Текст книги "Ксю"

– Сама ты замуж хочешь, дура!

– Конечно, хочу! – ответила Яса. – Поэтому вообще никакого электричества касаться не буду.

Блистательно, согласитесь. Одним ударом и все правила Маргариты уничтожила, и перевела тайное в явное, тему замужества легализовала. Получилось – то, чего Олеся якобы секретно хотела, хотеть можно прямо и открыто.

Неизвестно, как вывернулась бы Маргарита, но ее выручил звонок. А потом произошло вот что: Яса подошла к Олесе, села на парту перед ней, взяла ладонями ее голову и, хотя Олеся, еще не остывшая от обиды, пыталась отвернуть лицо, поцеловала ее в лоб и сказала:

– Не загоняйся, Леська, я прикалывалась, ты же знаешь, я тебя люблю! Прости дуру!

Господи, как горячо стало мне – и в сердце, и в животе, и еще где-то! Какая славная эта Яса, какая умница – сама обидела, сама и извинилась! И она права, мы действительно занимаемся ерундой на этом уроке. Да и на других, возможно, тоже.

Вы скажете – про какие-то пустячки рассказываю. Да нет, не пустячки. Это история моего детства: я и боялась Ясу, и была влюблена в нее.

А она со мной вела себя так же, как и с другими. Переменчиво. То посмеивается надо мной по поводу и без повода, то вдруг подойдет, обнимет и скажет:

– Надо же, какие глазки печальные! Что случилось?

А у меня ничего не случилось, у меня такие глаза – кажутся печальными, когда я задумываюсь. Но тут же хочется, чтобы что-то случилось. Пожаловаться – чтобы Яса утешила. Однажды, задолго до случая на домоводстве, я взяла и ляпнула:

– У меня у папы рак. Он умирает.

Вот что это? Наклепать на самого любимого человека!

Объясняется частично тем, что я тогда, мне было восемь с половиной, отставала от ровесниц, и мозгов у меня наросло едва лет на семь. Они-то многие уже были, как я понимаю теперь, готовые будущие тетки, ехидные шкоды, злокозненные сучки. Да нет, зря я, дети как дети, умеющие и обижать, и обижаться. А у меня и обижать не получилось, да и не хотела я этого, и обижаться не научилась. Разве нельзя всегда жить дружно и весело?

Тема страшной болезни возникла в моей странной головенке, потому что незадолго до этого папа рассказывал маме о своем сослуживце, у которого нашли этот самый рак.

– В сорок два года, жуть какая-то! Смотреть на него больно – лицо белое, глаза тоскливые. Ты представь – человек просыпается, умывается, чистит зубы, и тут мысль: а зачем это все, все равно скоро помру, зубы даже испортиться не успеют. На работу едет, и опять – зачем мне теперь работа, зачем деньги? А он еще ремонт в новой квартире начал, и то же самое – на кой черт теперь мне этот ремонт?

– Жена, дети, – сказала мама.

– Да развелся он как раз с женой! Для себя квартиру построил, радовался – новая жизнь с чистого листа! Вот тебе и чистый лист!

Я слушала и думала: конечно, сорок два года – уже немало, пожил человек, но все равно жалко. Больше всего в рассказе папы потрясло, что это обнаружилось неожиданно. Пришел в больницу анализы сдать, а там – бомба. И я несколько ночей ворочалась, долго не могла заснуть. Вдруг и во мне бомба? А в мамочке? А в папочке?

Вот и ляпнулось.

Сама испугалась, но было поздно. Яса чуть не заплакала, погладила меня по щеке:

– Ксю, кошмар какой! Держись. Может, тебе надо чего?

– Ничего. Это между нами, ладно?

– Конечно.

И несколько дней я была счастлива: у нас с Ясой на двоих одна тайна, пусть и фальшивая. Она меня чуть не облизывала все это время. Но не удержалась, рассказала своим родителям. А те еще кому-то. Так дошло и до папы. Он удивился, начал доискиваться, откуда этот слух пошел. И доискался. Грустно спросил:

– Зачем ты это выдумала, Ксю? У тебя проблемы? Чего тебе не хватает? Слишком хорошо живется, трагедии захотелось? Объясни.

Я не могла объяснить, только ревела и икала.

Яса, узнав о моем вранье, очень разозлилась. Наверное, жаль стало потраченной впустую доброй энергии. А я шла в школу, как на казнь. И Яса меня казнила. Два раза. Сначала подошла и прошипела:

– Ты совсем, что ли, такие вещи выдумывать?

