Текст книги "Неизвестность"

Ко второй компании я примкнул полгода назад. Репетировали школьный спектакль, отрывок из «Горя от ума». Я был Молчалиным, а Володя Плетнев, недавно появившийся в нашей школе, Чацким. Молчалина играть, конечно, не очень приятно, но я сделал его наглым победителем, который над всеми смеется и издевается. Когда говорил про свои «умеренность и аккуратность», надкусывал кренделек и швырял его об стену.

Володя удивился такой трактовке, я объяснил ему, что Молчалин гад, но зато авантюрист и жулик. И смелее всех. И его Софья любит. Ведь за что-то!

Я не сказал, что больше всего в пьесе мне нравились слова Софьи о Молчалине:

Возьмет он руку, к сердцу жмет,

Из глубины души вздохнет,

Ни слова вольного, и так вся ночь проходит,

Рука с рукой, и глаз с меня не сводит.

Это было обо мне. Правда, я смотрел ночами не на живую Веру, а на ее фотографию, девять на двенадцать, которую добыл неправедным путем – украл со школьного стенда «Наши активисты».

Володя оценил мою оригинальность. Мы сдружились, я стал к нему захаживать. Там часто бывали молчаливый, но умно слушающий Саша Максимов и Олег Каширин, большой спорщик. С Володей он иногда соглашался, признавая его первенство во всем, любое же мое слово встречал в штыки. Может быть, ревновал Володю ко мне, видя, как быстро и крепко мы сдружились. Ни карт, ни гитарного треньканья, разговоры о книгах, фильмах, о политике. Я и Володя были очень левыми и критиковали нынешний социализм за отход от ленинских принципов. При этом самих принципов мы тогда толком не знали, нам, как и всем, известен был по учебникам истории лишь миф о них. Олег же покушался и на самого Ленина. Нам тогда это было дико, а теперь я признаю, что Олег во многих вопросах разбирался лучше нас. Саша помалкивал, но иногда веско произносил: «Дурят народ почем зря!» Это была фраза из какой-то юмористической передачи и касалась, конечно, не политики, а каких-нибудь мелких и временных недостатков.

В этих разных компаниях и я был разным, и все в них было разное, кроме одного: дешевого портвейна.

Иногда и там и там бывали девушки-одноклассницы, но взаимных интересов не возникало. Лишь Виталя упорно и серьезно ухаживал за бойкой, умной и симпатичной Людой Торощенко. Та была горда и неприступна. Через год после школы Виталя сделал ей предложение, она отказала. Он ушел в армию, вернулся, сделал еще одно предложение, она опять отказала. Подключилась мать Витали, сказала Люде, что, как только они с Виталей поженятся, у них будут кооперативная квартира и машина. Вряд ли Люда соблазнилась именно на это, но факт есть факт: она, немного погодя, все-таки вышла за Виталю и прожила с ним без малого двадцать лет, после чего все-таки развелась.

Приходили девушки и к Володе, не одноклассницы, но тут сюжет совсем другой, а я и так слишком отвлекся.

А Вера была вне компаний, но при этом – комсорг класса, проводила собрания, давала поручения, которые, конечно, никто не выполнял, приходилось все делать самой. Она слишком была занята этой работой и учебой, существовала отдельно, и мне это нравилось.

Но вернемся на выпускной.

Илья спросил меня, с кем «лазиет» Вера, и я вдруг ляпнул:

– Со мной!

– Да? А она об этом знает?

Что удивляло в Илье: он мог иногда выдать что-то очень неглупое, ироничное, но при этом сохранял серьезный вид, и даже более придурковатый, чем обычно. И неясно было, понимает ли он сам, что говорит.

Я подумал, что за Ильей ведь не задержится проверить, напрямую спросить у Веры. И я окажусь в идиотском положении. Поэтому решил уточнить:

– Если не знает, то узнает!

– Ясно.

– Что тебе ясно?

– Хочешь сказать, что ты глаз на нее положил? И давно?

– Мое дело.

– Да не, ё, все нормально. Девочка со знаком качества. А чего ты раньше спал?

– У меня другая была, – уверенно соврал я. – Но разошлись. А Вера мне давно нравится.

