуда, из воздуха, материализовалась кучка активистов и членов «Свободной зоны». Но это было после. А пока…

Впрочем, есть документы.

Объяснительная записка капитана Зималетова Р.П.

29 июля, в 10.42, я, Зималетов Р.П. совместно с мл. лейтенант Очешко И.А., несли дежурство по месту, определенному нам оперативным заданием вдоль улицы, во избежание массовых беспорядков, уже начавшихся к тому времени. Неожиданно в поле нашего зрения появился продолговатый предмет, который мы даже не сразу поняли, что это гроб, поэтому бросились к нему, чтобы в соответствии с инструкциями потребовать убрания постороннего предмета. Но тут выяснилось, что это все-таки гроб. Не имея указаний на этот случай, мы пришли в растерянное состояние, но потом в вежливой форме попросили удалиться вместе с гробом. На это родственники и сопровождающие ответили отказом в нецензурной или грубой форме и выражением желания похоронить того, кто находилсяв гробе, в районе центра Москвы, а именно на Красной площади. В ходе оперативного осмотра мы опознали в гробе мертвого мужчину пожилого возраста. Об этом я немедленно сообщил майору Строклову И.О., т. к. не имел инструкций о проведении мероприятий в случае данных случаев.

Зималетов Р.П. Подпись.

Очешко И.А. Подпись.

Пояснения майора Строклова И.О.

В 10 часов 45 минут я получил сигнал от Зималетова Р.П. о появлении похоронно-обрядного мероприятия на месте событий и прибыл лично для выяснения ситуации. Она подтвердилась. Я указал в корректной форме на то, что это мероприятие может помешать движению общественного и иного транспорта, а также перемещению пешеходов, и попросил переместиться в другое место, указав им в глубь квартала, если пройти через подворотню. Но они не прислушались к моему голосу разума и стали сами посылать меня в глубь квартала. Я обратился за помощью к группе рядовых из 3-го батальона милиции, но обнаружилось, что обращаться не к кому, так как они покинули свои посты (потом были обнаружены за павильоном пивного ларька), что говорит о низкой дисциплине данного батальона. Я принял решение доложить о ситуации тов. полковнику Бародыкину Я.Т., который немедленно отреагировал собственноручным появлением на месте конфликта.

Майор И.О. Строклов.

Распоряжения полковника Бародыкина П.И. Видеозапись. Просьба не демонстрировать детям до 8 лет

Вы что, охуели тут все вообще, что происходит, майор? А ты, Летозимов или как тебя там, ты, блядь, для чего поставлен тут, мудила! Так, к ебаной матери улепезднули все отсюда, пока я на хуй вас всех, блядь, в гробы тоже не уложил! Убери телефон свой, я сыму тебе сейчас, сука, кино про твою страшную с этой минуты жизнь, убери, пока ебальник тебе этим телефоном… Ты, блядь хуева! Я не тебе, бабушка, я понимаю, у тебя горе, еб твою мать, но ты соображай все-таки, куда тебе вздумалось труп волочь! А кто виноват, ежик в тумане виноват? Кто похороны, блядь, организует? Кто, я спрашиваю пока устно, блядь! Чьи автобусы? Иди сюда, говнюк! Название фирмы быстро сказал! «Глазет»? Так, блядь, «Глазет», или ты на хуй со всем своим автопарком и гробом съебываешься, или у тебя с этой минуты нет работы никогда не будет, а у твоего хозяина не будет лицензии! Будет вам такой, на хуй, Армагеддон, что лучше тебе лечь с этим трупом рядом, не дожидаться, когда положат. Все понял? Тогда почему ты еще здесь, уебище? Три секунды, время пошло!

Репортаж корреспондента радио «Свобода» Ника Пирсона

Итак, как вы знаете, за день до этого в Москве было последним скандалом сбитие насмерть до убийства студента кортежем высокопоставленного чиновника Шелкунова. Утром двадцать девятого июля родственники и друзья молодого человека, имя которого указано будет после уточнения, устроили похоронную процессию с гробом, носящимся на руках, как это принято в России. Но похороны превратились в политический митинг. Кто хоронили, они решили, что лучшее место для кладбища будет на Красной площади и мавзолея Ленина. Они решили туда. Сразу же по маршруту траурного кортежа появились скопления силовых структур. Все улицы оцеплены вооруженными до зубов милиции и военных. Много техноброневых машин. В настоящее время процессия все еще продолжает двигаться, но там было образовано в тупик, пока неясно, что же будет дальше. Мы надеемся на мирный исход событий, но история России не всегда подтверждает наши лучшие ожидания. Мы скоро вернемся к вам с последним докладом, пожалуйста, оставайтесь с нами.