– Я разговор их услышала, папы с мамой, не так поняла.

– Да ладно врать-то!

И отошла. Я думала, все, этим кончилось. Даже порадовалась – Яса говорила со мной тихо и в сторонке, значит, не хотела перед всеми позорить.

Ничего подобного, была и вторая казнь. Учительница наша, Элла Дмитриевна, задала мне какой-то вопрос по уроку, я встала, и тут Яса на весь класс:

– Не трогайте ее, у нее папа умирает! Или уже похоронили, Ксюх?

Элла Дмитриевна знала об этой истории, в школе все быстро разносится, поэтому невольно усмехнулась, но тут же стала серьезной:

– Не надо, Яса, шутить на такие темы!

– Я не шучу, это она шутит! Наврала мне зачем-то!

– Всякое бывает, – неопределенно сказала Элла Дмитриевна, как бы и защищая меня, но защищая не очень активно, чтобы не показалось, что она оправдывает вранье.

– Ну да, бывает! Она знаете для чего? Она чокнулась, чтобы лучше всех быть!

– При чем тут это? – не поняла Элла Дмитриевна.

– При том! У нее чтобы даже горе было лучше всех!

Яса так уверенно это сказала, что и я поверила: да, я такая, я гадина, способна на любую подлость, в одном Яса не права – не ради того, чтобы быть лучше всех, а чтобы она меня любила.

И так было все годы, пока мы учились вместе. Яса то приближала меня, то отдаляла, то обнималась со мной, то находила повод посмеяться. И, как правило, при всех.

Однажды я рассказала об этом папе. Он разобрался сразу.

– Все с ней ясно – манипуляторша. Повышает свою популярность за чужой счет. Механика нехитрая, политика кнута и пряника. Ты не знаешь, как она себя поведет в следующий момент, чувствуешь себя неуверенно, начинаешь ее задабривать, ведь так?

– Мне тоже так себя вести? Кнутом и пряником?

– Не сумеешь, не тот характер. Для тебя самое лучшее – отстраняться. Она смеется, а ты не замечаешь, не обижаешься. И ей надоест. Если игру не поддерживают, играть скучно.

– А она играет?

– Все играют. Больше всего – в себя. Каждый человек себе создает роль и в нее вживается. Приближает себя к идеальному образу. Даже какой-нибудь гаишник остановит тебя, и он не просто гаишник, он играет в идеального гаишника. Не лучшего, а такого, какого он себе представляет, как идеального, понимаешь? Или какой-нибудь начальник, когда он не один сидит, а, допустим, совещание проводит. Он не только начальник, он еще и играет в начальника. Изображает сам себя – лучшего, чем он сам.

Папа увлекся, развивал тему:

– Но и роль найти – еще не все. У каждого свой уровень вживания. Уровень первый, поверхностный, – я, к примеру, начальник, и точка. Святая вера в то, что я хорош такой, какой есть. Уровень второй – я начальник, но еще и играю в начальника. В свое идеальное представление. Смотрюсь в него, как в зеркало, мы же все окружены невидимыми зеркалами. Уровень третий – я начальник, я играю в начальника, но! Но сам при этом наблюдаю, как я играю в начальника! И посмеиваюсь. Я и в ситуации – и вне ее. Я смотрю не в зеркало, а на себя, глядящего в зеркало. Чтобы не заиграться.

– И у тебя какой уровень?

– Конечно, третий.

– Это во всем так? Ты и со мной не просто папа, а играешь в папу, да еще и наблюдаешь, как ты играешь в папу?

– Нет. С тобой я просто папа. Без игры.

Он засмеялся, легонько щелкнул меня по носу, я это очень любила:

– Получила мудрость? Наблюдай и не торопись. Не подыгрывай.

Это была для меня и правда мудрость, я решила на другой же день вести себя по-новому. Пришла в школу, дождалась, когда Яса скажет мне что-то веселое. Обычно я торопилась заулыбаться, засмеяться, а на этот раз равнодушно хмыкнула: да, возможно, это смешно, если ты так считаешь. И в другой раз, и в третий реагировала так же.

– Ты чего-то какая-то тормознутая, – вглядывалась в меня Яса.

– Да нет, я так…

Яса хмыкнула, отвернулась и отошла.