Мы переговаривались негромко, почти шепотом. Илья посоветовал:

– Ты ей прямо сегодня признайся, в натуре. Потому что когда еще, ё?

– Я как раз и собирался, – выдал я ему свою тайну, которую хранил от всех, включая ближайшего друга Володю.

– Молодец! – одобрил Илья.

И вот началось.

В актовом зале сначала говорили речи, выдавали аттестаты и грамоты, а потом стулья в одну минуту растащили по стенам, нагромоздив друг на друга. Начались танцы.

Музыка была живая, вокально-инструментальный ансамбль, состоящий из курсантов шефского военного училища. Пели они «Синий-синий иней», пели «Для меня нет тебя прекрасней», пели «Звездочка моя ясная» и, конечно, пели «Шизгару». Я стоял у стены и смотрел на Веру. Она разговаривала с рыжей Никичихиной. У обеих был такой вид, что танцы их абсолютно не интересуют.

План мой, который я продумал за месяцы, а может, даже и годы до этого вечера, был хитроумен: дождаться белого танца и подойти к Вере.

– Девушки приглашают, – скажет она.

– Знаю, – скажу я. – Просто решил облегчить тебе задачу. Все равно пригласила бы.

– А если нет?

– Тебе же хуже.

– Это почему?

– Никто тебе не скажет то, что я скажу.

– Да? А что?

– Пойдем, потанцуем, скажу.

– Хорошо.

И в танце я признаюсь, что люблю ее уже семь лет. Все ей скажу. И будь что будет.

Но белый танец все не объявляли.

Подошел Илья.

От него сильно пахло портвейном, он что-то жевал.

– Ну чего? Не закадрил еще?

– Жду момента.

– Какого момента, на? Пойдем, дернем для храбрости!

Он повел меня в раздевалку, достал откуда-то бутылку.

– Стакана нет, дуй из горла.

Опыт у меня уже был, я сделал несколько глотков.

– Теперь давай.

Я вернулся в зал. Осмелел, решил, что не буду ждать белого танца. Заиграют первый медленный – подойду.

Кончилось что-то плясовое, заиграли медленное.

Я пошел к Вере и увидел, что ее уже пригласил проникший на вечер знаменитый Кама, известный тем, что сверг авторитетного главаря районной молодежной банды Сидора, порезав его ножом. Не до смерти, но основательно. Раньше я видел этого Каму только издали. Коренастый, сутулый, руки всегда в карманах, в кожаной куртке, в широких клешах, на шее длинный, в несколько раз свернутый, красно-черный полосатый шарф. Поговаривали, что он любит этим шарфом душить и пытать своих врагов. И просто тех, кто не нравится. Здесь Кама был в костюме, и это было странно – как увидеть военного в гражданской одежде. Костюм черный, с огромными лацканами по моде того времени. Много позже я увидел такие лацканы в старых американских гангстерских фильмах.

Кама переваливался с ноги на ногу, покачивая плечами, медленно двигая Веру. Выглядел он неуклюже, был неловким и, казалось, слегка смущенным. Что ж, наверное, держать противника за горло ему было ловчее и привычнее, чем девушку за талию.

– Ты чего? – опять оказался рядом Илья.

– Не успел, она уже танцует.

– С кем?

Илья посмотрел и увидел.

– Не понял! Ты его ссышь, что ли?

– Нет, но раз танцует, то пусть. Я в следующий раз.

– Ну ты… Как тебя? – вдруг вспомнил спросить Илья.

– Виктор.

– Ну ты и дуб, Витек, – упрекнул Илья. – В следующий раз! Нет, понятно, от Камы у любого бздо будет. Но я у него в кентах, договорюсь! А ты лови момент, понял?

Он подошел к Каме, тронул его за плечо и что-то сказал.

Кама недовольно остановился.

Илья еще что-то сказал, энергично кивая в сторону, куда-то приглашая. Кама, пожав плечом, буркнул Вере что-то извинительное. И ушел с Ильей. Надо полагать – выпить.

Вера пошла к Никичихиной, и тут я возник перед ней.

– Привет, можно?

Она кивнула.

Я обнял ее…

Как там писал Лермонтов?

«Я не знаю талии более гибкой и сладострастной»?

