Текст книги "Неизвестность"

Иду дальше.

Сворачиваю на аллею.

Редкие прохожие.

Юноша спешит со спортивной сумкой.

Озабоченная женщина идет с сумкой хозяйственной.

Старик прогуливается.

И у всех наверняка есть деньги, могут пойти и купить, и выпить. Но не делают этого, хотя могут. Меня всегда поражали люди, которые могут выпить, но не выпивают. Мне нельзя, а я пью. А они могут – и не пьют. Вот дураки-то.

Поправиться надо. Любой ценой.

Успешный художник Н. рассказывал: захотел отдохнуть от всего и всех, взял путевку, круиз на теплоходе по Волге, Москва–Астрахань. А был в завязке. Но расчувствовался, глядя с теплохода на вечернюю зарю, застенчиво освещавшую тихую родину, не удержался, выпил, а потом еще и еще. Не приходя в сознание, пил дня четыре, очнулся где-то за Ульяновском, бросился в буфет – не продают, просил у пассажиров, совал деньги – у всех пусто. Тут теплоход причалил к так называемой зеленой стоянке, к острову, чтобы пассажиры могли искупаться в вечерней теплой воде. Н. слетел по трапу, метался по острову, но там ни ларьков, ни магазинов, да и людей не видно. Сидел только одинокий рыбачок у костерка и палатки, сердце подсказало Н. – у него точно есть. Кто ж на ночевку останется без выпивки? И точно: перед рыбаком на холстине была закуска и начатая бутылка. Н. взмолился: продай! Давал ему пять, десять рублей, тот ни в какую. Н. выгреб все, что с собой было, а было больше ста рублей, положил их на траву рядом с рыбаком, чтобы тот не сомневался: бери, все твое, отдай бутылку. Рыбак, подумав, сказал: в город плыть поздно и неохота, запаса у меня нет, что ж я, без ничего останусь? Скука заест. Да и хлебнул я уже, меня на дальше повело. «Отказал!» – смеялся Н., рассказывая, радуясь поступку соотечественника и гордясь им. Начисто, категорически не согласился продать бутылку за сто рублей! Я говорю: дай хоть хлебнуть за десятку! Хлебнуть не дал, понятное дело, опасался, вдруг я махом все опростаю, но в стаканчик налил, дал. И десятку взял. Не больше. Спас. А потом я, в легком кураже, одну даму нашел средне-пожилого возраста, а у нее – коньяк! Натурой пришлось платить, но – душеньку утешил! С куража все легко получается.

Это правда. Опытные люди знают: трудно найти разгонную порцию, а потом судьба сама начинает выбрасывать перед тобой козыри. Проверено. Старый друг встречается, весь в деньгах, к застолью попадаешь в первом же доме, наткнешься на незнакомых алкашей, стащивших с завода «Арарат» ящик портвейна и поэтому безмерно щедрых. Что вино кончится завтра, они не думают, главное – сегодня есть.

Но где найти ее, эту разгонную?

Иду, хотя пора возвращаться, но что-то подсказывает: нет, иди и надейся.

Появляется сверхъестественное предчувствие: скоро что-то должно появиться, что избавит меня от мук.

И вот вижу: на скамейке сидят мужчина и женщина, меж ними бутылка и два стакана, под ногами пакет, в нем явно еще что-то есть. Лица у обоих со ссадинами, глаза заплывшие, рты беззубые. Но я им завидую: им уже хорошо, а мне плохо.

Я останавливаюсь, глядя по верхам, позволяя Диане порыскать по чахлому газону и голым кустам. Но она, сделав круг, стройно и прямо садится возле меня.

– Какая у вас собачка интеллигентная! – говорит женщина. – И на мордочку приятная какая!

Мужчина хмуро смотрит на Диану. Он недоволен, что женщине кто-то понравился, кроме него. По всем повадкам видно, что он сегодня добытчик и раздатчик, хозяин положения.

Наливает в стаканы по половине. Значит, первая жажда утолена, пьют теперь для усугубления удовольствия.