Я испугалась. Что, если она совсем перестанет шутить со мной, замечать меня, любить меня? Я так не могу. Хочу, чтобы любила. И она, и все.

Я знаю одного похожего на себя. Миша Зборович, мой однокурсник. Бывший. Теперь у меня все – бывшие. Он с детства сочинял стихи, потом начал выкладывать их в Сети, в своем блоге и на сайте «Стихи. Ру», принимал участие в конкурсах. Я удивилась, когда узнала, сколько людей в наше время увлекается поэзией, думала, теперь только рэп и баттлы. Я в поэзии, скажу честно, не понимала ничего, тому, что Пушкин, Лермонтов или Пастернак великие поэты, верила на слово. Но Мишины стихи нравились – простые, понятные. Он читал их мне по телефону сразу же после написания. Мог позвонить ночью. Когда я сказала, что ночью ничего не воспринимаю, начал посылать тексты в мессенджеры. Во все сразу – на всякий случай. Сейчас я помню все его стихи. У них был общий заголовок: «Ненаписанное». Вот, например:

 
Все философии и любой бог
в любых его немыслимых видах
о том, что будет последним? – выдох?
или все-таки вдох?
 

Или:

 
Здесь не живые хоронят своих мертвецов,
здесь мертвые хоронят живых.
 

Или:

 
Зачем говорить,
если из десяти семеро не слышат,
из оставшихся троих двое не понимают,
а десятый и без меня знает то,
о чем я хочу сказать?
 

И вот Миша увлекся поэтическими молодежными турнирами, которые проводились в библиотеках, в кафе, в книжных магазинах – в «Республике», например, устраивались регулярно. И довольно часто побеждал. Там были и обсуждения. И бывало так: все Мишу хвалят, всем нравится, но встанет кто-то один и поругает – и все, Миша впадает в депрессию, ему кажется, что его стихи никуда не годятся, он ложится дома и тяжко страдает. Потом кое-как перезагружается, и все начинается сначала.

Я однажды спросила:

– Ты, наверно, мировой славы хочешь?

Он ответил:

– Да, конечно. Иначе какой смысл?

Кто знает, может и добьется.

3

Ну вот…

Лежала я на кровати в гостинице и думала: пойти, не пойти?

Было много аргументов за и против. Ясно одно – мне там будет плохо. Но и папе сейчас плохо, не сравнить, как плохо. Значит, пусть и мне достанется. А поскольку жизнь есть переплетение сообщающихся сосудов, то, возможно, если что-то плохое прибавится мне, оно убавится у папы. Такая вот нелепая, но небезосновательная мысль.

И я позвонила Петру Петровичу, моему водителю и охраннику. Папа нанял его после того, как меня облили краской при выходе из школы. Синей масляной краской. Какой-то подросток плеснул и убежал. Кто его послал, за что меня облили, осталось неясным. Может быть, папа что-то знал, но не хотел говорить.

Петр Петрович был из спецслужб, отставник, очень высокий, я со своими метром семьюдесятью четырьмя (хорошо, что говорю не вслух, а то бы не выговорила) едва доставала ему до подбородка. Вообще большой, даже огромный. Плечи в два раза шире моих, большая голова, тоже вдвое больше моей, все очень большое, но хорошо сложенное. При этом легкий, ходил так, будто земное притяжение его не очень притягивает. И еще у него был шрам через всю щеку. Через левую.

Он привозил меня, терпеливо ждал в машине или вестибюле, в стороне от других водителей и охранников, что-то читал в планшете-читалке или ничего не делал, сидел и о чем-то думал. Говорил со мной мало, только улыбался и любовался. Отечески. У него самого были уже маленькие внуки от двух дочерей и сына.

Однажды я спросила:

– Петр Петрович, а почему вы, такой особенный, такую работу выбрали?

– Я особенный?

– А то сами не знаете!

– Может быть. У меня, Ксения, жизнь была большая. Две семьи было, два дома построил, всех обеспечил. Страну объездил вдоль и поперек. С интересными людьми встречался, с негодяями тоже. Убить могли.

– Поэтому шрам?

– Поэтому шрам. А потом я устал, решил пожить один. Ушел со службы. И мне понравилось лениться. Пример с меня не бери, трудиться надо, учиться надо. Мой пример отрицательный.

– Ладно. Как лениться? Ничего не делать?