Впервые на это наткнувшись, я перечитал раз десять и запомнил навсегда. И именно об этом думал, танцуя с Верой, хотя никакой другой талии не знал, да и в сладострастии не очень разбирался.

Но нет у меня своих слов, чтобы выразить, что чувствовали мои ладони, все плотнее прижимавшиеся к тонкой ткани и к тому, что жило под ней.

Приготовленное признание застряло во мне, казалось невозможно произнести вслух то, что я проговаривал уже тысячи раз. Но и молчать было глупо.

Я кашлянул и сказал:

– Нормальный вечер.

– Да.

– У тебя платье красивое.

– Спасибо.

И все. И медленный танец кончился. Грянули опять «Шизгару», Вера улыбнулась мне и отошла к своей Никичихиной.

Я встал неподалеку, ждал следующего танца.

Явился Илья, рассказал, что чуть не влопался: директор накрыл выпивающих и курящих в раздевалке, отругал, выгнал чужих, в том числе Каму. Кама ушел с честью, обложил на прощанье директора матом. А Илья не попался директору на глаза, прятался за вешалками. Он был доволен приключением, но продолжал заботиться обо мне.

– Ну, получилось?

– Да нет.

– А чего так?

– Да так.

– Послала, что ль? – предположил Илья. – Тогда моя очередь.

Я не успел возразить, он ринулся к Вере.

Как раз кончилась «Шизгара», начался очередной «медляк».

Косноязычный Илья, танцуя, не умолкал, что-то рассказывал, а Вера – смеялась.

Я злился на себя.

Прошелся, выискивая, с кем бы потанцевать. Но все были заняты или не очень мне нравились.

Я забился среди стульев, мрачно сел.

Чтобы смотреть на Веру и травить себя.

Но она исчезла.

Исчез и Илья.

Я несколько раз обошел зал, их не было.

Вышел в коридор. Пусто.

Пошел в раздевалку. Ее плащ висел на месте.

Начал блуждать по этажам.

На третьем или четвертом увидел их. Они стояли и целовались. Вера намного ниже, поэтому Илья согнулся, закрыл ее собой, обхватив руками.

– Привет, – сказал я.

Илья оторвался, недовольно спросил:

– Ты чего тут?

– Гуляю. Нельзя?

Вера выскользнула из рук Ильи и прошла мимо меня.

– Кайф поломал, – сердито сказал Илья. И похвастался: – Ништяк сосется, с язычком!

Я ударил его.

Илья ответил сразу же, и я оказался на полу.

Он присел рядом на корточки. Я сплюнул кровь.

– Ты совсем дурак, ё? – спросил он. – Сам же сказал, что ничего не вышло. Если ты на принцип лезешь, я не жадный, уступлю, только хлебальник не разевай! Иди и это самое. А то как этот. У меня своя чувиха есть, Марина, ты же знаешь.

Этим людям кажется, что всем известны подробности их жизни.

Он протянул руку, помогая встать.

– Ладно, – сказал я. – Замнем.

И пошел в зал.

Увидел, что Вера опять стоит рядом с Никичихиной. Но уже не такая, как была. Что-то словно изменилось – что-то неуловимое.

Тут объявили медленный танец. Вера осмотрелась, увидела меня, улыбнулась и пошла ко мне. Спросила со смехом:

– Можно вас пригласить?

Я хмуро кивнул.

Начали танцевать.

Опять мои ладони на ее талии, но ощущение совсем другое, будто под тканью не тело прежней Веры, с проступающими ребрышками и позвонками, а чье-то чужое тело, сильное, гибко движущееся в танце, зрелое, хоть и хрупкое. Тело взрослой женщины.

У меня было что-то вроде обморока наяву. Даже головой затряс, чтобы прийти в себя.

Я любил ее, как никогда раньше, но хотелось ей сказать что-то злое – будто она мне изменила.

И я сказал:

– Значит, так?

– Что?

– Не могла никого лучше найти?

– А что?

– Не надо мне тут! Я видел.

– Витя, что ты видел? Ничего не было.

Так, подумал я. Она отпирается – почему? Потому, что ей стыдно, что она целовалась с Ильей? Или потому, что я ей дорог, но сам виноват, никак не мог расшевелиться, вот она и намекает, что это не считается, а настоящее, быть может, впереди.