Я наяву вижу, как стакан поднимается со скамьи, плавно летит ко мне в руку, я нежно обхватываю его, подношу ко рту, жидкость льется гладко, как атлас… В животе становится горячо, в голове светло и ясно, глаза промываются влагой благодарности…

– Не поправите? – спрашиваю я с откровенным заискиванием, сиплым голосом. Потому что и они так бы попросили, я играю в них. Женщина тут же верит, улыбается, готова согласиться, но мужчина очень уж обижен ее похвалою чужой собаке и говорит скучно, без выдумки:

– Самим мало.

– Подыхаю, брат! – обращаюсь я к нему в надежде, что он захочет выглядеть рыцарем в глазах женщины.

Возможно, еще недавно он был в таком же положении, как и я, не чувствуя себя человеком. Но теперь он в норме, он теперь человек – в том числе со всей присущей людям гадостью.

– Всех даром поить, без штанов останешься, – важно и глупо изрекает он.

– Да ладно тебе, налей мужчине! – говорит женщина, улыбаясь мне. Она уловила оттенок ревности в поведении кавалера, ей это приятно.

Тот смотрит на меня, на Диану. Лицо делается вдруг неприятно хитрым. Он говорит:

– Не только налью, целую бутылку дам. За собаку.

– На хрен она сдалась? – удивляется женщина.

– Тебе подарю. Или на мыло продам. Мое дело. Ну, меняемся?

Предложение дикое, нелепое. Но я начинаю размышлять. Соглашусь. Передам ему поводок. Возьму бутылку. Тут же вырву поводок и убегу. Я моложе, наверняка сумею оторваться.

План одновременно и реален, и невыполним. Надо ведь сделать вид, что согласен отдать Диану, а у меня не получится. Он не поверит.

Так я думал.

А в желудке уже начало теплеть предчувствием, в голове что-то уже мелькнуло, как лучик солнца из-за сплошных туч. Я как бы заглянул в предстоящее неминуемое блаженство. Рука дрогнула, она готова была отдать поводок.

Но голос мой поспешно сказал:

– Обойдешься, мудак!

Нарочито грубо сказал, оскорбил, чтобы не было пути к отступлению. Сам сказал, без участия ума.

А я, если уж что-то гордое скажу, даже пусть это дурь, от этого не отказываюсь. Гонор дороже жизни.

И ухожу.

Без надежды и упования, но на мгновенье счастливый. И я это потом не раз отмечал: моменты счастья накатывают именно когда тебе почти невыносимо плохо. Бывает, они возникают по какой-то конкретной причине, но чаще сами по себе, ниоткуда.

Иду, слышу, как они там дружелюбно переругиваются.

И вдруг громко – ее голос:

– Да ладно, идите сюда, угощайтеся!

Я замедляю шаги.

Голос мужчины подтверждает:

– Давай, подруливай!

Я останавливаюсь, поворачиваюсь, улыбаюсь моим спасителям, лучшим на свете людям. И говорю:

– Нет, спасибо.

НОЖИ

(1988)

Я прохаживаюсь у дверей ювелирного магазина «Кристалл», поглядывая на часы, будто кого-то жду. Для конспирации.

На самом деле караулю тех, кто придет сдавать в скупку серебро. Оно мне нужно для изготовления рукояток ножей.

То было время великого безденежья, и многие расставались с последними фамильными реликвиями. Антикварный магазин, единственный на город и, естественно, государственный, был забит дореволюционной мебелью, напольными и настенными часами, фарфором, бронзой, картинами и коврами. В букинистическом полки ломились от фолиантов в старинных златотисненых переплетах. В ювелирные же, где была скупка, тащили золотишко и столовое серебро – ложки, ножи, вилки, и полными кувертами, и поврозь. В антикварном это сначала тоже принимали, но потом стали отказывать: предложение превысило спрос. Пришлось сдавать как лом. Удивительно, сколько всего сохранилось, несмотря на большевистские реквизиции и все последующие катаклизмы, включая голод, когда золотой перстень меняли на стакан муки или десяток яиц. Впрочем, многое шло мимо государства, по рукам – от бывших дворян, купцов и мещан кому попало, а от тех, кому попало, еще дальше. Так и сохранилось.