– Ничего не делать – с ума сойдешь. Почитать что-нибудь, посмотреть кино, я много книг пропустил, много фильмов, некогда было. О жизни подумать. И я искал такую работу, чтобы и деньги нормальные, и не утомительно. И у твоего отца нашел, приятель меня порекомендовал. Мне хорошо, меня все устраивает. Ну, и еще болею немножко, но так. Терпимо.

– Не смертельно?

– Смертельно, но не сразу.

Я привыкла к Петру Петровичу, ездила с ним и тогда, когда мне купили машину и стали отпускать наконец одну дальше, чем до супермаркета. Оказалось, что свобода передвижения мне не очень-то и нужна, да еще пробки эти подмосковные и московские, суета, напряжение. С Петром Петровичем удобнее, поэтому я и в Питер с ним приехала. Сначала хотела самолетом, а он выехал бы раньше и там меня встретил, но было начало мая, земля зазеленела, небо заголубело, захотелось ехать по трассе и смотреть в окно, где то березка, то рябина, куст ракиты над рекой, край родной, навек любимый, где найдешь еще такой?

Я вышла к машине, Петр Петрович изнутри приоткрыл дверцу, но я стояла – вглядывалась, вслушивалась, улавливала запахи. Словно попала в незнакомый город, незнакомый мир. Звуки казались резче, фасады домов и лица людей рельефнее, сплошное 3D, от каналов пронзительно тянуло холодной волглостью и чуждостью. Все было чужое – город чужой, дома, люди, даже небо казалось чужим, и машина, и Петр Петрович.

Я села, положила на колени сумку.

– На Фучика? – спросил Петр Петрович.

Это значило – на улицу Юлиуса Фучика, к Университету профсоюзов, в здании которого проводилась конференция.

Мне показалось смешным слово «фучик». По правде говоря, я тогда не знала, чья это фамилия. Теперь знаю и смешливость свою строго осуждаю.

Фучик, чушь какая, думала я. Фучик. На фучика едем. На фу-фу.

Кивнула, поехали, а наваждение продолжалось. Я несколько раз была в Питере, а это такой город, что впечатывается в память сразу же. Теперь казалось – впервые вижу. Но вот проехали мимо Казанского собора, и я его сразу узнала, невозможно не узнать, и поняла, в чем дело. Все осталось прежним, но все изменилось. Было ощущение, что и небо, и здания, и люди знают, что со мной произошло. И не глядят на меня, жалеют, щадят. Отстранились, отчуждились. И Петр Петрович не смотрит на меня, тоже щадит. И отдушка сегодня слишком пахучая – для отвлечения, что ли? Интенсивная ароматерапия?

– Это что за запах?

– Где?

– В машине?

– Как всегда. Тебе же нравится. Морской запах, сам составляю, химичу.

– Да нет, нормально. Это у меня с обонянием что-то.

– Насморк?

– Наоборот.

– Это как?

– Да ладно, ерунда.

– А то могу проветрить.

– Не надо.

– Как скажешь.

Он говорил со мной, как с больной. Знает. Знает, но молчит. Деликатный.

И тут дошло: окружающее не изменилось, я изменилась. Не внутренне, там все осталось таким же, а – для этого самого окружающего. Из гостиницы вышла не я, а дочка пойманного чиновника. Почти преступника. Таков статус мой теперь – дочка преступника. И даже для милейшего и роднейшего моего Петра Петровича, для этой машины, для неба, зданий и людей я теперь – дочка преступника.

А вот фиг вам, сказала я мысленно. Не дождетесь. Это вы так считаете, а я такая же, как и была. И меняться в угоду вам не собираюсь. Войду сейчас с гордо поднятой головой, и глядите, как хотите, говорите, что хотите.

Через полчаса я шла по коридору с гордо поднятой головой.

Петр Петрович следовал за мной, соблюдая дистанцию. На него заранее был выправлен пропуск.

Вошла в аудиторию.

У двери караулил модератор, молодой человек блеклой внешности, о котором я ничего не знала, кроме имени – Степан. Он звонил мне несколько раз, пока я ехала, я не ответила. Степан не стал задерживать меня в двери, пропустил мимо себя, только поздоровался, как и со всеми. Дождался, когда я села на свободное место, с краю, не спеша пошел по проходу, встал боком возле меня, заговорил, не глядя в мою сторону, продолжая приветствовать входящих, энергичными нырками выпячивая голову на длинной шее вперед и вниз, как делают птицы в брачных танцах. Разве что крыльями не хлопал.