И я ей тут же все простил. Обнял крепко, смело, посмотрел в глаза и сказал:

– Я тебя давно уже люблю.

– Знаю, – отозвалась Вера.

– И чего?

– А чего?

Может, она не поняла? Или подумала, что шучу?

Я повторил:

– Я тебя очень давно и очень сильно люблю.

– Спасибо. А я еще никого.

Так, подумал я. Она сказала: еще никого. А могла бы и не говорить. Но сказала. Опять – намек. Никого, но еще могу. Дает мне шанс.

– Это хорошо, – сказал я.

Она рассмеялась.

– Ты с кем домой идешь? – спросил я.

– Ни с кем. Я живу недалеко.

– Я знаю.

Конечно, я знал, я сотни вечеров провел, блуждая около ее дома и глядя в ее окна.

– Можно провожу?

– Ладно, – сказала она.

Для меня выпускной вечер кончился, хотя он сколько-то еще длился. Больше с Верой не танцевал и она ни с кем не танцевала.

А потом я провожал ее.

Я шел молча и думал, что должен ее поцеловать. Остановить, взять за плечи и поцеловать.

Вот у того угла.

Нет, у того дерева.

Нет, у подъезда.

А это ее подъезд.

Мы вошли.

Поднялись на четвертый этаж.

Она достала ключ, чтобы открыть дверь.

Я взял ее за плечи, повернул к себе.

Она улыбалась и ждала.

Я понял, что она не против.

И с Ильей была не против, и со мной. Почему?

Да потому, догадался я, что ей просто – интересно. Она – пробует. Она – играет.

И ясно вдруг стало, что она меня не любит и, наверное, не полюбит никогда. Если и поцелует – что с того? Ну вот, например, подбежит к ней дворовая собачка, виляя хвостом, потрется о ноги, прося ласки. Она и погладит ее, жалко, что ли?

Я этого не хотел. Не хотел быть вторым, очередным, не хотел быть маленьким приключением для девушки в ее выпускной.

– Ладно, – сказал я. – Пока.

– Пока, – ответила она.

И в ее голосе не было ни удивления, ни сожаления.

Она вошла в квартиру, дверь закрылась.

Ты дурак, сказал я себе. Ты идиот. Ты мог поцеловать любимую девушку и не сделал этого. Напридумывал про нее черт знает что. Ты так хорошо разбираешься в людях? Да, может, она и с Ильей-то целовалась, чтобы ты взревновал! Знала же, что будешь искать – и найдешь. И увидишь.

Долго я себя шпынял, а потом решился и позвонил. Раз, другой, третий.

Открыл заспанный мужчина, ее отец.

– Веру можно?

– Она уже спит. И тебе пора. И больше не звони, понял?

Я повернулся и ушел.

Вышел из подъезда и пошел по улице.

Всё, конец рассказа.

Финал, конечно, висит. Такое бывает у незаконченной картины: чего-то не хватает, картина томит незавершенностью, но как и что добавить, непонятно. Да и надо ли? Есть то, что никогда не может быть закончено. Если уж сама жизнь не бывает законченной, сколько бы долго она ни длилась.

Какая богатая мысль, однако)))

У меня и с Верой, и с другими потом бывало не раз: все уже сказано, а ты говоришь, говоришь, не можешь остановиться. И понимаешь, что бесполезно и бессмысленно, а все равно – не можешь.

НЕЗНАКОМКА

(1978)

И опять я у двери. Вернее, у нескольких дверей – в коридоре студенческого общежития.

Позавчера ночью в одной из комнат меня лишили того, что называют невинностью; странное слово, ведь большинство подростков и юношей мучаются девственностью именно как ощущением вины – перед собой, перед обогнавшими друзьями и перед женской половиной человечества, истомившейся в ожидании.

Полтора дня я жил гордым и счастливым победителем, потом спохватился и поехал в общежитие.