История с ножами началась так. Зашел Мартын, бывший одноклассник, оставшийся таким же дурковатым, каким был в школе. Но при этом, имея способности к рисованию, он закончил, как и я, художественное училище и умудрился даже, а это уже в отличие от меня, заделаться кандидатом в члены Союза художников: дурковатость оказалась не помехой практичной изворотливости. С Мартыном был угрюмый мужчина: круглая бритая голова, золотой зуб, татуировка на руке – как есть зэк, бывалый сиделый тип. Я не удивился: в ту пору разные слои общества бурно взаимопроникали, директора предприятий что-то перетирали с криминальными авторитетами в ресторанах, комсомольцы из райкомов задружились со спекулянтами и перекупщиками, партийные боссы пожимали руки кооператорам, забыв коммунистическую неприязнь к коммерческой деятельности, да и каждый человек стал шире распространяться в чуждые ранее области жизни: кто приторговывал, кто приворовывал, кто занимался извозом на своей, нажитой непосильным трудом, машине. Недаром появился анекдот про учительницу, которая подрабатывала по вечерам валютной проституткой, а на вопрос, как она дошла до жизни такой, отвечала: «Повезло!»

Жена моя Галина Григорьевна, сама учительница, очень не любит таких анекдотов. И современного юмора в целом. Она ничего современного не любит, считая, что настало время конца советской школы, а следовательно, конца всего.

Круглоголовый зэк увидел мои поделки, в том числе пару ножей-финок с серебряными рукоятками, я сделал их года два назад – всегда любил холодное оружие. Зэк уважительно подержал один нож, другой, попробовал ногтем остроту, спросил о цене. Я нагло заломил, он легко согласился. Купил и ушел. А вскоре Мартын, ликуя, сообщил: есть люди, готовые покупать мои ножи в неограниченном количестве. Кому-то они очень понравились. Особенно – что рукоятки из серебра.

Очень деятельный, он тут же добыл где-то муфельную печь, к ней понижающий трансформатор, буру, огнеупорную глину и все прочее, что нужно для плавки и формовки серебра. Взялся доставать и само серебро, пошел к «Кристаллу», но вернулся ни с чем. Я понаблюдал, как он пытается перехватить сдатчиков, и понял, в чем ошибка. У Мартына был вид авантюриста, барыги, человека, предлагающего очень выгодную сделку, но при этом явно криминальную. Наш же человек каков? Наш человек таков, что даже при совершении криминальной сделки хочет видеть в партнере и чувствовать в себе благопристойность, а совершаемое оправдывать вынужденностью. Не корысти ради, а волею обстоятельств. Пришлось мне взять это на себя. И процесс пошел, мы регулярно сдавали заказчикам небольшие партии ножей, получая приличные деньги. Пятьдесят на пятьдесят: я как творец и производитель, Мартын как организатор и связующее звено. Я мог бы отжать себе и больше и знал, что Мартын согласился бы, однако меня устраивало это равное разделение не только денег, но и вытекающей из этого ответственности. Оно отчасти успокаивало мою совесть, которая из каких-то глубин задавала иногда вопросы: понимаю ли я, кто и зачем покупает эти ножи. Вряд ли ведь для коллекции, очень не исключено, что ими кого-то режут. Я мысленно отвечал, что зарезать и гвоздем можно. Ежели человек мастерит топоры, он не отвечает за то, что кто-то будет ими рубить не дрова, а людей.

И вот стою, чего-то жду, как пелось в какой-то песне тех времен. Сыровато, холодно, осень, середина недели, посетителей мало.

Идет молодая женщина с усталым и бледным лицом. Быт заел, ленивый муж замучил, понадобились деньги. Она медлит у двери, вопросительно смотрит на меня. Я смотрю гостеприимно, но не подхожу. Она подходит сама:

– Извините, вы серебро не покупаете?

Мне этот вопрос не нравится. Уж очень как-то прямо. Вдруг подстава какая-нибудь?

– С чего вы взяли? – спрашиваю с удивлением, с нотками гражданской обиды.

– Подруга сказала, что… Она вас описала, это ведь вы?

А женщина вполне ничего. Пожалуй, красивая даже, если бы ей еще отдохнуть и получше одеться. Под плащом угадываются стройные формы. Да, я женат, но давно и привычно неверен жене, и мне всегда мало.

Но я осторожничаю.

– Что за подруга?

Она описывает подругу. Действительно, была такая несколько дней назад. Я говорю с женщиной, а сам рассеянно глазею по сторонам – так обычно себя и ведут матерые барыги. Не проявлять лишнего интереса к клиенту и товару, сбивать цену.