– Я думал, вы не придете, – промямлил он тусклым голосом.

– Я пришла.

– И будете выступать?

– Почему нет?

– Ваше право, конечно. Но меня попросили попросить вас…

– Скажите, я уперлась. И могу учинить скандал, если мне не дадут прочитать доклад. Какая я там, четвертая?

Он уставился в программу. Смотрел долго – может, надеялся, что моя фамилия чудесным образом пропадет. Наконец подтвердил:

– Да, четвертая. Значит, без вариантов? Будете читать?

– Без вариантов.

– Я передам.

Он пошел к столу, за которым сидели трое пожилых мужчин академически солидного вида и сухая женщина в темно-синем костюме, на лацкане у нее прикреплен был трехцветный значок, то ли депутатский, то ли партийный. Степан что-то говорил ей, она хмуро слушала, конспиративно не глядя на меня, чтобы не привлекать внимания и не усугублять этим проблему, но у нее, как и у всех людей ее типа и положения, было фасеточное зрение, подобное зрению мухи. Она, не поворачивая головы и не вращая глазами, умела видеть вокруг себя все. И меня одной из своих фасеток рассматривала. Мой наряд, выражение лица, положение рук, разворот плеч. Оценивала мою готовность выполнить обещание и устроить скандал.

Она не могла подойти ко мне или подозвать к себе, это слишком заметно. Поступила хитроумно – Степан сказал ей номер моего телефона, она набрала, встав при этом и отойдя к окну, глядя в него. Я взяла трубку.

– Ксения, зачем вам это? – спросила она окно.

– Прощу прощения, вы кто?

– Марголина Ангелина Викторовна. Эксперт и представитель Фна.

– Фна?

– Фонд научных инициатив, у вас же в программе это написано, зачем вы…

– Я поняла. Давайте не будем тратить время. После третьего докладчика я выйду – в любом случае.

Слышала бы меня та Ксю, та Ксюшечка и Ксенечка из детства, которая не умела никому отказывать, чтобы не огорчить. Сразу же отвечала: да, конечно, конечно, как скажете, как просите, как велите.

– Это может усугубить ситуацию, – Марголина не теряла надежды меня уговорить.

– Какую ситуацию?

– Вашу и нашу. Тут представители прессы есть. Я их лично попросила вас не беспокоить, они ведь слетелись, как вороны, извините, на падаль.

– Хорошее сравнение.

– Ну как пчелы на мед, это нравится? Сроду к нам журналисты не заглядывают, а тут штук пять сразу. Я их предупредила, что тут же удалю, если попытаются что-то с вами… Правда, я думала, вы не придете… Боюсь, после доклада не утерпят и спросят что-то не по теме, а совсем про другое. В печать попадет. Как думаете, нам нужна слава таким способом?

– Почему бы и нет? Может, даже кто-то поинтересуется, что за конференция, материалы прочитает. В кои-то веки.

– Вы издеваетесь?

– Ангелина Викторовна, я буду читать доклад, извините, говорить больше не о чем.

Я отключилась.

Начались выступления докладчиков. Они выходили к кафедре, стоявшей рядом со столом, зачитывали свои тексты, которые никто не слушал. Все ждали меня. Одна Марголина демонстрировала заинтересованное внимание, а сама своим фасеточным зрением сканировала зал – пыталась уловить, откуда может исходить угроза.

Центральный академик из триумвирата назвал мою фамилию и тему доклада. Я вышла. Спокойно посмотрела в зал. Отдельно – на Петра Петровича. Он, как всегда, устроился так, чтобы быть и недалеко от меня, но не рядом, не со мной. Удивительно, несмотря на выдающуюся свою фактуру он умел быть незаметным, умел не привлекать к себе внимания. Впрочем, не скажешь лучше, чем он сам сказал однажды:

– Я умею отсутствовать.

И вот он блистательно отсутствовал, но все же был. Не кивнул мне, не улыбнулся, ничем не обозначил, что меня поддерживает, но в самом взгляде было что-то необычное. Не сочувствие, не сопереживание, не жалость, не сострадание, не эмпатия, типун мне на язык за это слово. В нем было глубокое раздумье. Попытка понять – что случилось, что происходит, как быть? И это было для меня дороже всего. А еще я подумала: какой же красивый мужчина Петр Петрович! Я и раньше это знала, но тут потрясло. Что ж, вполне объяснимо – напряженно думающий мужчина всегда красив.