Я не знал ее имени. Ночью спрашивал, она тихо смеялась и прикладывала палец к губам. А потом встала, отошла – я думал, попить воды или еще что-то, оказалось – ушла совсем, исчезла. Бросился ее искать, бегал по этажам, спустился вниз, в кафе-пристройку, где были танцы и откуда мы с нею ушли час назад, не нашел ее там, помчался обратно, надеясь, что она вернулась в нашу комнату, тут-то и понял, что и номера комнаты не помню… И даже не запомнил, какой этаж. Кажется, четвертый.

И вот сижу на подоконнике, жду. Девушки проходят с утюгами, сковородками, книгами, тетрадями, а ее все нет.

На танцы нас провел Володя Плетнев. Нас – то есть бывших одноклассников Сашу Максимова, Олега Каширина и меня.

Володя, признанный лидер и наставник еще со школы, учился в пединституте на факультете естественных наук, отделение биологии. Был опытный обольститель, при этом начал очень рано. Мы любили слушать историю, как его, четырнадцатилетнего, жившего в ту пору в районе так называемого Глебучева оврага, полюбила шестнадцатилетняя девушка, подруга местного бандита. Она приходила к нему украдкой, влезала в комнату через окно, страстно обнимала и горько плакала от безысходной любви. Бандит узнал, чуть не убил ее и его, пришлось расстаться. Потом у Володи была девушка из ансамбля народных песен и плясок, которая зажигала свечи и танцевала перед ним в ночной прозрачной рубашке. Но оказалась нервной, ревнивой, пришлось расстаться. Была студентка, дочь декана, принимавшая Володю в роскошной профессорской квартире. Она начала строить серьезные планы насчет замужества, это не совпало с планами Володи, пришлось расстаться. Была спортсменка-волейболистка, очень темпераментная, однажды она так стиснула Володю ногами, что сломала ему ребро. Пришлось расстаться.

Таких историй у него имелось множество, мы слушали, понимающе кивая, посмеиваясь и делая вид, что тоже много чего могли бы рассказать, если б захотели.

Но рассказывать было нечего.

Саша Максимов маловат ростом, рыжеват волосами, голубоват глазами, добр и очень застенчив. Для него попросить пробить талончик в троллейбусе – и то проблема, легче самому пролезть сквозь давку к компостеру. Учился он в медицинском, где было полным-полно девушек, но ни одна его не пожалела. Смелел Саша только в выпивающей компании, когда выпивал и сам, однако смелел слишком резко, брал ближайшую девушку за талию и спрашивал: «Ну, чего, уединимся?» Уединиться пока никто не захотел.

Олегу Каширину мешал максималистский эстетизм. Во всем. Из книг он уважал только классику и зарубежных авторов собираемой им серии «Мастера зарубежной прозы» (еще эту серию называли «трилистник» за картинку-логотип на обложке), советской литературой брезговал, как и советским всем искусством, при этом увлекался рисованием и завел дружбу со многими саратовскими художниками. Логично предположить, что ему мог быть интересен и я, ученик художественного училища, много уже чего умеющий акварелью, тушью и даже маслом, но Олег, попадая ко мне домой, даже взглядом не удостаивал мои работы – видимо, решив по умолчанию, как сказали бы сейчас, что его одноклассник талантливым быть не может. Меня это обижало, но не глубоко, мы ведь, в сущности, не были близкими друзьями. Я был друг Володи и он был друг Володи, а если вычесть Володю, мало что останется. Такое часто бывает. В отношении к девушкам у Олега тоже проявлялся эстетизм: ему давай или кого-то с идеальными параметрами внешности и интеллекта, или никого. Вот он ни с кем и оставался.

Итак, Володя провел нас на танцы в кафе при общежитии своего родного пединститута, договорившись с дежурившими на входе студентами-дружинниками и представителями комитета комсомола. Он со всеми умел договариваться, его все любили.

Первым делом мы отправились в мужской туалет, где проглотили, давясь, две пронесенные с собой бутылки портвейна. У Володи была и третья, но он ее оставил для себя – чтобы выпить после того, как. Отлюбить девушку и не выпить – все равно что выпить и не закурить, говаривал он. И уверял, что ни разу еще после танцевальных вечеров не оставался неудовлетворенным в своих низменных желаниях. Это тоже его выражение, он не любил говорить просто.