Говорю ей:

– Я этим не занимаюсь, просто бабушка просит сервиз восстановить. У вас что?

– У меня целый набор, – она приподнимает пакет, который держит в руке. – Шесть ложек, шесть вилок, шесть ножей, всего по шесть.

На подставу не похоже, слишком жирная наживка.

– Надо бы посмотреть, – говорю ей. – Я сейчас пойду, а вы идите за мной, не сразу. Где сверну, там тоже сверните.

Она радостно кивает. Ни тени тревоги и настороженности. Мне самому бы насторожиться, но я уже заранее радуюсь богатой добыче.

Неспешно иду, посматривая, нет ли чего подозрительного. Но проспект почти пуст.

Сворачиваю в подворотню, она следует за мной. Идем во двор.

Стоя у стены, беру из сумки тяжелую коробку. Открываю. Вижу несколько ложек и вилок серебряных, а всё остальное – мельхиор. И даже узоры на ручках разномастные. Мне бы бросить все и бежать, но женщина дышит рядом, глаза взволнованные. Она ведь не обязана разбираться в этих вещах, сказал ей кто-то, что это сплошь серебро, она и поверила.

– Послушайте… – начинаю я сочувственным голосом.

И тут кто-то меня хватает за руку.

Я слышу голоса, я вижу красную повязку на руке, а потом какое-то удостоверение, меня ведут через двор – не на проспект, а на параллельную улицу имени 20 лет ВЛКСМ.

Усаживают в машину.

Спрашивают имя, фамилию, требуют документы. С собой у меня ничего нет.

– Ввезем в отдел, – говорит кто-то.

Едем.

Я прихожу в себя и говорю – внушительно, размеренно и спокойно:

– Это какая-то ошибка. Я хотел кое-что сдать в скупку, но я человек неопытный. Девушка подошла, тоже сдает, я сделал вид, что покупаю, а на самом деле хотел посмотреть, что сдают. Для ориентировки, понимаете?

– Ага, уже верим!

Машина обычная, не милицейская. И люди, трое, включая водителя, – не в форме, а в гражданском. Не начинают допроса сразу же, по горячим следам, помалкивают, будто опасаются сказать что-то лишнее.

– Вы из какого отдела? – спрашиваю.

– Тебе какая разница? – раздраженно спрашивает тот, кто за рулем.

Непорядок. Обычно за рулем самый младший, с чего он взял на себя инициативу?

– А можно еще раз удостоверение посмотреть?

– Обойдешься.

– Я имею полное право. Откуда я знаю, может, вы бандиты…

Неосторожно сказано, я тут же получаю удар кулаком в висок.

Теряю сознание.

Очнувшись, вижу, что нахожусь в какой-то комнатке. Судя по маленьким окошкам, низким потолкам и металлической кровати, на которой грудится по-деревенски куча больших подушек, увенчанная маленькой, поставленной уголком, я в каком-то частном доме. Тихо. Наверное, окраина. Я полулежу в низком кресле.

Входит человек, смотрит на меня, говорит:

– Очнулся!

И ведет меня в зал. В горницу. Круглый стол в центре, накрытый клеенкой.

С нее кровь легко отмывать, думаю я.

Передо мной садится человек. Лица сейчас не помню, да и неважно.

– Ты понимаешь, где ты? – спрашивает.

– Думаю, что не в милиции.

Человек смеется, довольный. Но сам себя обрывает и приступает к делу.

– На самом деле в милицию мы тебя запросто можем сдать. Так, Дима?

В комнату всовывается кто-то в милицейской форме и весело отвечает:

– Так! И еще спасибо скажу за помощь в выявлении!

– Вот именно. Скупка драгметаллов, нелегальное производство холодного оружия, ты знаешь, сколько тебе за это будет? Понимаешь, куда ты полез?

– Чего вы хотите?

– Молодец, конкретный парень, – хвалит человек. – Ладно, в самом деле, без резины, скажу, чего хотим. Ножики будешь делать для нас.

– Я не один…

– Знаем. С напарником твоим, считай, договорились.

– А заказчики?

– С ними тоже договоримся. По-свойски. А ножиков нам надо по десять в неделю.

– Это нереально. У меня не штамповка, я гравирую, там напайки, там… Там много работы.