Э, э, э! – завопят феминистки. А думающие женщины некрасивы, что ли?

Не знаю, не приглядывалась. Знаю точно, что красивы и даже прекрасны женщины бывают тогда, когда заинтересованно слушают. Особенно мужчин и детей. Особенно своих мужчин и своих детей.

Я открыла папку с листами доклада, еще раз взглянула на аудиторию. И решилась:

– Конечно, вас не интересует мой доклад. Вам жутко хочется про другое. Я знаю, о чем вы думаете. Косит девушка под студентку-отличницу, скромницу, а сама – дочь жулика, взяточника, коррупционера. Позор ей, изгнать ее. Небось с ног до головы в папиных деньгах, на спорткарах катается, на персональном пляже загорает в Мальдивах, на Канарах, на Ибице. Кстати, пляж есть, и дом есть на море, и яхта есть, и самолет собираюсь купить. Кушаю на золоте, сплю на лебяжьем пуху. Нет, вру, на специально сделанном матрасе, чудо ортопедической мысли, десять тысяч евро стоит. Вот и пусть делит с папой ответственность, думаете вы, и не говорит, что не знала, откуда он деньги берет! Отвечаю: да, готова разделить, но спрошу – а вы-то чем лучше? Собрали вас на никому не нужную конференцию слушать никому не нужные доклады о нашей никому не нужной экономике. Воруете друг у друга время и здравый смысл. Взять мою тему – малые предприятия во время рецессии. А откуда рецессия? Кто задавил малые предприятия, граждане и товарищи? Знаете, на кого мы похожи? Сидят пещерные люди у костра и обсуждают, как сделать дубинки удобнее и убойнее. А в соседней пещере придумали лук и стрелы. Понимаете? И никто не спросит – а почему нам тоже лук не придумать или хотя бы позаимствовать? Нет! Своя дубинка ближе к телу! Так что, говоря народным языком, херней мы тут занимаемся. Втираем друг другу очки, изображаем деятельность. От папы, при всех его минусах, хоть какая-то польза, от вас, от нас – ноль. Вакуум. И вы меня смеете осуждать? Вы себя чувствуете ангелами? Мне смешно!

Такую речь, хоть и не настолько подробную, успела я мысленно произнести за те полсекунды, пока смотрела в зал.

Но не произнесла.

Опустила глаза и начала читать доклад. Ровно, деловито, прилично.

И дочитала. И почувствовала, что выдохлась, больше не могу здесь оставаться ни минуты. Доказала сама себе неизвестно что, пора и честь знать. Посмотрела на свои часы Tag Heuer Carrera (5 тысяч евро) и сказала Марголиной:

– Извините, у меня самолет, боюсь опоздать. Если вопросов нет…

– Есть! – тут же выкрикнул кто-то из зала.

Марголина, не глядя в зал:

– Все вопросы после докладов, смотрите программу. Будет общая дискуссия. Обсудим и этот доклад, а результаты выложим в свободный доступ.

И мне ласково:

– Да, конечно, идите.

Так в школе отпускают в туалет: иди, деточка, иди.

Я вышла.

Вышел, конечно, и Петр Петрович.

Мы сели в машину. Петр Петрович включил двигатель и обогрев, потому что машину выстудило, но не торопился трогаться. Догадался, что мне сейчас не нужно движения, нужно застыть и помолчать. И чтобы все застыло и молчало.

Так прошло минут десять, не меньше, а потом я сама его попросила:

– Поговорите со мной, Петр Петрович.

– О чем?

– Сами знаете.

– Ты молодец, хорошо держишься.

– Я не про это.

– Все будет нормально.

– Папу отпустят?

– Нет. Дадут срок, но небольшой. Четыре-пять лет.

– Это небольшой?

– Учитывая обстоятельства, да. Сидеть будет мягко, на общем режиме. Скорее всего, пристроят куда-нибудь в библиотеку или в клуб.

– Там есть клубы?

– Целые оркестры собирают, спектакли ставят, даже футбольные команды есть и товарищеские игры. Межтюремные. Условия у Олега Сергеевича будут максимально комфортные. Со свиданиями, с перепиской. Может, даже телефон дадут. Так что считай, что папа в больнице. На карантине. Неприятно, но бывает и хуже.

– А почему он? Почему именно его?