Мы пошли в зал. К Володе тут же подлетела какая-то красотка, его знакомая, осмелевший Саша пригласил высокую и нескладную девушку, и она не отказала, а Олег встал у стены, скрестив руки и высокомерно глядя перед собой. Опять ему не повезло, опять не увидел он тут своего идеала, а на меньшее был не согласен.

Я же рыскал глазами, примериваясь.

Володя как-то назвал меня, довольно точно и метко, человеком мерцающим: мог разойтись, блеснуть словом и жестом, но надолго не хватало, стеснялся сам своего порыва, отходил в сторону, замолкал. В тот вечер был кураж, было предчувствие: именно сегодня должно это произойти.

А ведь могло случиться и раньше, намного раньше, я сам этого не захотел. Не эстет, как Олег, но тоже имел понятия если не об идеальном, то о допустимом. И дело не в любви к Вере, любовь была сама по себе, она сохранялась при любых обстоятельствах. Я ведь не другую любовь искал, я решал сугубо личную проблему, не имеющую к Вере никакого отношения.

Была пьяная, веселая и очень полная девушка на чьем-то дне рождения, увлекшая меня в маленькую комнатку и сказавшая, что, если ей кто-то понравится, она готова на все. Но я оказался не готов.

Была подруга Володи, с которой мы вместе от него уходили, и она вдруг в темном подъезде начала меня целовать, торопливо сдирая все с себя и с меня, но я не мог поступиться дружбой; через пару месяцев рассказал Володе об этом, он долго смеялся и упрекал меня, что упустил шанс.

Была девушка Лиля на уборке овощей в пригородном совхозе, где мы провели две недели, она мне понравилась, три дня я ходил с ней и умно разговаривал, на четвертый поцеловал, к исходу второй недели решился расстегнуть застежку сзади, долго возился, она терпеливо ждала, но я так и не сумел. А на другой день мы разъехались.

Были и другие неудачные случаи, и мне уже стало казаться, что я фатально застрял в своем нереализованном состоянии. И решил: сделаю это при первой же возможности. Все равно, где, как и с кем. Лишь бы.

И вот на этих танцах я увидел милую девушку в зеленом вязаном платье, обтекавшем ее фигуру. Она не была красавицей, да и спокоен я к несомненной и очевидной красоте. Такая красота мне почему-то всегда кажется общей, всем принадлежащей. А вот есть симпатичность уютная и отдельная, предназначенная для кого-то одного, не требующая общего восхищения, мне она нравится намного больше. Я подошел к девушке вполне уверенно, спокойно пригласил, она спокойно согласилась.

Хочется эту сказку долго сказывать, но все развивалось быстрее, чем можно описать. Я обнял ее в танце, а точнее, обхватил, прижал к себе, не стесняясь, что она почувствует твердость моих намерений, возникшую сразу же. И она подалась навстречу этим намерениям, при этом глядела в сторону с таким видом, будто знать не знала, что там, внизу, происходит. Кончился медленный танец, начался быстрый, все заплясали, заскакали. Я прошептал: «Извини, не отпущу, увидят, смеяться будут». И мы стояли среди прыгающих и скачущих, обнимаясь, пережидая. Опять медленный танец. Было уже до боли нестерпимо, я предложил: «Может, уединимся где-нибудь?» Она ответила не сразу. Потом взяла за руку, подвела к стене. «Жди здесь». И ушла. Я сел на какой-то стул. Вскоре она вернулась: «Пойдем».

Длинным коридором мы перешли из кафе в общежитие. Поднимались по лестницам, останавливаясь и целуясь на каждой площадке. Везде была полутьма.

Оказались в комнате.

Она так меня любила, будто всю жизнь ждала. Или будто у нас уже что-то было, но я уезжал или она уезжала, и вот встретились, и она наверстывает упущенное. Глядела на меня и не могла наглядеться, гладила пальцами лоб, щеки, губы. А у меня было удивительное ощущение, что это происходит не в первый раз, что я вполне умел и опытен – ничуть не заботясь об умении и демонстрации опыта, все получалось само собой. Три раза сходились мы за какой-то час, в паузах лежали молча, крепко обнявшись…

И вот сижу на подоконнике в коридоре, гляжу на двери, жду ее. Мне кажется, что я теперь не смогу без нее жить, я должен найти ее во что бы то ни стало. Вера, конечно, все равно останется. Но уже без меня. Сама виновата.