– Дадим помощников. Но чтобы качество сохранялось. Чтобы все фирменно – смирновские ножи.

– Какие?

– Смирновские. Ты же Смирнов?

– У меня двойная фамилия, я прибавил материнскую. Смирнов-Ворохин.

– Неважно.

Он достает нож, кладет на стол.

– Твое клеймо?

Я смотрю: да, мое, буква «с», черточка, «в», твердый знак. «С-въ». Таким образом я хотел и прославиться, и не засветиться. Дурачок. А они, оказывается, смирновскими ножами уже называют. И ведь звучит! Наряду со смирновской водкой.

Но нужно ли мне это? Делать два-три ножа в неделю, продавать кому-то – обычная подработка, мелкое кустарничество. А тут предлагают открыть целое подпольное производство. И к чему это приведет? Ни к чему хорошему это не приведет.

Я тяну время, задаю лишние вопросы, а сам думаю.

– Где я серебра столько возьму?

– Обеспечим.

– И печка у меня маломощная.

– Дадим мощную. Все дадим.

– Главное – отделка. А отделку я никому не поручу.

– Вот и будешь заниматься только отделкой.

Ничего на ум не приходит. Понимаю, что нужно отказаться, – но как?

Решаю: согласиться для вида. А потом что-нибудь придумать. Пойти в милицию, например. В это время вижу через дверь мелькнувшую милицейскую форму, слышу веселый, дружеский разговор, понимаю, что ни в какую милицию не пойду. Справлюсь сам.

И я соглашаюсь.

Мне завязывают глаза. Не до смеха, но я нервно смеюсь, очень все кажется глупым, будто в кино.

– Правильно, с юмором надо ко всему относиться, – слышу голос.

Увидев на следующий день Мартына, очень доброго и веселого, имеющего такой вид, будто он ничего не знает, я сразу понял, что он знает все. Больше того, возможно, не без его участия придумано вчерашнее задержание, очень уж все бестолково, глупо, показушно. Зачем? – могли бы просто прийти в нашу хибару на улице Песочной, где мы устроили мастерскую, и прямым текстом все объявить.

– Ты же в курсе всего, сволочь? – спросил я Мартына.

– А чего ругаться сразу? Они тебя били?

– Нет.

– А меня били, вот, смотри! – показал он застарелый синяк на скуле. Возможно, супруга угостила чем-то, она у него буйная и такая же дурковатая, как сам Мартын, особенно когда выкушает бутылочку самодельной водки, которой приторговывает.

– В любом случае – мы влипли, Мартын.

– Почему? Наоборот, мы теперь наемные работники. Нас заставили! Я смотрел уголовный кодекс, если кого принуждают, он не виноват!

Мартын давал мне отмазку не только от Уголовного кодекса, но и от моей совести, которая что-то там неразборчиво, но явственно бурчала. Нет, вовсе не дурак был этот Мартын.

Спалить нашу хибару? – думал я. Предоставят другую. Уехать в другой город вместе с женой и сыном? Найдут, да и нереально это. Галина не согласится. А если бы и согласилась, как я оставлю маму? Покалечить руки? Я ими не только кормлюсь, я не остыл еще чистым художеством заниматься, для себя.

Что же делать?

…

Будь я настоящий писатель, я придумал бы, наверное, какую-то эффектную концовку, но это не рассказ, это обычная история из моей обычной жизни. А в жизни было так: почти год я делал эти ножи, неплохо зарабатывал. Потом платить стали все меньше, ссылались на падение спроса, на конкурентов, на то, что появилось огромное количество подделок.

И в один прекрасный день сказали: все, спасибо, больше не нужно.

Что строгали и резали моими ножами, кого, возможно, убивали, не знаю до сих пор. Марка или, как говорят сейчас, бренд, не засветилась, не обрела широкой популярности, и слава богу. Как-то я набрал в интернете: «смирновские ножи» и вздрогнул, увидев, что есть такие. Но быстро разобрался, это от названия улицы Смирновская в Люберцах. Их там даже не производят, а продают оптом, база там какая-то. Охотничьи и столовые, вполне мирные. Наткнулся на описание товара: «Нож-слайсер+вилка. Продавец ООО “Мир книги”, ул. Смирновская, д. 4, материал – полипропилен, нерж. сталь, изготовитель “Шеньчжень Чанюаньхэ Индастриал”».