– Никто не знает. Возникают ситуации, когда все виноваты. Кто больше, кто меньше. И даже не ситуации, у нас это вообще всегда. Перманентно. Но всех же не посадишь. Вот и выбирают. Как во время войны было: вся рота побежала от врага, решают – расстрелять каждого десятого. Чем этот десятый хуже других? Ничем. Он десятый, вот и все. Нет, все-таки подбирают. Фигуру. Уровень. На этот раз, наверно, было сказано: не меньше замминистра.

– Кем сказано?

– Кем надо. Видишь ли, Ксения, акции такого рода – это как бы послание, такая малява для остальных. Чтобы видели, что их ждет. Какой срок, какие последствия. Скорее всего, еще деньгами возьмут, оштрафуют. Часть недвижимости отберут. Чтобы ощутимо, но не смертельно. Потому что, если опускать до самого плинтуса, догола раздевать, семью нищей оставить, публика слишком испугается. Соберут манатки и утекут за бугор. Задача – напугать, но не до смерти.

Все, что Петр Петрович мне говорил, я и сама понимала. Меня мучило другое.

– Петр Петрович, а как так можно? Я про Сулягина – он же отцу друг.

– Там друзей не бывает.

– Где?

– Там. Есть верные люди – и то до первой милиции, как в советское время говорили. Сотрудники. Приятели. Друзей нет и быть не может.

– Всегда есть выбор, Петр Петрович. Неужели Сулягин не мог отказаться? Придумал бы что-нибудь, если бы захотел.

– Значит, не захотел.

– Убила бы!

– Даже так? Злишься на него?

– Не то слово! Нет, убивать не стала бы… А вот встретить где-нибудь, чтобы вокруг людей было побольше, подойти – и по морде!

– Это будет самая большая ошибка из всех возможных. Ну, поехали?

– Да.

Петр Петрович тронулся, но тут же притормозил, внимательно посмотрел на меня.

Я спросила:

– Что?

– Ты говоришь по настроению или реально отомстить собралась?

И как только он задал этот вопрос, так я сразу и поняла: да, хочу отомстить. Очень хочу. И это настолько серьезно, что надо готовиться. Значит – соблюдать тайну. И я ответила:

– Да нет, конечно. Я же понимаю, только хуже будет.

Соврала, как спела. И умный Петр Петрович поверил:

– Правильно. Сейчас надо вести себя тихо и взвешенно. Мне в том числе. У меня две семьи за спиной, я ради них папу римского продам. Я к тому, Ксения, что мне придется уволиться. Жаль, но надо.

Я успокоила Петра Петровича, сказала, что и сама отказалась бы теперь от его услуг. Чтобы не было поводов у журналистов злословить – отец у дочки в тюрьме, а она с личным водителем катается.

– Вот именно. А главное, те, кто это заказал, должны видеть, что ты, ваша семья, как бы это сказать…

– Испытываем лишения.

– Да. У Олега Сергеевича и у Ирины родственники где-то далеко живут?

– Почему мне кажется, Петр Петрович, что вам известно, где именно?

– Уличила. Я не шпионю, связи по прошлой работе. Учебный год кончается, поехала бы туда, залегла бы в тишине.

– В тишине не получится, фамилия слишком известная. И редкая к тому же. Всегда все спрашивают: вы не родственница?

– Отвечай, что нет. А еще лучше – смени.

– Тоже отца предать?

– Потом вернешь. И он поймет, я тебя уверяю.

– А мама?

– И она поддержит, женщина умная. Мы как, в гостиницу, а потом домой?

– В гостиницу и в аэропорт. Сейчас посмотрю билет на ближайший рейс.

– Я уже смотрел. Пока доберемся да регистрация, то-се. «Сапсаном» быстрее будет, в час отходит, как раз успеваем.

– Вы умный, Петр Петрович. Догадались, что я захочу быстрей домой попасть?

– Я думал, ты с утра поедешь, сразу. И не такой я уж умный. Нет, к старости поумнел маленько. Когда своей глупостью наелся. До тошноты.

– Не верю. Вы никогда глупым не были.

– Всяким я бывал. И глупым, и даже дебилом.

– В чем разница?

– Если хочешь, расскажу. С иллюстрациями.

– Хочу.