После нескольких часов бесплодного ожидания решил отбросить стеснительность, пошел стучать в двери и спрашивать: где здесь живет такая-то? Никто по моему описанию ее не узнал. Только одна студентка, сонная и неприветливая, сказала: «Может, она из медучилища? Медички к нам ходят иногда». – «Да нет, мы в ее комнате были, я же помню, она своим ключом открыла!» – «Ну, ключ она могла и взять у кого-то. Есть наглые! – повысила она голос и скосила глаза, адресуясь к кому-то в комнате. – Берут ключ, да еще запираются, попасть невозможно! Скажу вот комендантше – выгонят на фиг!»

Я вспомнил: ведь девушка и впрямь отлучалась, когда мы были в кафе, – может, взяла у кого-то ключ?

Следовательно, у нее есть тут подруга или знакомая?

Не раз я еще приходил сюда в надежде найти ее подругу или знакомую.

Не нашел.

Бродил возле медучилища, рассматривая входящих и выходящих.

Не увидел.

Канула эта незнакомка неведомо куда, пропала, оставив тоску по несбывшемуся, лишь поманившему счастью. А я после этого как с цепи сорвался, очень быстро стал матерым и неуемным блудилой, не хуже Володи. Однажды в очередной компании снял, как говорилось тогда и говорится теперь, девушку, ласкал и целовал ее в танце, увязался проводить домой, по пути зашли погреться в какой-то подъезд, поднялись по лестнице, я увидел приоткрытую дверцу на чердак. Девушка казалась вполне охотной и доступной, я увлек ее на чердак, где снял с нее и постелил зимнее кожаное пальто на меху… Проделал все обстоятельно и деловито, она была пылкой – и как же удивился я, узнав, что это ее первый опыт.

Она с первого же раза забеременела, я, как честный человек, женился. Отец моей Галины, Григорий Тарасович, большой начальник, желал дочери всего самого лучшего, поэтому был огорчен, что я всего лишь начинающий художник, то есть человек с неясными перспективами. У нас с Галей родился сын Глеб, Григорий Тарасович воспрянул духом, предвкушая, как будет делать из внука настоящего человека, но у Глеба оказалась легкая форма ДЦП. Он, в общем-то, вполне нормален, по-своему очень умен, но во многом остается до сих пор ребенком или, говоря иначе, слишком наивным и простодушным человеком, что Галине со временем стало нравиться, Григорий же Тарасович был навсегда разочарован.

Володя держался холостым долго, до тридцати. Кончилась его свободная жизнь так же, как у меня: сто девушек бесследно исчезли после нескольких приятных встреч, сто первая, забеременев, исчезнуть не захотела. Володя с недоумением женился, начал крепко зашибать, в тридцать пять его ошарашил обширный инфаркт, он получил инвалидность, развелся, жил с мамой, потом мама умерла, а потом, измученный болезнью, умер и он, нескольких дней не дотянув до сорока двух лет.

Саша Максимов заканчивал мединститут, когда встретил девушку-фармацевта, ставшую его первой и последней любовью. Она увезла его к себе на родину, в Железноводск, где у ее родителей был дом и целое хозяйство с курами, утками и кабанчиком. Саше купили «москвич» для поездок на рынок и по другим домашним делам, жена родила ему подряд двух девочек. Он всегда имел склонность к упорядоченной семейной жизни, вот и получил что хотел.

Олегу Каширину повезло меньше всех – или больше всех, как посмотреть: он так и не встретил свой идеал. Следовательно, есть о чем мечтать, а мечта одухотворяет. Живет один, изредка выезжая из Саратова в Москву по делам, навещая меня, бывшего земляка и друга, отдавая должное тому, как я устроился, моим житейским успехам, но по-прежнему ничуть не интересуясь моим настоящим творчеством.

– Хоть бы для вежливости сказал что-нибудь, – упрекнул я его однажды. – Выставка персональная недавно была, в интернете репродукции, наверняка же видел.

– Для вежливости – не умею, а правду говорить – обидишься, – сухо ответил он. И тут же сгладил: – Мне вообще из современных российских художников никто не нравится.