ВНЕ

(1990)

Двери и окна палат открыты настежь из-за духоты: жара давит уже который день.

Сейчас бы на Волгу, на острова или хотя бы на городской пляж.

Но я твердо пообещал жене своей, Галине Григорьевне, и еще тверже маме, что, как только оклемаюсь, поеду в эту клинику и лягу на лечение.

Да и сам понимаю: пора. Мне без малого тридцать один год, но я уже серьезно болен. Я признался в этом себе, это главное.

С профессором Новоселовым, главврачом клиники, договорился отец Галины, откуда-то он его знает. Впрочем, он может договориться с кем угодно, такой у человека талант – договариваться. И позже, в девяностые, процвел именно поэтому: в ходу и в цене были люди, которых так и называли – переговорщики.

Новоселов, грузный человек лет сорока, с короткой седоватой стрижкой и очень свежим лицом, опрятный, пахнущий одеколоном, встретил меня ироничным вопросом:

– Художник, значит? Творческий человек?

Возможно, он ожидал, что я понурюсь и покаюсь: ваша правда, художник, так уж мне не повезло! Но я не люблю фамильярности, поэтому ответил серьезно и веско, показывая этим, что не разделяю его игривого отношения к творческим профессиям:

– Да, художник.

– Один пришел?

– А с кем еще?

– Обычно жены приводят, родители. А то и дети отцов приволакивают.

– Я пришел сам. Один.

– Уже хорошо. Ну, и как сами оцениваете, насколько вам нужно лечение? Некоторые ведь как считают: чуть поправлюсь и опять начну помаленьку. Я же не алкоголик!

– Я так не считаю. Я алкоголик.

– Неужели?

Мне показалось, что Новоселов слегка разочарован. Наверное, привык к другому ритуалу: пациент отнекивается, уверяет, что просто слишком увлекся, а так нормальный человек – и тут-то профессор ему блистательно доказывает, что на самом деле все очень плохо, болезнь запущена, впереди неизбежная гибель, и только он, Новоселов, – последний шанс для несчастного.

Есть же, например, следователи, любящие процесс допроса и собственное мастерство в уличении преступника, а тут преступник явился с повинной и сознался сходу. Скучно.

Все же он поспрашивал меня – как давно началось, какие симптомы и синдромы, как часто, в каких количествах. Я отвечал четко и ясно.

– Ясно, – подвел черту Новоселов. – Знаете, это даже плюс, что вы так рано дошли до края. Больше шансов выжить. Ну, пойдемте, посмотрим, куда вас положить.

Этого я не ожидал. Я думал: сначала побеседуем, потом я вернусь домой, обсужу еще раз с женой, с мамой…

– То есть прямо сейчас? – спросил я.

– А чего откладывать? Или уже передумали?

– Нет.

И вот мы идем по коридору. Новоселов заходит в палаты, с грубоватой свойскостью задает вопросы больным, которые вскакивают с коек и вытягиваются перед ним, как солдаты перед командиром.

В одной из палат медсестра перестилала койку.

– Вот тут и будете, – указал Новоселов.

Палата была на восемь коек, в два ряда, изголовьями к стенам. Несмотря на легкий ветерок из окна, дух здесь был тяжелый. Пахло лекарствами и залежалыми людьми. Одно скользящего взгляда хватило, чтобы понять: народ тут, что называется, простой, незамысловатый.

Галина тоже побывала в больнице год назад с подозрениями на женскую болезнь, к счастью, не подтвердившимися. Лежала два дня в палате на двенадцать коек, пока папа не устроил ей одноместный люкс. Были, были уже люксы в советское время, выделявшиеся не за деньги, а за статус или по знакомству. Хотя и без денег не обходилось. Вернувшись домой, Галина рассказывала:

– Витя, народ у нас, оказывается, страшно тупой! Дюжина теток – не с кем поговорить! Ты бы слышал, о чем они болтают, это… Я даже передать не могу. Дремучие, необразованные, ничего не читают! Что происходит в стране – без понятия! Только на все ругаются.

– Тебе просто в жизни не повезло. Или повезло, – объяснил я ей. – Культурные родители, лучшая школа города, потом университет, потом опять культурная среда – преподаватели. Ну, сталкивалась с народом – в очередях, в транспорте. Мимоходом. А тут столько – в одном месте.