4

И Петр Петрович рассказал. Не сразу, сначала заехали в гостиницу за вещами, потом направились к Московскому вокзалу, остановились неподалеку, у кафе «Шоколадница», вот в этом кафе он и разговорился. Впервые за все время, что я его знала. А я, слушая, купила билет, посмотрела новости. Строка о папе ушла из топа, верхняя пятерка горячих сообщений выглядела так:

• В Иркутской области старшеклассник спас девочку от педофила прямо в момент похищения

• На встрече у президента обсуждали будущее энергопоставок на Украину и отопление в регионах

• Комитет по соответствию WADA выработал крайне жесткие рекомендации в отношении РУСАДА

• Трамп предложил России и Китаю ядерную сделку

• Ситуация критическая: названы жертвы ЧП в ЛНР

Я и слушала, и успевала думать. Я в тот день стала какой-то обостренной и пространственной. Многофункциональной. Успевающей все заметить, на все мысленно отреагировать, причем одновременно. Во мне, как на экране компьютера, было открыто сразу несколько окон, и в каждом из них была своя жизнь.

В одном окне был Петр Петрович и его рассказ.

В другом – новости. Каждый день я начинала с ленты новостей, проскальзывала взглядом и редко что-то открывала. Я, как и все вы, пребывала в приятной эмоциональной анестезии. Да, в мире много чего происходит плохого, хорошего и разного, но всему сочувствовать невозможно. Кого-то попытались похитить, где-то в регионах плохо топят, какой-то комитет по соответствию какой-то или какого-то WADA гнобит какую-то или какого-то РУСАДА, Трамп что-то в очередной раз предложил, в ЛНР жертвы ЧП, очень жаль, но каждый день где-то ЧП. Так я воспринимала обычно, но не в этот раз. Теперь в этом окне, где новости, открылись еще окна, и я все увидела детально и вживую.

Я увидела, как пожилой, толстый, потный дядька тащит девочку лет пяти, похожую на меня, какой я была в этом возрасте, тащит куда-то в бурьян между гаражами и возбужденно говорит, что сейчас он подарит ей то, о чем она всегда мечтала, девочка и верит, и не верит, слабо упирается, она доверчивая, она не хочет обидеть дядю (как и я себя вела бы, наверное), и тут за гаражи забегает старшеклассник из соседней школы – покурить и заодно пописать, он закуривает, пристраивается к гаражу, видит дядьку с девочкой, кричит: «Эй, ты не маньяк, случайно?» И дядька бросает девочку, бежит, до девочки наконец доходит, что это было, она плачет, старшеклассник отводит ее домой, сдает родителям, укоряет их, что оставляют малышку без присмотра, он страшно доволен тем, что в кои-то веки не взрослые поучают его, а он взрослых, родители звонят в полицию, со слов старшеклассника описывают дядьку, оказывается, что этого педофила ловят уже второй год…

Новость про отопление я тоже увидела картинкой: вот лежит в хрущевке и замерзает старушка, она укрылась двумя одеялами и пальто, но ей все равно холодно, она слабым голосом просит: «Внученька, принеси обогреватель, помираю!» (Попутно я успеваю подумать, что «помираю» и «умираю» – похожие, но разные слова. «Помираю» – когда человеку очень плохо, но он все-таки не умирает. А «умираю» – тут уже прямое утверждение, тут человек и впрямь умирает. Правда, можно ведь сказать «умираю со смеху». Или – «помираю со смеху»? Как лучше?) Внученька из соседней комнаты, сидя за компьютером, кричит: «Ба, я только что прогревала у тебя! Ты вся закутанная, а я тут без ничего, мне замерзнуть, что ли?» Бабушка страдает не столько от холода, ей всего-то надо, чтобы внучка появилась хоть на минутку и показала собой, что есть жизнь кроме этой постылой комнаты, этого постылого серванта, шкафа, где и жить уже тошно, но умирать еще тошнее, вот и лежишь между жизнью и смертью, испускаешь бесполезный пар в бесполезный воздух и с жутью осознаешь: ты кончилась, ты давно уже никому не нужна, даже себе. Но, как ни странно, холод помогает жить. Ведь хочется тепла, а это уже – желание. Когда же дадут отопление, желаний совсем не останется. Сейчас борьба за тепло – ее война и мир, ее Куликово поле и Троя, она существует насыщенным существованием и упорно зовет: «Да имей же ты совесть, принеси обогреватель, говорят тебе!» Ее отчасти даже тешит, что внучка не несет сразу. Она хорошая, она поупрямится и принесет, но пусть еще немного поупирается. Без борьбы нет победы.