Я оценил его дипломатичность, хотя не побоялся бы и правды: во-первых, жестче, чем я сам, обо мне никто не скажет, а во-вторых, я давно признал за каждым человеком безграничное право любить или не любить то, что он хочет.

Правда, это касается неодушевленных предметов и отвлеченных понятий, если же твоя любовь или нелюбовь связана с другом человеком, тут же возникает право и этого другого человека, и начинается либо горячая, либо холодная война, либо, как писали в газетах советской поры, мирное сосуществование.

ЛУМУМБА

(1984)

– Подумайте пока, а я сейчас, – сказал Владимир Андреевич и вышел, аккуратно прикрыв белую двустворчатую дверь.

А может, никакой он не Владимир Андреевич, с какой стати офицер КГБ будет называть себя настоящим именем? У них во всем конспирация. И квартира эта, обставленная солидной мебелью, в солидном доме-сталинке, – конспиративная. Нам с Владимиром Андреевичем открыл высокий старик в зеленой военной рубашке и синих тренировочных штанах с лампасами, сразу же подумалось: генерал.

Эту догадку я и высказал Владимиру Андреевичу, когда мы остались одни.

– Генерал и есть, в отставке, – подтвердил Владимир Андреевич. – Но не может человек без службы, помогает, квартиру вот предоставляет для бесед.

– Задаром?

– Материальное вознаграждение имеет место, но не это главное. Хочет быть нужным и полезным. Отличительная черта этого поколения, у них, мне кажется, есть чему поучиться, – Владимир Андреевич все формулировал ясно, обстоятельно, и это было не только его личное мнение, он как бы транслировал голос государства, интересы которого представлял.

При этом он был, как я понимаю теперь, гэбист новой формации. В печальном прошлом остались те, кто изматывали ночными допросами врагов народа, не жалея их и себя, раздевали женщин донага и наступали каблуками на мужские гениталии – возможно, не для мучительства, а нетерпеливо желая добыть правду.

Нет, Владимир Андреевич был вежлив, внимателен, не забывал в свои слова вставлять: «мне кажется», «я думаю», «как вы и сами наверняка знаете» – и так далее.

Это была наша вторая встреча.

Первая состоялась в помещении саратовского Союза художников, что на улице Рахова. Я-то надеялся, что зовут для разговора об участии в какой-нибудь серьезной экспозиции, но женщина-секретарша, узнавшая меня только после того, как я назвал свое имя, хотя не раз меня уже видела, кивнула в сторону двери с табличкой «Отдел кадров».

– Вас ждут, – сказала она с укоризной, будто я опоздал или в чем-то виноват.

Но я не опоздал и ни в чем виноватым себя не чувствовал.

Владимир Андреевич встретил меня ласково, представился, сказал, из какой организации. Никогда я до этого не слышал, чтобы слова «комитет государственной безопасности» звучали не просто мягко и деликатно, а даже заманчиво. Так экскурсовод говорит группе: «памятник исторического значения» – перед воротами какого-нибудь архитектурного шедевра, самим своим тоном призывая к почтительному уважению и смиренному любопытству.

Я тогда не увлекался диссидентской литературой, не входил в андеграундные группировки вроде «Желтой горы», не до этого, надо было зарабатывать, кормить семью. Да плюс тайные расходы на дом, который мы снимали на двоих с ветераном-художником дедом Мишаней, на любовные встречи в этом доме с моей тогдашней дамой сердца.

В общем, я не был замешан в антисоветской деятельности, поэтому ничуть не испугался, только слегка недоумевал, зачем я понадобился товарищу из органов.

Тот не спешил. Расспросил меня о пристрастиях, об отношении к великим землякам – Борисову-Мусатову и Петрову-Водкину, к заслуженному художнику Рудольфу Кучумову, наиболее известному из ныне живущих, признался, что он предпочитает реализм, но допускает всякие течения, кроме откровенно антигуманных, посетовал, что его коллеги-предшественники не всегда были сдержаны – не стоило, в частности, десять лет назад крушить бульдозерами выставку модернистов в Москве. Ну, собрались, показали себя, кому это мешало? Верно ведь, Виктор Алексеевич?