– Точно, точно! Нет, наверно, они каждая на своем месте делают что-то полезное, – Галина по учительской привычке поспешила найти положительную сторону. – Но должно же быть еще что-то для души, для интеллекта, для… Хоть для чего! А там только одна бабушка вязала, да еще девушка журнал какой-то читала, одну страницу целый час. И все! Остальные просто лежали, как колоды! Мужчины, я видела в других палатах, хоть в карты играют, в домино, а они… И ведь это и есть наш народ, понимаешь? Его большинство, понимаешь?

– Давно понял. И что?

– Да ничего. Грустно.

И вот сейчас мне тоже предстояло окунуться в народную гущу.

Я попытался оттянуть этот момент. Увидел, что многие в тренировочных штанах, в рубашках или майках цивильного вида, сказал:

– Знаете, я не думал, что сегодня. Не взял сменной одежды…

– Пижамку дадут! – услышал меня и бодро закричал тощий мужичок, сидевший на постели, скрючившись. Он постригал на ногах желтые ногти.

– Ты бы в сортир пошел хоть, Юриков, – сказал ему Новоселов.

– А я в ладошку соберу и выкину, Пал Матвеич, не беспокойтесь! – весело ответил тощий.

– И жену не предупредил, – медлил я.

– В холле автомат, позвоните. Люся, принесите пижаму ему.

– Хорошо, – сказала медсестра. – У вас рост четвертый, размер сорок восемь?

– Точно.

Она ушла. Сейчас принесет пижаму, и отказываться будет совсем неудобно.

– Павел Матвеевич, я вот что подумал, – сказал я. – Может, стационар – не обязательно? Я понимаю, что проблема серьезная, я настроен решительно. Может, амбулаторно? Пить таблетки и уколы делать. Буду приезжать, сколько нужно.

Мужчина с очень большим животом, в застиранной зеленой майке, повернул голову и проговорил с такой откровенной неприязнью, словно сразу же невзлюбил меня:

– В падлу ему тут лежать, ё! Фраер!

– Вот именно! – с усмешкой поддакнул Новоселов.

Мне стало неловко – будто услышали мои мысли.

Новоселов взял меня за руку, отвел к окну коридора и сердито спросил:

– Ты думаешь, ты другой, да? Что они – конченные алкаши, а ты – художник, белая косточка? А я тебе скажу, болезнь у тебя абсолютно такая же. И дворники, и народные артисты болеют – одинаково!

Я попытался возразить:

– С точки зрения психологии…

– Какая психология! Вот инфаркт, например. Он – для всех инфаркт, понимаешь? Понятно, мозги потом помогают кому-то, хотя бывает и наоборот. Но – потом. А сейчас ты – такой же алкаш! Да, алкаш – и извиняться не буду! Точно такой же! И если ты этого еще не понял – до свидания, приползешь, когда будешь подыхать.

Он промокнул аккуратным платочком мокрый лоб и вытер губы.

– Ну? Ваше решение?

И я остался.

Медсестра Люся принесла пижаму.

– Одежду вашу пока не забираю, сестра-хозяйка ушла уже, закрыла гардеробную. Вы свои вещички до завтра в тумбочку аккуратно сложите.

– Хорошо.

Я переоделся, лег.

Вспомнил, что не позвонил жене. Пошел в холл, позвонил, объяснил.

– Вот и хорошо, – сказала Галина. – Завтра с утра у меня подряд уроки, потом еще кое-что, к вечеру приеду.

– Да не обязательно.

– Приеду, не скучай. Что привезти из еды?

– Тут все есть, – сказал я, не зная, что тут есть на самом деле.

Вернулся, опять лег и стал вживаться.

Тот, кто стриг ногти, собрал их в горсть и вышел.

Мужчина в зеленой майке лежал неподвижно, глядя в потолок. Тяжело дышал, страдая от жары. Двое перекидывались в картишки. Рядом с ними дюжий мужчина с крупным лысым черепом плел что-то из лески, насколько я понял – сетку-косынку для ловли рыбы. Мужчина с гладко выбритыми щеками, в ярко-голубом спортивном костюме, лежал на боку и смотрел поставленный на тумбочку красный маленький телевизор со штырем-антенной. На экране двигались какие-то бледные тени. Стригший ногти вернулся, спросил:

– Чего передают?

– А хрен его знают, звук плохой, – ответил человек в голубом костюме и продолжал смотреть. Был еще один, лет сорока, ладно сложенный, в белой футболке, он читал какую-то книгу и с улыбкой посматривал на меня, будто собирался заговорить. Но не заговаривал.

Мне было худо.

Словно я опять попал в пионерский лагерь, и это мой первый день, я никого не знаю, да и не тороплюсь узнать, я скучаю по дому, мне тяжко до слез.

Главная неприятность, которую я обнаружил сразу же: я не умею ничего не делать. Я всегда чем-то занят: работаю, общаюсь, читаю, смотрю телевизор, да мало ли. Раньше никогда такого не было: лежать наедине со своими мыслями. С похмелья – да, но это совсем другой процесс. А чтобы просто лежать и о чем-то думать – не привык.

Даже обидно стало: что же, мне и подумать не о чем?

Попытался. Ничего не лезло в голову.

Тоска и пустота.

И тут подсел ладный мужчина, читавший книгу.

– Как зовут?

– Виктор.

– Костя. Повезло вам, одежду оставили. А я свою прячу. После ужина исчезну – и вам советую.

– Разве можно?

– Запросто! Забора вокруг клиники нет, тут же не ЛТП[59]59
  ЛТП – лечебно-трудовой профилакторий, советское исправительное учреждение, куда люди попадали по решению суда и содержались под охраной.


[Закрыть] какой-нибудь, дело добровольное! Веяние времени, видите ли!

Судя по разговору, Костя был человеком интеллигентным, моего круга.

– Главное, вернуться к семи утра. А выйти – через окошко, лето же! Да хоть и через дверь, мужики же ходят покурить. Выйти, потереться – и раствориться в сумерках!

– Могут заметить.

– И что? Если ты режим лечения не нарушил, не выпил, то ничего, прикроют глаза. Выписывают до срока только тех, кто сорвался, напился.

– Домой на побывку ходите? – спросил я.

Костя усмехнулся.

– Наоборот.

– Это как?

И Костя с неожиданной откровенностью рассказал. Он много работает, у него крепкая семья, но работа, какая-то посредническая, почему-то была связана с обязательной выпивкой. А еще Костя увлекался женщинами. Но этому увлечению мешали и семья, и работа, и пьянство.

– И вот я ложусь сюда раз в полгода, прихожу в себя – и отыгрываюсь. Подружки ведь есть, Витя, и много, но с ними сроду то наспех, то в пьяном виде, а это совсем не то! Не те ощущения! А сейчас вот пойду к одной, роскошная совершенно дама, и у меня впереди целый вечер и целая ночь! Никуда не спешить! И никто при этом не знает, где я. Я выпадаю, я – вне, понимаете? Кто здесь, считают, что я домой пошел, а дома считают, что я здесь. Ловко?

Я согласился.

И этот ловкий Костя после ужина, состоявшего из кома перловой каши и кружки чая, пахнувшего немытыми ногами, исчез.

Люся принесла на подносе таблетки, раздала всем. И мне тоже – сразу две.

– Это что?

– Назначение.

– Понимаю, но – название, для чего?

– Для здоровья.

Я не стал больше расспрашивать, проглотил таблетки.

Лежал и думал.

А ведь действительно, я – вне. При всех моих походах налево и загулах ночевал я всегда дома во избежание гнева жены моей, Галины Григорьевны, о разводе с которой я регулярно думал, но сам развод все оттягивал и оттягивал.

И не то чтобы чужие мы люди, с горечью размышлял я, но – нету любви, что ж тут поделаешь. Нет влечения. А вот к Ларисе Штокман, с которой я регулярно встречаюсь, влечение есть. И к ней, и к Марине Ельниковой, с которой встречаюсь еще реже, часто спьяну, но – бурно. И, конечно, к Вере Коровиной, к моей Вере, которую я не видел уже года три и с которой у меня ничего не было – то есть не было того, что с Ларисой и Мариной. Как она поживает, интересно?

И давно ведь хотел сходить, навестить, но что-то мешало. Да еще постоянный жесткий семейный контроль…

Через полчаса я шел по улице, шел по родному городу, как по чужому, будто я служил тут в армии и убежал в самоволку.